е вы не идете - идите. - Из проема протянулась синяя от чернил
рука и выдернула Женьку из-под обломков. - Так, минуточку.  Где-то  у  нас
был выключатель. - По привычке Василий Васильевич начал шарить в  карманах
брюк.
     Скоро выключатель нашелся, но почему-то не в кармане, а на стене, и с
третьей или четвертой попытки в комнате загорелся свет.
     Странная это была комната. Мрачные вавилоны пыли упирались чуть ли не
в потолок. Поверхность, которую покрывала пыль, чем-то напоминала лунную -
кратеры, обломки породы, острые цепочки хребтов, вздымающихся над  океаном
пыли. И ничего живого. Лишь в углу на  ленточке  паутины  тощий  семиногий
паук обгладывал мушиное перышко.
     Первым  делом  Василий  Васильевич   запер   дверь   изнутри.   Потом
замешкался, как будто засомневался, туда ли они  попали.  Щелки  носа  его
задвигались, брови  съехались,  как  створки  разводного  моста,  а  глаза
задумчиво потемнели.
     Но попали они, похоже, туда. Директор вытащил из-за пазухи  хрустящий
рулон бумаги и развернул. На нем была нарисована карта:  кратеры,  обломки
породы, остроконечные цепочки хребтов. И все это  в  красных  крестиках  и
жирных восклицательных знаках.
     Василий Васильевич пальцем провел по карте, потом  посмотрел  вперед,
сравнивая натуру с изображением.  Кивнул:  все,  видно,  сходилось.  Потом
закатал штанины и уверенно зашагал вброд.
     Женька медлил. Идти не хотелось.
     - Сюда, и ноги - ноги держите выше. Не то всякое может быть.
     Они достигли противоположной стены. Василий Васильевич остановился  и
пропел сипловатым голосом: "Трим-бам-бам". Потом повернулся к Женьке:
     - Я ведь тоже - хе-хе - того. В смысле музыки. Не на  баяне,  правда.
На других инструментах. Но грамоту от ДОБРОХИМа имею. -  И  снова  затянув
"трим-бам-бам", спросил: - Узнаете?
     Женька пожал плечами.
     - Побудка. Ну а теперь?
     Женька опять не узнал.
     - "Траурный марш" Мендельсона. Странно, что не узнали.
     Он замолчал и вновь посмотрел на карту.
     - Здесь, - сказал он решительно. И уперся в стену рукой.
     Под  рукой  оказалась  дверь.  Она  скрипнула  и  открылась.  Василий
Васильевич улыбнулся - скрип был очень знакомый.
     - Мендельсон, - подмигнул он Женьке и кивком указал вперед.
     Из-за двери пахнуло сыростью. Показалась полукруглая стенка и  черные
решетки ступеней, бегущие по спирали вниз.
     -  Идемте.  -  Василий   Васильевич   тронул   ногой   ступеньку   и,
придерживаясь за низенькие перила, первым шагнул в колодец.
     - Здесь круто, смотрите  под  ноги  -  пятая  ступенька  шатается.  С
перилами тоже поосторожней.
     Теперь он что-то насвистывал. Женька шел, стараясь не оступиться.
     - А танец с саблями вы играете? Трудная музыка. У  меня  редко  когда
получалось. Но я  как  думаю:  главное,  если  его  исполняешь,  -  нельзя
забывать о саблях. В конце концов, об этом и танец - о саблях.
     Лестница не кончалась, она штопором  буравила  глубину,  и  в  глазах
рябило от веера однообразных ступенек.
     - Я ведь и стихи когда-то писал. Сейчас... как это... Ага, вот.  "Раз
Пахом понюхал дым и записался в ДОБРОХИМ". По-моему, хорошо, правда?
     Что там внизу, гадал про себя Женька. Какая жаба  сидит  там  на  дне
колодца? И есть ли у него дно?
     - Ступенька. Осторо... - Женька успел заметить  лишь  всполох  черной
диагонали да бледные огоньки пуговиц.
