и  желтые
блики от пламени бегали по внутренней стенке, а было  уже  не  страшно,  и
даже весело, и даже деревья, хотя и подрагивали, но уже не от страха -  от
смеха. Стало легко-легко, Капитан расправил свободные плечи и вдруг понял:
на плечах не было Зискинда. И вокруг его нигде  не  было.  Тогда  он  лежа
вытянулся на ветке и стал всматриваться в зеленую глубину, еще  на  что-то
надеясь. И увидел  на  суковатой  ветви  много  ниже  себя  чуть  заметную
печальную веху - зацепившийся за  сучок  галстук,  с  которым  Зискинд  не
расставался даже во сне. Капитан лежал с полминуты молча,  потом  поднялся
и, не чувствуя ни себя, ни неба, быстро пошел вперед.


     В виноградниках было прохладно, но  серая  пыль  дороги  еще  берегла
тепло. По дороге шли трое. Один сказал:
     - В нем всегда было что-то печальное. Помните, как он слушал  дерево?
Он ему тогда подпевал. Ей-Богу, я видел губы, сейчас мелодию вспомню.
     - Молчи, Пучков, не говори ничего, - сказал тот, что шел позади всех.
И росту он был всех ниже. Он шел и оглядывался, словно ждал, что от черной
повязки леса, полумесяцем охватывающей горизонт, раздастся знакомый оклик,
напугает уснувших птиц,  и  пыль  дорожная  задымит  и  ляжет  на  круглые
виноградины.
     Заговорил третий, подтягивая сползшие шаровары:
     - Ну, галстук! Ну, видел ты его на суку! Люди, вон, с самолета падают
и ничего. Здесь лес, амортизация, это - как с  парашюта,  ветками  немного
похлещет, а внизу мох. Ты его скинул? - Он повернулся, на  сколько  пускал
мешок.
     Шедший последним остановился и выдернул отросток  лозы.  Согнул  его,
бросил в пыль и не отрываясь смотрел, как  темное  тело  ветки  оживает  и
делается прямым.
     - Я? - спросил он. И повторил: - Я?
     - Ты? Нет. Сам он упал. Еще спасибо  скажи,  что  тебя  за  собой  не
уволок. Он бы за милую душу. Умирать  так  с  музыкой,  правильно  говорит
Пучков.
     - Жданов, - тихо сказал последний.
     - Темно совсем. - Человек в шароварах уже  на  него  не  смотрел,  он
смотрел  на  полосу  неба  и  на  толстую   вертикаль   впереди,   которой
заканчивалась дорога. Дорога была как плеть, подхлестывающая  медлительных
путников, а дом, куда они шли, был рукоятью плети.
     - Тихо! Я слышу. - Пучков повел головой, потом лег  ухом  на  пыль  и
пальцем приказал всем молчать.
     - Скачет, - сказал он чуть погодя. - Один. Стоп! Слышу колеса.
     - Телега? Кибитка? - спросил Жданов. - Лучше уйти с дороги - кого там
еще несет?
     - Теперь ближе. Слышите? Пахнет пылью.
     - Пахнет вонью, - принюхался Жданов, - не лошадью, непонятно чем.
     Пучков, лежа, задумался.
     - Для лошади слишком легкий звук. Может, жеребчик?
     - Бы да кабы, - сказал Жданов. - Сейчас хлопнут вас из  ружья  да  по
костям переедут. Прячемся в виноградники.
     Они засели среди виноградной лозы, тремя парами глаз  как  разбухшими
перезрелыми виноградинами обыскивая петлю дороги.
     Звук сделался близким. В нем  четко  выделялись  копыта,  и  размытый
шелест сношенной колесной резины вплетался в их глуховатое буханье. И  все
это, звучащее вразнобой, было спрятано в пыльный саван.
     Теплый ветер  слетел  ниоткуда,  перепрыгнул  через  виноградники  на
дорогу и, сорвав с мимоезжих пыль, понес ее вперед по равнине.
     И тогда они все увидели.
