ыкновенные человеческие черепа...
     - Значит, этот его мешок...
     -  Кладовая  для  ваших  голов,  -  закончил  за   него   Жданов.   И
усмехнувшись, поправился: - Наших.
     - Послушай, а как же ты? И  штаны?  -  Пучков  кивнул  на  ждановскую
тонзурку и безразмерные Кишкановы шаровары.
     - А что - я? Простая житейская наблюдательность. Нос  у  него  какой?
Сизый. От этого я и  плясал.  Тебе,  Зискинд,  как  любителю  исторической
точности скажу вот что. Кишкан работал в замке Цепеша пивничером  -  завом
винными погребами. А вино из погребов графа считается лучшим в  Европе.  И
это странно, потому что виноград на  его  земле,  я  извиняюсь,  говенный.
Способ приготовления, естественно, хранился в  великой  тайне,  а  наемные
мастера-виноделы загадочным образом исчезали.
     - О... - открыл рот Пучков.
     - Откуда я это знаю? Он, - Жданов показал на Кишкана,  -  как  всякий
приличный пьяница считает себя писателем. Сочинение,  которое  он  крапает
последние десять лет, называется "Вехи жизненного пути". Я нашел  рукопись
в шароварах, когда мы поменялись штанами. Почерк такой, что текст почти не
читается,  но  кое-что  я  разобрал.  Например,  секрет   Цепешева   вина.
Оказывается, делать его так  просто,  что  узнай  об  этом  Европа,  Цепеш
быстренько бы пошел по миру.  Всего-то  умения  -  добавляй  к  мере  вина
четверть меры человеческой крови.
     Кишкан зашевелился во сне и нервно передернул плечами.
     - Минуточку, - Жданов запустил руку под шаровары и достал  стеклянную
трубку, по виду схожую с градусником. На одном из ее концов была навернута
резиновая присоска. Размахнувшись, он пришлепнул прибор к багровой  полосе
кожи между воротом и заросшей скулой Кишкана.
     - Илла лахо, - пробормотал Кишкан, а Жданов уже вертел  стекло  перед
носом.
     - Остается десять минут, - сказал он, изучив показания. - Пучков,  ты
спрашивал про шаровары. Их я  не  то  чтобы  обменял,  просто  убедил  его
спьяну, что в Европе, куда он собрался драпать, мода на шаровары прошла.
     - Зачем это тебе, Жданов?
     - Не знаю, вдруг захотелось. А почему нет? Удобно, не тесно, отличная
защита от мух. И потом - не обменяйся я с ним штанами, как бы мы  получили
рукопись? Вот ты, Анютка... Постойте, а где Анютка?
     Анны Павловны нигде не было. Ни за машиной, ни  под  машиной,  ни  на
дороге.
     - Может, она дело  справляет?  Пойду  посмотрю  в  кустах.  -  Жданов
обшарил кусты, покричал, поаукал и ни с чем вернулся к машине.  -  Чертова
баба. Леший ее что ли унес?
     - Слишком он был красивый, леший, - улыбнулся Капитан.
     - Не понял. Ты про кого? - Жданов подозрительно на него посмотрел.
     - Про того, к кому она побежала, когда ты ставил  Кишкану  градусник.
Он стоял вон за тем дубом.
     - Слушай, ты, пьяная кочерыжка. Значит, все видел,  дал  ей  спокойно
уйти и думаешь, так и надо?
     - Жданов, Жданов... Знал бы ты, Жданов, как  у  нее  светилось  лицо,
когда она его увидала. Я с детства не помню такого счастливого света. Если
бы женщина когда-нибудь вот так на меня  посмотрела,  я...  -  Улыбка  его
стала печальной, а голос тихим. - Я не то что год, я бы всю жизнь отдал за
такой взгляд.
     - Дурак, - безнадежно махнул рукой Жданов.
     - Сам ты дурак, - сказал молчавший до того Зискинд. - И души  у  тебя
ни на грош.