     Дружно загрохотали ступени. Руки, ноги,  зубы,  затылок  и  некоторые
другие части организма директора дружно загремели  им  в  такт.  Но  скоро
звуки заглохли. Прозвучал прощальный аккорд, и  тело  Василия  Васильевича
благополучно достигло финиша.
     Дно у колодца было.
     В третий раз Василий Васильевич стал жертвой заботы о человеке, когда
поправив сбившийся галстук, бодро сказал: "Бывает" - и переступил какой-то
очередной порог.
     Женька, уже привычный к этой его  болезни,  подождал,  когда  Василий
Васильевич освободит проход и, дождавшись, шагнул за ним.
     Шагнул - и чуть не свалился тоже.
     Это было что-то вроде школьного кладбища. Скелеты, скелеты,  скелеты,
скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты,  скелеты,  скелеты,  скелеты,
скелеты, скелеты, скелеты  и  двадцатиметровое  чучело  ленточного  червя,
намотанное на катушку от спиннинга.
     Женька закрыл глаза. Вот и все, подумал  он,  облизывая  сухие  губы.
Потом решил, что как-то это не по-советски -  встречать  смерть,  трусливо
закрыв глаза. И тихонечко их открыл.
     Скелетов, кажется, поубавилось. А те,  что  остались,  были  какие-то
дохлые, чуть живые: и косточки уложены кое-как, и  вместо  оскалов  что-то
виноватое и не злое; люди, и те казались чудовищами по сравнению с ними.
     Самым  большим  по  росту  был  тощий  сутуловатый  малый  с  улыбкой
деревенского дурачка. Он  стоял  в  деревянной  раме,  и  кости  его  были
раскрашены в разный цвет.
     Остальные скелеты были вообще не люди.
     Птица, очень похожая на орла, хотя точно попробуй определи, когда  от
птицы остались одни лишь косточки да жесткие пучки перьев.
     Рыба - Женька в ней признал воблу: точно такие же жалкие  обглоданные
останки обычно лежали горками среди золотой чешуи в  садике  на  Покровке,
где собирались местные любители кваса.
     Но и кроме скелетов, здесь было много  чего  интересного.  Насекомые,
ящерки, паучки: засушенные, наколотые на булавки, порезанные на ломтики  и
на дольки - все это смотрело со стен, выглядывало из  стеклянных  коробок,
приглашало в свою компанию.
     А правил всем этим мертвым  балом  маленький  сморщенный  старичок  с
маленькими сморщенными глазами.
     Василий Васильевич кивнул - то ли Женьке, то ли старичку на портрете,
- представляя - то ли Женьку этому старичку, то ли старичка Женьке:
     - Знакомьтесь.
     Старичок выглядывал из своей  бороды,  словно  чья-нибудь  голова  из
парилки в бане на Усачева. Он молчал, и Женька молчал.
     - Дарвин, - сказал Василий Васильевич. - Это он обезьяну,  -  Василий
Васильевич кивнул в глубину угла, где сидело что-то сгорбленное и мохнатое
с облезлым бутафорским бананом, зажатом в кривой  клешне,  -  превратил  в
человека. - Василий Васильевич показал  на  деревянную  раму  со  скелетом
деревенского дурачка.
     - Идемте. - И снова они  пробирались  какими-то  гулкими  переходами,
упирались в темные тупики, возвращались, топтались на месте, снова шуршала
карта и скрипела сухая  кожа  на  подбородке,  когда  Василий  Васильевич,
задумавшись, скреб ее своей пятерней.
     Наконец, хлопнула последняя  дверь.  Зажмурившись  от  яркого  света,
Женька сделал шаг за директором. Когда он открыл  глаза,  то  первое,  что
увидел, - стоптанные рыжие башмаки, стоящие на полу у стены.



                                    16

     По Садовой ехал трамвай. Медленно плыли по  сторонам  дома,  медленно
облетали деревья в садиках и медленно,  как  большие  улитки,  гуляли  над
крышами облака и тучки.
     За прозрачным стеклом  кабины,  убаюканный  вагонным  теплом,  дремал
вагоновожатый.