     Первой бежала свинья, большая, в седой щетине и с рыжими  подпалинами
на боках. Жирные складки кожи волочились, бороня пыль.  Верхом  на  свинье
сидел Кишкан. Руками сграбастав свиные уши, он правил невиданной лошадью.
     Жирная туша свиньи была накрест перехвачена поясом, от пояса тянулись
ремни, привязанные к бамперу "самоедки".
     Машина на свиной тяге ехала неходко и вяло. Колеса ее вихляли,  а  на
стекло  на  оконцах  фар  словно  выплеснули  из  поганых  ведер.   Пучков
вскинулся, хотел закричать, но Жданов  успел  залепить  ему  рот  ладонью.
Глаза его зло сверкнули, а тяжелый,  потный  кулак  закачался  возле  носа
Пучкова.
     В "самоедке" на заднем сиденьи, связанный, сидел Зискинд. Голова  его
свесилась на сторону, но  был  он  не  мертвый,  а  слабый.  Когда  машина
оказалась напротив них, прячущиеся в виноградниках услышали тихий голос.
     - ...Ты, товарищ мой... -  услышал  Жданов,  и  ржавая  иголка  тоски
кольнула его в край сердца.
     - ...Не припомни зла... - донеслось до опечалившегося Пучкова.
     - ...Схорони... - послышалось Капитану,  и  когда  слова  оборвались,
съеденные дорожной тьмой, первый выбежал на дорогу.
     От проехавших, кроме запаха пыли, не было никаких  следов.  Пыль  еще
висела с минуту, потом свернулась в маленький завиток, но скоро  пропал  и
он, затянутый в черную тень дома в конце дороги.
     - Уехал. - Капитан нагнулся, взял щепоть пыли  и  втянул  в  себя  ее
горький дух.
     Пучков, разламывая виноградную стену - шумно, яростно,  не  таясь,  -
смотрел то на дом, то на лес, они были одинаково черные, одинаково  тянули
к себе и равно сулили смерть.
     - Едем, теперь  крадемся.  -  Он  засопел  как  маленький,  обдумывая
какую-то мысль.
     - Хочешь, чтобы тебя, как Зискинда? На свинье? - с  ухмылкой  спросил
Жданов. Он сидел на своем мешке, невидимый среди спутавшейся лозы.
     - Свинобес, - сказал Капитан.
     - Вот-вот, - кивнул из темноты Жданов.
     - А ну все в задницу! - Пучков развернулся к лесу. - Как хотите, а  я
туда.
     - Куда?
     Они посмотрели на лес.  Размытая,  черная,  словно  горелая  головня,
тревожная, насупленная,  осторожная,  страшная,  голодная,  с  крокодильим
оскалом,  раздувшаяся,  как  недельный  утопленник,  тяжелым   натруженным
жерновом перетирающая жизнь в смерть - от них на расстоянии вскрика стояла
лесная сила. Сотни маленьких огоньков шевелились возле подножия тьмы.  Они
визжали  и  всхрапывали,  раздавался  электрический  треск,  когда  щетина
скреблась о  щетину,  и  спирали  гаснущих  искр  выхватывали  из  темноты
деревья.
     - Иди, - сказал Жданов, -  а  я  еще  поживу.  Вон,  возьми  с  собой
Капитана. Ему все равно, кто его будет жрать.
     - Пойду, - упрямо сказал Пучков и сделал шаг к лесу.
     - А она? - сказал Капитан и опустил голову.
     В горле  у  Пучкова  заклокотало,  он  с  силой  ударил  о  воздух  и
прокричал:
     - Она! Вот именно - она!
     Он зашагал по дороге, не оборачиваясь, и скоро его фигура пропала.
     Капитан молча проводил его взглядом, а когда  смотреть  стало  не  на
кого, сказал:
     - Вернется.
     - Знаю, - угрюмо ответил Жданов.


     - Владик, Владинька, ты и я...
     - А здесь, Аня, в подвале у меня лифт. Кнопка вот.
