ехотя  поплелся
вперед.
     Вел он себя непонятно, трамваи так себя не ведут:  то  делал  громкий
рывок, то намертво примерзал к  рельсам,  а  то  начинал  раскачиваться  -
опасно, из стороны в сторону,  дрожа  все  мельче  и  мельче  и  судорожно
дребезжа стеклами.
     Я посмотрел на номер. Номер был почему-то  тринадцатый.  Удивиться  я
как следует не успел, потому что водил глазами - высматривал  по  сторонам
Женьку. Я еще продолжал надеяться, что Женька все-таки подойдет.
     Вагон с несчастливым номером  остановился  напротив  нас.  Всхлипнула
гармошка дверей, резиновые мехи сложились и улица откликнулась эхом.
     Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я  вздохнул,
надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку
ручкой и тоже тронусь - поздно уже.
     Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И  людей
в трамвае было не видно, лишь неясно  маячила  впереди  кукольная  фигурка
вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошел,
залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И  почувствовал  толчок  в
спину. Двери за мной закрылись.
     - Все, пионер, приехали. Конечная остановка, -  сказал  мне  знакомый
голос.
     И день превратился в ночь.



                                    18

     В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было  времени,
я не знал. Пахло камнем, сырой землей и почему-то нашей школьной столовой.
     Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку  и  почувствовал
шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.
     - Где мы? - спросил я ее и испугался своего голоса. Было в нем что-то
чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.
     Я взял ее на ладонь и погладил островок панциря. Вдвоем было  не  так
страшно - даже в этой неживой темноте.
     Я прислушался - где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.
     - Будем искать выход. Идем, - сказал я веселым голосом, чтобы она  не
думала, что я трушу.
     И мы пошли: она - у меня в руке,  я  -  растопыренной  пятерней  тыча
наугад в темноту.
     Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали  в
кулаке.
     Запахло водой и ветром.
     Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.
     Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось.  Перед  нами  была
грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой  платок.  В  бойницу
летели брызги и таяли на железных прутьях, которые ее сторожили.
     За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал ее  сразу  -  по  голосу
ленивой воды. А свет, к которому мы пришли, был желтой тенью зажженных  на
берегу фонарей.
     Я даже определил место, где мы  сейчас  находились:  примерно,  между
Климовым переулком и въездом на Египетский мост.
     Моста отсюда было не разглядеть - слишком узкой была дырка в  граните
и мешали отсветы на воде. Египет  тоже  скрывал  вечерний  туман  и  дымка
береговых тополей.
     Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку  и  ждать
случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер,  ну  увидят  с
него за решеткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают.
Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на  их  месте
ни за что не поверил.
     Только теперь мое место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это
место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо
отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.
     И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.
     Мы шли, спотыкались о какие-то  корни  и  скользкие  железные  трубы,
перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась  тьма,  закрывали
руками голову от хохочущих летучих существ, бежали,  падали,  поднимались,
насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках,  и  когда  сил
уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой
маленькую сиротливую звездочку, висящую на безлюдном небе.
     Мы стояли на дне колодца, из которого выпили  воду;  его  стены  были
сложены из больших бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие
металлические ступени.
     Пересадив  черепаху  Таню  с  руки  себе  на   плечо,   я   проворно,
по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.
     Она была уже совсем близко, когда  голова  моя  уперлась  в  холодный
камень, и я понял, что до неба нам не добраться.
     Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не  она,
за решеткой были мы с Таней.
     Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не
звезда, это тускло светилось  окошко  -  одинокое  среди  темной  вереницы
других.
     Место  было  очень  знакомое.  Настолько  знакомое,  что  сердце  мое
сжалось, как загнанный в западню зверек.
     Это был школьный двор, наш - я знал в  нем  каждую  каплю  в  осенних
лужах и каждого беспризорного воробья.
     Решетка, через  которую  мы  смотрели,  была  зарешеченным  входом  в
бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко - у Василия Васильевича на шее. Это
его окошко бросало нам крохи света.
     Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.
     Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне
уже ничего не хотелось, я стал  той  самой  лягушкой,  которая,  угодив  в
молоко, покорилась своей судьбе.
     Я сидел и смотрел на пятно, и чем  дольше  я  на  него  смотрел,  тем
больше оно меня раздражало. Сначала я не  понимал,  почему,  потом,  когда
пригляделся, понял.
     Это было не игрой света и не облепленной мухами  паутиной.  На  стене
висела мишень - квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в  тире.
Только посередине, где положено  быть  десятке,  был  нарисован  маленький
человек в розовом пионерском галстуке и в серой  школьной  одежке.  В  том
месте, где под форменной курткой  было  спрятано  его  сердце,  на  мишени
чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно  было  понять,  что
дырочку оставила пуля.
     А сверху на бумажном листке  шли  крупные  и  прямые  буквы:  "СМЕРТЬ
ШПИОНУ".
     Если шпион это - я, то смерть, значит, тоже - мне. Весело, ничего  не
скажешь.
     И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял  черепаху  Таню  и
прижался к ней холодной щекой.
     Под твердой корочкой панциря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как
медленные часы - дома, у нас на буфете, из-за них  я  вечно  опаздывал  на
первый урок.
     Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены
мишень и растоптал ее каблуком.
     - Нет, - сказал я угрюмой смерти.
     - Да, - услышал я за спиной, а когда повернул лицо, то увидел  черную
стрелку дула, нацеленного мне прямо в грудь.