     - Ну и этого понесло  -  "души".  Что  такое  душа,  я,  может  быть,
побольше вашего знаю. И злой я потому, может быть,  что  не  на  меня  она
посмотрела. Обидно, просто сдохнуть хочется, так обидно.
     - И мне, - тихо сказал Пучков.
     - Тьфу! Как в обмороке - взгляд, свет...  -  Жданов  яростно  натирал
виски. - Этот через минуту проснется, а  мы  тут  сопли  пускаем.  Уходить
надо. Забыли? - Он с размаху поддал мешок. - И вообще, все,  что  есть  на
свете, все это плотской обман и прельщение. Чьи это слова, Зискинд?
     - Апостола Иоанна.
     - Вот видишь. Соблазн  для  глаз  -  тело  красивое.  Заводи  Пучков,
сматываемся.
     - Я пробую. Не хочет она заводиться. - Он слез,  зашел  к  "самоедке"
сбоку и покачал пристяжной бак. - Пусто. Испарилась она  что  ли?  Пробоин
нет. - Он достал из-под сиденья канистру. - Пустая. Был же  целый  галлон.
Что за дела, товарищи?
     - Черт с ней, уходим так. А-а, поздно. Давайте все в дерево.


     Зискинд быстро, Пучков медленно, еще медленней Капитан -  отправились
вслед широкой спине Жданова к ближайшему дубу-великану.
     - За дерево? - не расслышал Зискинд.
     - На дерево? - переспросил Пучков.
     - Он сказал - в дерево, - ответил им Капитан.
     - Этот лес, - сказал Жданов, - появился на свет не  так,  как  другие
леса. Его посадили свиньи. Те самые, которыми Иисус пленил бесов и сбросил
их с кручи в море. На самом деле свиньи не утонули. Буря их  выбросила  на
берег, и они, гонимые страхом, долго бежали по миру и, пробегая  Валахией,
выбросили из себя те желуди, которыми кормились  в  земле  Гадаринской.  И
там, где упали желуди, выросли эти деревья. Те из них, что стоят бескорые,
- самые высокие среди всех - они-то  и  есть  свидетели  времен  Иисусовой
славы. Внутри они пустые как выпитая бутылка, и причина этого -  штопорный
червь, который подкапывается  из-под  корней  и  выедает  ствол  до  самой
вершины. Помните, фокус Кишкана? Дерево еще не успело сбросить кору, червь
его только что пробуравил и... Скорее, доскажу после. - Он схватил за руку
Зискинда, тот Пучкова, Пучков послушного Капитана, и вот они  очутились  в
высоченной дубовой башне, в темноте, и у всех, кроме, может быть, Жданова,
жизни оставалось час, полчаса, минута или и того меньше.
     - Очень  похоже  на  ловушку,  -  сказал  Зискинд,  ощупывая  глазами
темноту.
     - Спросонья он вряд ли сообразит, что мы спрятались в дубе.
     - А следы? - веско спросил Пучков.
     - Ерунда. После болотной воды, после наших с ним  давешних  танцев...
Не верю.
     - Ох. - Пучков ударился в темноте головой о что-то тяжелое и большое.
- Ох, - повторил он через  пару  секунд,  потому  что  ударился  о  что-то
тяжелое и большое опять. Когда его  зренье  понемногу  стало  привыкать  к
темноте, он увидел подвешенную  на  цепь  бадью  или,  скорее,  необычайно
больших  размеров  шайку,  наподобие  банной.  Приглядевшись  внимательно,
Пучков обнаружил, что цепь наворачивается на блок и  два  конца  ее,  один
параллельно другому, уходят  вверх,  к  маленькому  пятнышку  света,  едва
видному, словно первая звездочка в умирающем свете зари.
     - А ну-ка. - Он забрался  в  шайку  и  обнаружил  железную  рукоятку,
торчащую из зубчатой шестерни.  -  Подъемник,  -  прошептал  он  радостным
шепотом и принялся накручивать рукоятку.