     - Да Бог с ней, с кнопкой, расскажи еще, как ты меня увидел в лесу.
     - Анечка, давай после. Я двадцать раз тебе уже говорил.
     - Ну хочу. Какие кругом были деревья, как солнце в верхушках светило,
как у меня играла щека.
     - Вот и сама все рассказала.
     - Хочу, чтобы ты.
     - Потом, попозже. Кнопка, посмотри. Под фальшивым камнем,  это  чтобы
никто чужой не узнал. Вот я ее нажимаю.  Нажал.  Стальная  стена  отходит,
кирпичи на ней только для видимости...
     - Владик, ты меня сильно любишь? И не разлюбишь?
     Цепеш легко улыбнулся, потом  засмеялся,  откинув  голову  и  топорща
бронзовые усы, потом схватил Анну в охапку и закружил  -  быстро-быстро  и
целуя, целуя - в губы, в руки, в мягкие завитки волос, в глаза.
     - Умру, отпусти, люблю. Какие у тебя руки сильные.
     Цепеш стал  кружить  ее  медленно,  и  небо  над  их  головами  стало
кружиться медленно и скоро замерло, вонзив якори облаков в неровные  зубья
стен. Он осторожно поставил ее с собой рядом. Анна Павловна стояла,  глаза
зажмурены, губы полуоткрыты, на губах блестка улыбки. Влад взял ее руку  в
свою и вжался горячей щекой в горячую подушку ладони.
     - Любишь, - тихо сказала она. - Люблю, - повторила она еще тише.
     - Люблю, - громко сказал Влад,  и  Анна  Павловна  открыла  глаза.  -
Пойдем, я тебе еще не все показал.  Там  у  меня  столько  всякого  хлама.
Вообще-то все это очень интересные вещи, и ценные, но для меня они -  так,
игрушки. Нет, я их очень люблю.
     - У вас так рано темнеет, как у нас - в августе. Солнце почти село. -
Анна Павловна посмотрела на западную стену двора, хотела  увидеть  солнце,
но не увидела, вместо солнца, словно хребет разлегшегося  по  верху  стены
дракона, тянулись сточенные зубцы.
     - Валахия - сумеречная страна, солнце обходит нас стороной, а если бы
я не нашел тебя, солнце вообще бы  погасло.  Анечка,  ты  сама  -  солнце.
Солнышко. Хочешь, я тебе покажу мое ртутное озеро? Когда над ним зажигаешь
свечу, так красиво... Не знаю, что и сказать, так красиво. Хочешь?
     - Хочу.
     Лифт был простенький, как в ее старом  доме  на  Моховой,  зеркало  в
деревянной раме, тусклое и в морщинах трещин. Лампочка в стеклянном чехле.
Чехол - мутный и красный, и лица их сделались красными, так  что  смотреть
страшно. Кнопок с цифрами этажей не было, и когда лифт  мягко  пошел,  она
так и не поняла, куда они едут - вниз или вверх. В  зеркале  отразился  их
поцелуй - долгий? короткий? - он  длился,  пока  дверцы  не  разошлись,  и
Цепеш, обняв ее за плечи, не вывел наружу.
     -  Ты  веришь  в  счастье?  -  спросила  Анна  Павловна,  разглядывая
ракушечный грот, в котором они оказались. - Я раньше в него верила иногда,
только оно всегда было какое-то маленькое, как брошка или натертый  пятак.
А сейчас знаю, что оно есть. Есть и все.
     - Пятак - смешно.
     - Правда? Это память  о  моем  первом  муже.  Однажды  он  поехал  на
теплоходе в Швецию, или в Данию - куда-то туда. Так он там натирал пятаки,
чтобы они блестели, и на каждый  пятак  выменивал  себе  крону.  Он  тогда
"форд" себе оттуда привез, и всем рассказывал, что тот ему  в  шестнадцать
рублей обошелся.
     - Ловко. Расскажи мне о нем.
     - Влад, я уже не помню. Про пятаки помню, а про мужа - нет. Я  сейчас
думаю, что у меня его вообще не было. Был, и не было.