                                    19

     - Хватит, - сказал человек Лодыгин. - Не могу больше быть  мерзавцем.
Не хочу, не могу, не буду. - Он убрал в футляр телескоп, накормил голодный
аквариум и погасил плевком папиросу. - И курить брошу.
     Он решительно направился к  двери,  потом  вернулся,  из-под  кровати
выволок чемодан и смахнул с него дохлых мух.
     С чемоданом в руке он  вышел  из  квартиры  на  лестницу.  Две  тени,
большая и маленькая, загородили ему дорогу. Большая  тень  прокашлялась  и
строго сказала:
     - Ни с места. Вы арестованы, гражданин Лодыгин.
     Гражданин Лодыгин покорно замер на месте. Потом сощурился и удивленно
спросил:
     - Вы? Вы же тоже...
     - Я не тоже, я - из милиции. Капитан Жуков.
     Переложив  пистолет  под  мышку,  капитан  Жуков  раскрыл   служебный
портфель. Сперва он вытащил из него рыжие стоптанные ботинки, потом  брови
и бороду на прилипках и, наконец, бордовую книжицу, где все было про  него
написано.
     Вместо того, чтобы потемнеть от  преступной  злобы,  человек  Лодыгин
почему-то весело улыбнулся:
     - Вы-то мне и нужны. Я как раз собрался идти в милицию. Сейчас я  вам
все объясню. Дело в том... В общем, я - не я, то есть  я  -  действительно
Лодыгин Николай Николаевич, но...
     - Хватит заговаривать зубы. Где мальчик, Филиппов  Саша,  одиннадцать
лет, ученик третьего класса "бэ" шестидесятой  школы  Октябрьского  района
города Ленинграда, прописан по этой улице?
     Лодыгин заволновался и потряс рукой с чемоданом:
     - Я знаю, только скорей. Идемте.
     И три  тени,  маленькая,  большая  и  средняя  с  чемоданом  в  руке,
бросились по ступенькам вниз.