     - А мы? А нас? - закричали Жданов  и  Зискинд,  один  Капитан  просто
стоял и ждал.
     - Ах да. - Пучков опустил таз пониже, и вот они на  ручной  тяге  уже
поднимались вверх,  и  с  каждым  скрипом  подъемника  вокруг  становилось
светлее. Когда звездочка света сделалась величиной  с  блюдце,  а  кожу  у
Пучкова на лбу стал разъедать трудовой пот, внизу послышался  шум.  Жданов
свесил вниз ухо, прислушался и сказал Пучкову: "Поднавались!"  Тот  только
помотал головой, было видно, что он устал.
     - Жданов! - раздалось снизу. Все узнали голос Кишкана.  -  Где  баба,
которую ты мне за штаны обещал?  Ясак-харача,  илла  лахо,  бакшиш  давал?
Брудершафт-воду пил? Где баба Анютка-джан?
     - Вот турок! Крути, Пучков, а то всем нам в дубе кранты!
     Когда они поднялись наверх  и  закрепились  железной  лапой  за  срез
ствола, Жданов первый спрыгнул в широкий желоб, неизвестно кем проделанный
в торце кольцевой стены. Верхушки у дуба не было, а когда  они  посмотрели
вокруг на море блестящих листьев, то увидели, что дерево, на  котором  они
стояли, в этом лесу  не  единственное.  Словно  башни,  поднимались  среди
листвы ровно спиленные вершины дубов. Некоторые были с зубцами,  в  других
они разглядели маленькие квадраты бойниц.
     - Лес-крепость, вот что это такое. Сколько сторожевых башен! - Пучков
на пальцах стал пересчитывать выступающие спиленные вершины, но  сбился  и
перестал.
     - Больше похоже на укрепленные острова на зеленом море, - ответил  на
это Зискинд.
     - Н-да, - Жданов почесал подбородок, потом уперся руками в борт.
     Капитан,  прикрывая  глаза  от  света  сложенной  козырьком  ладонью,
смотрел в зеленую даль.
     - Что видно? - спросил его Жданов.
     - Солнце, листья, дорогу, - сказал Капитан. - Пыль на дороге.
     - Пыль?
     - Анна Павловна обнимает за плечи человека на велосипеде.  На  спицах
радуга. Они приближаются к высокому дому... нет, не к дому,  для  дома  он
слишком  тяжел.  Вокруг  ров,  моста  через  ров  не  видно.  Не  доехали.
Остановились.  Бросили  велосипед  у  обочины.  Она  смеется.  Он  срывает
виноградную гроздь. Дает ей. Она вплетает ее  себе  в  волосы.  Он  падает
перед ней на колени.  Она  тоже.  Он...  Она...  Солнце.  Слишком  слепит.
Какие-то темные тени.


     - Это он?
     - Да.
     - И лицо у него такое худое, нос острый и усы кольцами?
     - Да, красивое.
     - Цепеш, так я и знал.
     Зискинд вдруг засмеялся, сначала тихо, будто  подслушал  внутри  себя
какую-то веселую мысль, потом громче, и смех  его  покатился  по  кипящему
серебру листвы - туда, где кончался лес, туда,  где  продолжалась  дорога,
туда, где брошенный на  дороге  велосипед  затягивала  теплая  пыль.  Смех
кончился как и начался - вдруг. Зискинд сказал:
     - Пир нищих. Вход по билетам. Капитан, у тебя зренье чайки, посмотри,
только очень внимательно, какого цвета виноград в ее волосах? Не красного?
     - Солнце, - сказал Капитан. - Оно здесь рано садится.
     - Солнце? - переспросил Жданов  и  нервным  движением  руки  выдернул
из-под пояса рукопись. - Солнце, солнце... - Он отбрасывал за листом лист,
и они, словно бумажные птицы, летели  на  солнечный  свет.  -  Вот.  -  Он
наконец нашел что искал и стал читать сбивчиво и неровно:
     - Валахия! Ты лежишь между  землей  Палестины  и  дыханием  индийских
слонов, между плеском варяжских весел... Так, так, это скучно.  Ага,  вот.