     - Он любил тебя?
     - Наверно, и сейчас любит. Какое красивое зеркало.
     - Оно из Венеции, очень старое, от одного дожа. Значит, любит?
     - Из Венеции? Ой, на нем трещины.
     - Это пуля.
     - Ой.
     - Смешная история, как-нибудь расскажу. Здесь моя домовая церковь.
     - Здесь, в гроте? А я не крещеная. Я  всегда  думала,  Бог  -  что-то
такое далекое, страшное. Далекое и  холодное.  Как  смерть.  -  Она  вдруг
остановилась и засмеялась, смехом прикрывая испуг.
     - Бог - это огонь, - сказал Цепеш. - Я  верю  в  огонь.  Есть  редкое
старое слово, которое я очень люблю. Огнепоклонник. Я - огнепоклонник.
     - Здесь так холодно.
     - Ну, это пока, скоро здесь будет жарко. И будет много огня, ведь  ты
тоже любишь его больше всего на свете.
     - Анна кивнула, потому что  знала,  потому  что  любила,  потому  что
горела в любви, и пламя было выше звездного света.
     Влад заглянул ей в глаза и, увидев это, сказал:
     - У тебя странная несовместимость с мужьями. Как будто ты их  сжигала
заживо.
     - Что ты, Влад, я всех их очень любила.
     Он кивнул:
     - Да, как любит огонь - сжигая.
     И подумал: "Теперь твой огонь я".
     - Я всех их любила, но чем больше  я  их  любила,  тем  они  делались
почему-то меньше и меньше. А потом наступал момент - кажется, вот человек,
близко, а рукой потянешься - нет его. Наверно, все  эти  годы  я  прождала
тебя. Так долго.
     - Все проще. Такая у тебя кровь - кровь королей.
     Анна Павловна рассмеялась:
     - Если так, то ты говоришь мне об этом первый.
     - Потому и с мужьями у тебя выходило плохо. Я знаю.  Кровь,  она  как
огонь - очень много значит в судьбе.  Хочешь,  я  открою  тебе  одну  свою
тайну? Здесь, в доме, у меня лучшая коллекция образцов человеческой крови.
Другой такой ни у кого нет.
     Сколько сил, денег,  веков  он  потратил,  пока  ее  собирал.  В  ней
тысячелетия, в ней вожжи, которые правили временем. В ней - все, и это все
- здесь, у него в доме. Кровь  великих  фамилий  -  Цезари,  а  до  них  -
Македонец, по капле - ото всех есть. Европа, Восток, Россия - есть,  есть,
и ваши цари, и те, кто после царей. И люди - великие  из  великих,  назови
кого вспомнишь - есть, капля, одна  лишь  капля,  запертая  в  драгоценном
стекле, - но каждая такая капля стоит потоков, морей, океанов  крови  всех
их. - Цепеш отбросил руку туда,  где  под  плоской  небесной  крышей,  под
рвущимися на ветру облаками, за призрачной толщиной стен смеялись и  слезы
лили, и стрелялись, и стреляли в других, любили и не любили,  и  предавали
тысячу раз на дню, чтобы громче скулила совесть, чтобы исповедью  заткнуть
ей пасть, чтобы, рожая  детей,  не  родить  крысоголовых  уродов,  которые
только и ищут, как бы пожрать отцов, - бесчисленное число песчинок,  таких
мелких, что глаз уставал различать их среди зыби земли.
     Анна Павловна слушала его и не слышала. Она помнила лишь глаза  между
тяжелых стволов, да пыль под велосипедными шинами, и как у нее голова  шла
кругом - от счастья, от дороги, от солнца, что вспыхивало  на  виноградных
шарах. И снова - мягкую пыль, ладонь его, слова его -  слова?  -  слов  не
было, было счастье, было забытое прошлое, которого уже никогда  не  будет,
были губы, и было больно, а потом мост опустился и открылись ворота в дом,
и вот он с ней, а она с ним, он - ее, а  она  -  его,  уже  навсегда  его.