                                    20

     Черная  стрела  дула  целилась  в  мою  грудь,  и  голос  из  темноты
подземелья перечеркнул мое "нет" крестом.
     - Смерть шпиону. - Дуло сместилось влево, и теперь его страшный  глаз
лежал на линии моего сердца. Я видел, как белый палец давит  на  спусковой
крючок.
     Грохнул выстрел, из дула прыгнула смерть, но  добраться  до  меня  не
успела - дорогу коварной пуле перебежала рыжая тень.
     Из камня брызнули искры - это вышибло из руки пистолет.
     Глаза мои превратились в блюдца - я узнал своего спасителя.  Ботинок,
рыжий, тот самый, что крутил точильное колесо.
     Дальше пошла полная чехарда. С неба упали:
     1) Женька Йоних;
     2) тот самый старик-точильщик; хотя он был сейчас без бороды и усов и
одет был в пиджак и брюки, я его все равно узнал;
     3) Василий Васильевич с болтающимся на шее ключом;
     и 4) - и самое удивительное -  таинственный  человек  Лодыгин,  из-за
которого все мои несчастья и приключились.
     - Где он? - спросил бывший хозяин точила.
     - Вот он, даже живой, - ответил ему Василий Васильевич, показывая  на
меня пальцем.
     - Да не Филиппов, Филиппова я и  сам  вижу.  Этот,  который  стрелял.
Двойник.
     Все посмотрели в угол, откуда в  меня  стреляли.  Василий  Васильевич
посветил фонариком. Кроме кучи какой-то ветоши  и  попирающего  ее  рыжего
башмака, в углу ничего не было.
     Точильщик (бывший), насупившись, поспешил туда. По пути  он  подобрал
пистолет - орудие несостоявшегося убийства, - поднял не просто, а  обернув
в носовой платок, чтобы не стереть отпечатки пальцев.
     Пистолет он  убрал  в  портфель,  следом  за  пистолетом  в  портфель
отправился и ботинок.
     - Веселенькая картинка. - Двумя  пальцами,  как  мертвую  гадину,  он
поднял над землей тряпье.
     Я вздрогнул и посмотрел на Лодыгина. Нет, он стоял живой, а  то,  что
держал на весу точильщик, было  сморщенной  надувной  куклой,  из  которой
улетучился воздух. Но фигура, лицо, одежда, в которую был одет манекен,  -
все было, как у Лодыгина. Даже глухарь на шляпе.
     Бывший точильщик внимательно осмотрел чучело.
     - Прокол, - сказал он, показывая дырочку на запястье.  -  Это  я  его
случайно подметкой. Гвоздик там у меня, все забывал подбить.
     Он убрал манекен в портфель. Потом подошел ко мне  и  протянул  руку.
Ту, которая была без портфеля.
     - Капитан Жуков.
     На капитана он был не похож: ни  трубки,  ни  через  глаз  повязки  -
ничего такого у этого капитана не было. Даже шрамов от акульих  зубов.  Но
все равно я сунул ему ладонь и скромно ответил:
     - Саша.
     Он пожал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза:
     - В общем так, Александр. За проявленные мужество и  отвагу  объявляю
тебе благодарность от всего  нашего  милицейского  коллектива  и  от  себя
лично. А вы, товарищ директор, отразите это в приказе по школе и  объявите
на пионерской линейке.
     При этих словах Василий Васильевич щелкнул скороходовскими  каблуками
и вытянулся по стойке смирно:
     - Служу Сове...
     - Отставить, - сказал капитан Жуков, - сейчас можно без этого.
     Он снова посмотрел на меня:
     - А ведь я поначалу подумал, что ты тоже...  -  Он  легонько  тряхнул
портфелем. - Ты уж не обижайся, за то, что я тогда во дворе. Работа такая.
Договорились? - Капитан улыбнулся и показал  на  Женьку.  -  Друг  у  тебя
хороший. Смелый парень, толковый.  -  Он  посмотрел  на  часы.  -  Идемте,
товарищи. Время позднее, а нам еще надо о  многом  поговорить.  Правильно,
товарищ Лодыгин?