Небо твое твердо, как кость, и солнце твое быстро,  как  пуля.  И  любовь,
сжигающая дотла виноградники и убивающая в богах  богов,  царей  в  царях,
нищих в нищих, и оставляющая в  живых  лишь  губы,  кожу,  воспаленные  от
горячки веки, ходит, прислушиваясь к  сердцам  и  разделяя  на  сильных  и
слабых, живых и мертвых. Валахия! Есть ли ты на земле, или имя  твое  лишь
вышитый на саване знак, к которому стремятся... Ну и так далее.
     - Я думаю, - сказал Зискинд, - ключевые слова в этом тексте -  кость,
пуля и саван. Это сочинил Кишкан?
     - Вряд ли. - Жданов тряхнул мешком, который неизвестно зачем таскал с
собой, как трофей. - Наверно, украл у кого-нибудь из этих.
     - А может, это как в лотерее? - Пучков держал перед глазами билет.  -
Кому повезет? Анне Павловне повезло, у нее счастливый.
     - А кукушка? - завертел головой Зискинд. - Ей она что, не куковала?
     - Ну - кукушка, - сказал Капитан. - Ржавая  бесчувственная  механика.
Пучков сказал - ломаная. Смешно ей верить.
     - Все равно, - не сдавался Зискинд, - какое  счастье,  когда  знаешь,
что за пазухой у  любовника  нож?  Красивый,  усы  кольцами...  -  Зискинд
хмыкнул. - Это же профессиональный убийца, соблазнитель, Синяя Борода.  Он
же ее тогда загипнотизировал из-за дерева, неужели неясно?
     -  Не  знаю,  -  сказал  Капитан.  Потом  снова  посмотрел  вдаль.  -
Велосипеда нет. Дорога пустая. Мост через ров опущен.
     - Они в замке, мы еще можем успеть. - Зискинд поднял кулак и погрозил
точке у горизонта. - Вперед, друзья! - Он занес ногу над выступом желоба и
посмотрел на стоящих рядом.
     - Ну что же ты, - сказал Жданов.  -  Сигай  вперед,  мушкетер.  -  Он
выхватил из серебрящейся зелени похожий на череп желудь и подбросил его на
ладони. - Ты еще можешь успеть.
     Зискинд убрал ногу с выступа.
     - Действительно, не подумал. - Зискинд потянул носом воздух. - Где-то
горит. - Он потянул еще. - Показалось. Да, Жданов, все  забываю  спросить.
Так ты что, в обмен на штаны предложил ему Анну Павловну?
     Жданов пожал плечами.
     - Разве теперь это важно? Сейчас  самое  главное  -  как  нам  отсюда
слезть. В принципе, можно и не слезать, а переходить от дерева к дереву по
ветвям. У кого-нибудь есть опыт ходьбы по канату?
     - Я моряк, - сказал Капитан, - я умею.
     -  Я  тоже,  -  сказал  Пучков.  -   Пять   лет   стажа,   ремонтник,
высоковольтные линии. Урал, Сибирь, Дальний Восток.
     - Добровольно или статья?
     - По путевке, - сказал Пучков.
     - Похвально, - кивнул Жданов. - А ты?
     Все посмотрели на Зискинда.
     - Не знаю, - он елозил ребром каблука по желобу, - я не пробовал.
     - Да-а! - Жданов набрал полный рот  слюны  и  сплюнул  за  деревянный
борт. - Придется мушкетера оставить.
     - Я...  -  Зискинд  отчаянно  тряхнул  головой  и  в  такт  притопнул
ботинком. - Я пойду.
     И тут все четверо одновременно, как по команде, принюхались.
     -  Горим?  -  В  рыжих  зрачках  Зискинда  запрыгали  безумные  искры
какого-то будущего пожара.