Только что-то до смешного странное  он  ей  говорит,  или  не  странное  -
страшное? Нет, она его любит, с ним нет страха, с ним как ни  с  кем,  Бог
мой, так она его любит. Бог мой, Влад...
     - А Бога кровь у тебя есть? - сказали невзначай губы.
     Влад вздрогнул, вдруг подавившись словом, потом ответил:
     - Зевса, Диониса, Аполлона...
     - И Иисуса есть?
     - Апостолов, учеников...
     - Владинька, это я просто спросила, сама не знаю зачем.
     Он кивнул, он знал, что просто ничего не бывает.
     - Ты на меня обиделся? Прости.
     Он поцеловал ее в щеку, тепла в его губах не было, но она  не  поняла
от любви и, поймав его помертвевшие губы,  грела  теплом  своих,  пока  он
мягко не оттолкнул ее от себя.
     Откуда у них это? "Бог". Как недержание - Бог, Бог, а ведь ни одна не
верит. И все-все-все-все такие. И ни одна не знает, не  видит,  не  нюхала
его запаха. Или нюхали, и на него у них аллергия?
     Он оставил ее у мертвого озерца ртути отдохнуть  в  висячей  беседке.
Спит, сразу уснула. Смотрела, смотрела, как плавает отражение свечки,  как
тень от склонившейся головы тихо превращается в  сон,  сон  зовет,  и  она
пошла, ей слышится голос Влада. Она видит его, он въезжает  на  велосипеде
на облако, он смеется, в облаке кто-то есть, кто-то прячется под  облачной
плащаницей, слышны лишь неясные звуки, похожие  на  осенний  дождь.  Потом
становится холодно и, правда, начинает накрапывать, она ждет,  она  боится
промокнуть. Влад! Влад! Она вздрагивает, слышит: "Анна!"  Влад  у  нее  за
спиной. Он смеется, он говорит:  "Вот  она,  ты  про  нее  спрашивала".  И
протягивает ладонь. Она красная.
     Цепеш сместил окуляр космовизора. Ртуть погасла, и локон ее погас,  а
вместо покоев дома показалось свиное рыло.  Он  раздвинул  угол  обзора  и
пальцами свободной руки одновременно вдавил две клавиши: "Звук" и "Запах".
     Скрипела цепь, мост опускался. Гремели  во  рву  хвосты  механических
крокодилов и поднимали муть. Кишкан, ерзая по седлу, прилаживал  к  голове
свою красную служебную феску со свалявшейся золотой  кистью.  Зискинд  как
будто дремал. Свинья рыла пыль копытами, искала колорадских жуков.  Солнце
село  почти.  Тени  строений,   людей,   деревьев,   скота   бессловесного
соединились в одну, сбратались. Влад нажал клавишу "Вижу ночью",  и  стало
светло-светло, как при солнце. Только свет был с красноватым отливом.
     Мост  опустился.  Кишкан  помахал  кнутом  и  сонно   сказал:   "Ец".
Свиномобиль запылил, дернулся и подкатил под ворота.  Цепеш  взял  крупным
планом лицо пленного пассажира и нажал клавишу "Мысль".
     ...Какие ломкие ветки. Уже скоро. Лучше закрыть глаза.  Я  с  детства
боюсь  высоты.  Колокольня,  церковь,  крыша,  чердак   -   ЧЕРДАК!   Отец
рассказывал, когда у деда по вечерам собирались гости, то каждый  раз  для
гостей устраивалась охота на голубей. Попозже,  когда  темнело  и  в  окна
стучались первые звезды, а в комнате били старинные купеческие  часы,  дед
вел гостей на чердак. Там все было уже  приготовлено.  Наглухо  заставлены
окна, белье снято, пыль выбрана. По команде кто-нибудь из домашних  пускал
из клетки пойманного загодя голубка. Света на чердаке не было,  гость  шел
со свечой в руке, в другой он держал наган. Голубь метался под балками  от
грохота и громкого смеха. На полную ревел граммофон. Наконец  какой-нибудь
из гостей делал счастливый выстрел, и  птица  валилась  в  пыль.  Страшный
рассказ. Зачем он так? И зачем - мне? Я боюсь темноты,  встреч  на  пустых
улицах, спусков к воде, подворотен, расклеенных на стенах газет...