                                    21

     Чемодан лежал на столе. За столом сидел капитан  Жуков  и  стучал  по
клавишам "Ундервуда". Остальные расселись кто где -  директорский  кабинет
был большой и стульев хватило всем.
     Говорил, в основном, Лодыгин - под пулеметный  стук  "Ундервуда",  на
котором капитан Жуков фиксировал его невероятный рассказ.
     Когда дело дошло до Генератора  Жизни,  сокращенно  ГЖ,  того  самого
черного чемодана, с которым пришел Лодыгин,  директор  Василий  Васильевич
изумленно покачал головой:
     - С виду чемодан чемоданом. Даже не верится.
     - Вера тут ни  при  чем,  -  строго  оборвал  его  капитан  Жуков.  -
Советский человек верит исключительно в науку и  технику.  Верно,  товарищ
Лодыгин?
     - Полностью с вами согласен, товарищ капитан.
     - И потом, - продолжил капитан Жуков, - вы только  что  сами  видели,
как этот якобы чемодан оживил этажерку с книгами.
     - Этажерка - это пример, -  поддержал  капитана  Лодыгин.  -  Оживить
можно что угодно, любой предмет. Дело только во времени и опыте оператора.
Но, повторяю, перед этим необходимо снять  психокарту  с  того  организма,
дублем которого этот предмет вы собираетесь сделать. И все это может он. -
Лодыгин бросил ласковый взгляд на свое  детище,  потом  подумал  о  другом
своем детище, нахмурился и опустил голову.
     - У вас нет папиросы? - спросил он чуть погодя; лицо  его  оставалось
мрачным.
     - Мы, по-моему, в школе, а  не  в  ресторане  "Казбек".  Подумайте  о
подрастающем поколении. - Капитан Жуков кивнул на меня и Женьку.
     - Да-да, я понимаю. Это я так спросил, от волнения. Я ведь не курю  -
бросил.
     И без всякого перехода он приступил  ко  второй,  трагической  части,
своей необыкновенной истории.
     Даже старенький "Ундервуд" стал стучать печально и с перебоями, а  на
мужественном лице капитана загулял над скулой желвак - так жутко было  все
это слышать.
     Все началось с любви к детям. Своих детей у Лодыгина никогда не было,
и каждый час его холостяцкой жизни был безвиден и пуст, как мир до первого
дня творения. Чужие дети пугались непонятного дяденьки, когда на улице  он
протягивал им конфеты.
     Я кивнул, уж мне-то этого было не знать.
     - Потом я увлекся своим  генератором,  и  на  время  тоску  по  детям
заглушила работа...
     Но работе  пришел  конец  -  Генератор  Жизни  был  создан,  и  тоска
возвратилась снова.
     Тогда он принял решение: вырастить себе в колбе сына.
     Это был мучительный день - мучительный и счастливый одновременно.  Он
видел его рождение, он держал его на руках и кормил из резиновой груши.
     - Ребенок рос быстро, Генератор Жизни  был  его  доброй  нянькой.  За
каких-то три года он достиг моего  возраста  и  моего  ума.  Я  читал  ему
классиков гуманистической мысли и великих мастеров слова. Я играл  ему  на
рояле Хренникова и на скрипке Арама Хачатуряна. Я не  знал,  чем  все  это
кончится.
     Когда он маленьким крал у меня папиросы, я думал - это  лишь  болезнь
роста.
     Когда он в суп мне подбрасывал дохлых мух, я считал, что это он не со
зла.
     Только в два года, когда он оживил резиновую игрушку и  она  воровала
для него в гастрономе пиво и шоколад, - я впервые  подумал,  что  с  сыном
что-то не ладно, но не придал этому большого значения. Наказал,  пригрозил
ремнем, не играл ему в тот вечер Хачатуряна.
     Я уже говорил, во  всем  он  был  моя  копия.  Порой  я  сам  начинал
сомневаться, он  это,  а  может  быть,  это  я.  Жизнь  моя  стала  полной
неразберихой.  Я  стал  замечать  за  собой   странные   вещи.   Например,
подозрительность - я купил  себе  телескоп.  Я  сделался  жадным,  полюбил
деньги и разлюбил  музыку.  Больше  всего  жалею,  что  не  слушаю  теперь
музыку...
     - Молодой человек, - Василий Васильевич показал на  Женьку,  -  может
сыграть вам что-нибудь на баяне.
     - Это потом, - сказал капитан Жуков. - Продолжайте.
     - Я выполнял какие-то  его  непонятные  просьбы,  устраивал  какие-то
встречи, часто с переодеванием, а недавно почти случайно  узнал,  что  мой
сын использует Генератор Жизни в корыстных целях  -  делает  его  копии  и
продает их разным подозрительным личностям с юга. И  что  его  разыскивает
милиция...
     - Разыскивала, - вдруг поправил его капитан. - Практически он в наших
руках.
     - В ваших руках? Вы уверены, что он - это  он,  а  не  его  резиновое
подобие?
     - Уверен, - ответил капитан Жуков. - Завтра в двенадцать-ноль-ноль он
будет на чемоданной фабрике. Между прочим, там-то  и  изготовлялись  копии
вашего генератора и туда же переправлялись ломаные - чинить.  Только  ради
всего святого, это агентурные сведения, поэтому просьба - не разглашать.
     - Я буду молчать как рыба.
     - Все, товарищи. - Капитан Жуков поднялся. - Главное мы теперь знаем.
Из школы будем  расходиться  по  одному:  сначала  школьники,  за  ними  -
взрослые.
     Я поднял руку.
     - Вопрос можно? Экскурсия на чемоданную фабрику с  этим...  ну,  тем,
что завтра... как-нибудь связана?
     - Постой-ка. - Капитан Жуков нахмурил брови. - Я  разве  не  говорил?
Это одна из основных частей всей завтрашней операции.  Экскурсия  отвлечет
их внимание, а дальше...  -  Он  замер  на  половине  фразы  и  пристально
посмотрел на меня. - Это уже моя  забота,  что  будет  дальше.  И  вообще,
Филиппов, что-то ты под вечер разговорился.