     Над широким открытым жерлом, над проваливающейся в  глубину  темнотой
тонкими прозрачными завитками тянулся дым. Воздух над срезом дрожал. Белые
молекулы пыли, караморы,  воздушные  паучки,  перепуганные  летучие  мыши,
листы Кишкановой рукописи, ночные бабочки, моли, в каплях смолы паутина  -
все это взлетало над деревом и пряталось под пологом леса.
     - Интересный состав.  -  Пучков  небольшими  вдохами  изучал  дымовую
структуру. - Древесина, немного эфирных масел, жженая кость, порох...
     - Чертов турок! - Жданов перекрестился и, заглянув в сочащуюся дымком
темноту, прокричал: - Эй, хаси! Что новенького  на  птичьем  рынке?  Почем
нынче почтовые голубки?
     Дым повалил гуще.
     - Все. Медлить больше нельзя, уходим. - И Жданов, подавая пример - по
веткам, по веткам, - с гремучим мешком на плече уже скользил, яко  посуху,
по зеленым колышущимся волнам, все дальше отдаляясь от края.
     Капитан ступил на край  осторожно,  покачался  на  пружинящей  ветви,
задумался. Не о смерти он думал. Смерть была для него  всего  лишь  мелкой
чернильной помаркой,  застывшей  каплей  свинца  в  месте,  где  сходились
дороги. Как этот  тяжелый  дом  в  сторожевом  кольце  виноградников,  что
питается пылью дорожной и одинокими путниками, бредущими и едущими в пыли.
Думал Капитан о дорогах, которые ведут  к  смерти  и  которые  по-старинке
кое-кто еще называет "жизнь". Потом он посмотрел поверх леса на  волнистые
пряди неба и запутавшихся в них птиц. Он сделал глоток из трубки. Сладко и
горячо. Вокруг говорили листья. Кора под подошвами  была  теплой.  Тело  -
легким.  Он  увидел  большую  плоскую  равнину  земли,  замкнутую   петлей
горизонта. Высокие пенные буруны  поднимались  от  китовых  хвостов.  Пена
таяла на стеклянной сфере и гасила мелкие звезды. Он закрыл  глаза.  Стало
темно и тихо. В темноте никого не было.
     В спину ему, нервничая и хрипя, дышал Пучков.  Капитан  сделал  рукой
отмашку, перешел  на  соседнюю  ветку  и  пропустил  Пучкова  вперед.  Тот
бросился догонять Жданова.
     - Правее, - крикнул ему Капитан, - под листьями обломана ветка.
     Жданов был уже далеко. Он, как океанский пловец,  то  проваливался  с
головой в бездну, и тогда в  бурлящем  водовороте  ворочался  лишь  пузырь
мешка, то взлетал на гребешках волн - опеленутый в  свет  заката  дельфин,
играющий с блуждающей миной. Он далеко обходил  зубчатые  фигуры  башен  и
делался меньше и меньше, из человека превращаясь в сверчка.
     Пучков  бежал  не  так  шибко.  Он  то  и  дело  медлил,  вставал  на
четвереньки и останавливался.  Пять  лет  стажа  за  Уральским  хребтом  -
невеликий срок, чтобы так, как Жданов, играючи, скакать по паутине ветвей.
     Капитан обернулся и увидел, как плачет  Зискинд.  Он  стоял  на  краю
башни, дым ел глаза, руки, как крылья, -  раскинуты  летучим  крестом,  но
налитое страхом тело было якорем и не давало взлететь.
     - Не могу. - Лицо его стало черным от копоти и в профиль было  похоже
на лицо воина-эфиопа, оплакивающего гибель вождя.
     - Мне тоже было сначала страшно, - сказал Капитан.  -  Это  проходит,
когда делаешь первый шаг. Главное - первый шаг, а после нога  сама  знает,
куда ступить.
     - Дай руку, - попросил Зискинд.