     "Голубок. - Чтобы не  отравиться  смехом,  Цепеш  раздавил  на  зубах
стеклянную пулю ампулы и запил миндальную горечь соленой  струей  вина.  -
Ну, Кишкан-голодранец, голубки - это по твоей части. Голубки -  это  тебе.
Это для твоей голубятни."
     Он еще отхлебнул вина,  перевел  окуляр  на  Анну  и  увидел  ртутные
отблески, перебегающие с века на веко.
     Она красива, как страшно  она  красива!  Сто  тысяч  прежних  любовей
вылепили ее  красоту.  Тело  ее  белело,  омытое  в  волнах  ртути.  Спит.
Мраморно-белая.  Афродита-Морфо.  Не  просыпайся.  Люблю  тебя  такую,  не
просыпайся. Это не смерть, это - выше. Вечность, покой, мрамор.
     Не было под рукой клавиши "Вечность", была клавиша "Смерть", но он ее
не нажал, с каждым разом ему все труднее давалось  прикосновение  к  этому
плоскому холодному зубу, отливающему снеговой белизной.


     Жучьи волосы, закинутые за плечи, лениво  дергались  в  такт  ленивым
движениям рук. Кишкан неспешно и важно распрягал на дворе скотину.  Свинья
зло трепетала тушей, норовя вытопорщенными округ  себя  иглами  уничтожить
все двуногое и живое.
     - Ец! - крикнул он на нее. - Илла лахо!
     - Эй! - Он сделал рукой знак пленнику.
     Зискинд с бледно-желтым лицом молчал. Он думал, что уже умер, и место
вокруг него - круглый двор, выложенный булыжником, запекшаяся во  вмятинах
стен чернильная темнота ночи, зубцы на  стенах  -  все  это  след  тяжелой
печати ангела, которой тот опечатывает ворота Ада.
     Изнутри к горлу поползла едкая горячая лава. Его тошнило. Он пробовал
сдерживать  тошноту,  вспоминал  холодный  лед,  коньки,  Юсуповский  сад,
летящие на фонари хлопья. Но лед плавился, сад  сжигала  война,  фонари...
Его вырвало на железный пол "самоедки". Сердцу стало не легче, но голове -
чище.


     - Эй! - услышал он  вблизи  себя  голос.  И  увидел  большие  твердые
пальцы, плывущие отдельно от рук. Пальцы коснулись его  висков  -  одного,
другого. Потом твердым стежком  прошлись  по  коже  щеки.  Подержались  за
подбородок. Уплыли.
     - Не сдох, илла лахо. - Кишкан улыбался.  Острый  кривой  клинок  уже
рассекал на части тугие витки веревки, стягивающей тело пленника.
     - Пучков, Жданов - здесь? Капитан?  Анна  Павловна?  -  Зискинд  тихо
спрашивал имена, боясь спугнуть имя голосом.
     - Все здесь, почему не здесь, сегодня не здесь - завтра здесь,  никто
мимо не ездит.
     - Там, в лесу... Я падал, меня спасли, я...
     - Падал, а кто не падал? Я не падал? Все падали, илла лахо, в дом,  в
дом, айда, кому говорят!
     Кишкан приподнял Зискинда за подмышки  и  поставил  на  землю.  Потом
легонько подтолкнул в спину. Земля  под  ногами  дрогнула  и  подалась  им
навстречу. Булыжники, словно  болотные  пузыри,  важно  текли  у  ног,  из
каждого  изнутри  глядел  на  Зискинда  мутный  каменный  огонек,  который
называется "душа камня". Но Зискинд не видел, не  понимал,  не  чувствовал
земного течения. Немые ноги