                                    22

     Первое, что я увидел на чемоданной фабрике, - это фуражку  дяди  Пети
Кузьмина, нашего соседа по  квартире.  Он  стоял  в  проходной  на  вахте,
загораживая шинелью вход. Лицо его было строгое, а  шинель  застегнута  на
все пуговицы. Меня он, кажется, не узнал.
     - Экскурсия, говорите? Сейчас разберемся, какая у вас экскурсия.
     Он сунул руку в окошко своей каморки и вынул телефонную трубку.
     - Софья Павловна,  это  вахта.  Кузьмин  говорит.  Соедините  меня  с
режимом.  Егор  Петрович?  Здравия  желаем,  Егор  Петрович,  это  Кузьмин
говорит, с вахты. Экскурсия тут у меня,  школьники.  Бумага  есть.  Печать
тоже. Почему не пускаю? Дак бумажку ж можно того  -  подделать.  Школьники
же, хулиганье - запросто печать из  резинки  бахнут.  Одни?  Почему  одни.
Длинный с ними такой,  в  очках,  говорит,  что  ихний  директор.  Значит,
пускать? Ну так я пускаю.
     - Так. - Дядя Петя обвел нас суровым взглядом. - Почему не по  росту?
Всем выстроиться по росту. И руки из карманов убрать. - Он накинул на  нос
очки и стал изучать список.  -  По  списку  двадцать  пять  человек,  а  в
наличии... - Он пальцем пересчитал наши головы. Когда он  дошел  до  меня,
что-то в его глазах такое блеснуло, а может, это мне показалось.
     - Кто старший? - сказал он пряча в карман бумажку. - Пусть пройдет  в
эту  комнату  на  инструктаж.  У  нас  особое  производство,  это  вам  не
какой-нибудь щетинно-щеточный комбинат имени товарища  Столярова.  Грохнет
на голову  чемодан,  тогда  узнаете,  где  раки  зимуют.  И  вас,  который
директор, попрошу тоже.
     Мы с Василием Васильевичем миновали вертушку вахты и прошли за обитую
дермантином дверь. На двери висела табличка  "Инструкторская".  В  комнате
никого не было. На стенах - графики и плакаты;  на  одном,  который  висел
ближе других, был нарисован лежащий на полу человек и склонившаяся над ним
санитарка. Сверху было написано: "Оказание первой помощи  при  падении  со
стеллажа чемодана". Я изучил все  двадцать  четыре  пункта  инструкции  и,
когда дошел до последнего - вызывайте скорую  помощь  по  телефону  03,  -
раздался щелчок замка и знакомый голос сказал:
     - Цех N_15. Это из проходной - налево. Там вас будут ждать мои люди.
     Я обернулся. Перед нами стояла бабка с ведром и веником. Она плюхнула
из ведра воды, примерилась и веником хлестнула по луже.
     - Они сорют, а я корячься за шестьдесят рублей.
     Из-под синего бабкиного халата в