     - Знаю, - сказал Капитан весело.  -  Я  понесу  тебя  на  себе.  Дело
знакомое. Однажды  я  вплавь  волок  нашего  замполита  Лещенко  от  банки
Сторожевой до Адмиральской косы. Два часа волок.  Чуть  сам  раз  пять  не
утоп. Но самое смешное не в этом. Самое смешное - когда я вытащил  его  на
косу, он был уже час как мертвый.
     - Да. - Зискинд качнулся, тело его неловко  накренилось,  но  широкая
спина Капитана была уже перед ним.
     - Курс норд-норд-ост, Зискинд. А ты ничего, не такой  свинцовый,  как
замполит. Дойдем.
     Когда они обошли стороной с полдесятка сторожевых башен,  за  спинами
их послышался свист. Он вырос, как звуковая гора, он с яростью  проламывал
уши, сминал внутренности, вспять направлял кровь. Зискинд  раскрошил  себе
клык, зубное крошево покрыло голову Капитана, и он стал как седой.
     - Что там? - Капитан оглянулся. Зискинд, утопив голову в  капитанской
спине, так ее и не оторвал.
     А там, над верхушкой дуба, потонувшей в пороховом дыму, над площадкой
кругового обзора ослепительной косморамы мира в небо  вытянулась  огненная
стрела, исперченная червоточиной копоти. На острие стрелы,  как  на  умный
палец жонглера, был посажен воздушный  шарик,  и  с  его  чугунного  бока,
проливая из глазниц пустоту, им слала свой поцелуй смерть. Шарик  был  уже
маленький, не больше детского кулачка, и чем выше его уносила стрела,  тем
становился меньше, и где-то в молочной тиши, там, где  кончается  ветер  и
начинаются первые звезды, красное древко переломилось и  стрела  повернула
вниз.
     - Дальнобойная артиллерия, - ветром принесло голос Жданова. - Если бы
мы сейчас  были  там,  кое-кому  из  нас  посчастливилось  бы  говорить  с
ангелами.
     Голос  его  замолк  и  вдруг  раздался  опять  вместе   с   сигналами
грохочущего мешка:
     - Небо!
     Стрела сгорела на повороте, а грязное облако пепла развеяли  крыльями
птицы. Чугунный пушечный шар, погостевав на  небе,  быстро  возвращался  к
земле. Наливаясь силой и чернотой, казалось он метит в каждого,  и  каждый
из четверых беглецов перебирал  в  памяти  прошлые  и  будущие  грехи,  за
которые ему придется ответить.
     - На, жри, - первым закричал Жданов, свободной левой  рукой  раздирая
на животе рубаху. - Слышишь, дед?  Принимаю  главный  грех  на  себя.  Сам
знаешь какой. Ты там над всеми главный, скажи своим крылатым уродам, чтобы
не написали лишнего.


     - Изменил, раз только, в командировке. - Пучков поднял к небу голову,
и радуга смертных грехов осветила его лицо.
     - Прости меня, что мало любил, - тихо сказал Капитан.
     - Люблю, - еще тише прошептал Зискинд, и хватка его ослабла.
     Шар раздулся в полнеба. Беременный черной злобой,  он  весь  клокотал
изнутри. Уже были ясно видны налипшие на бока куски  обожженного  воздуха,
раздавленные тела  птиц,  слюда  облаков  и  намертво  завязшие  в  чугуне
горошины небесных камней. Ниже, ниже. Волна горячего ветра накатила сверху
на лес. Ветви спружинили, взлетели навстречу, но не достали - до  шара  им
не хватило длины.
     Капитан чувствовал как уходит из-под ступни ветка, он с трудом держал
равновесие, хотел идти, но не получалось. И когда  огромная  тень  сделала
мир пещерой, и зрачок не видел перед собой даже слез у  корней  ресниц,  и
казалось: свету конец - небо вдруг сбросило с  себя  темноту,  шар  смерти
сделался воспоминанием о шаре смерти, провалившись в породившее его  жерло
грозной древесной пушки. Внутри дерева еще грохало  и  рвалось,