     Он дремал, трамвай ему не  мешал;  вагон  был  пустой  и  сонный;  на
остановках, когда хлюпала резина дверей, люди тихо входили и выходили: без
песен, без мордобоя, что бывают в дни больших праздников и в веселые  часы
пик.
     У выхода, в глубине вагона, прикорнув над кошелкой с  мелочью,  сидел
пожилой кондуктор. По паспорту он был Николаем Дмитриевичем, но иначе  как
просто Дмитрич его в народе не называли.
     Дмитрич сидел, скучая. Молчал,  отрывал  билетики,  сонно  выкрикивал
остановки, опять отрывал билетики, опять сидел и молчал. И так - от кольца
до кольца.
     На кольце выпивал он чаю - всегда покрепче и  обязательно  с  колотым
сахарком. Для этого держал он при себе щипчики  в  футляре  из-под  вторых
очков.
     Где-то за Апраксиным у Сенной трамвай тряхнуло, впрочем  привычно,  и
Дмитрич, тоже привычно, погладил кошелку с  мелочью.  В  вагоне  все  было
тихо. Дмитрич поднял глаза, пробежал глазами по  пассажирам  и  вздрогнул,
словно увидел лешего.
     Чуть ли не перед ним, напротив, нога на ногу, как ни в чем не бывало,
у окна сидел БЕЗБИЛЕТНЫЙ.
     Дмитричу стало жарко. Старею, подумал он и вытер кошелкой лоб.
     Такого с ним еще не  бывало.  Двадцать  лет  служил  на  маршруте,  а
безбилетных не допускал ни разу.  И  не  допустит,  пока  стоит  советская
власть.
     Он набрал в себя  трамвайного  воздуха  и  сказал,  приподнимаясь  на
локте:
     - Гражданин! Который расселись! А платить, я извиняюсь, кто будет?
     - Пушкин, - ответил тот, даже не повернувшись.
     Дмитричу стало  холодно.  Он  уставился  на  безбилетного  пассажира,
поедая его глазами. А тот сидел себе как сидел, только рот  теперь  сложил
трубочкой.
     И человек-то был  вроде  обыкновенный:  плащ  защитного  цвета,  нос,
глаза, две ноздри - пройдешь мимо такого и не заметишь.
     Вот только его багаж, два его чемодана, что  застыли  по-бульдожьи  у
ног хозяина, ничего хорошего для здоровья не обещали.
     Дмитрич набрался духу, чтобы сказать безбилетному все, что он  о  нем
думает, а тот и сам уже скосил на Дмитрича бойкий глаз и  начал,  даже  не
поздоровавшись:
     - А что, нравится так вот?
     Дмитрич от неожиданности не понял и на всякий случай спросил:
     - Так - это то есть как?
     - В смысле - билетики отрывать.
     Такого въедливого вопроса Дмитричу еще ни разу не задавали. Да и  что
на него ответишь. Тут не отвечать, тут хватать надо и за волосы  тащить  в
тюрьму - и вешать на всю катушку за бандитизм.
     Дмитрич открыл уже рот, чтобы сообщить безбилетному  про  тюрьму,  но
как-то уж больно нехорошо лоснилась на чемоданах кожа, что  с  тюрьмой  он
решил пока обождать.
     Но про чемоданы прощелыге все же было не грех напомнить.
     - С вами? - Дмитрич тыркнул пальцем в багаж.
     - Значит, нравится? - Безбилетный кивнул. - Ну  раз  нравится,  тогда
сиди отрывай. Все лучше, чем за решеткой. Видишь, - безбилетный показал за
окно, - на углу милиционер с палкой? Мы здесь, а он - там. Красота!
     "Да! - Дмитрич сделался мрачный. - Малый-то, видно, из тех.  -  Потом
вроде  засомневался,  прицениваясь  к  его  одежде.  -  Одет  прилично.  И
чемоданы... Ну чемоданы, положим, ворованные. Да и плащ мог с  кого-нибудь
в подворотне снять. Дал ломом по голове - и носит."
     - Гороховую проехали, - разговорился вдруг  безбилетный.  -  Знакомые
места.
     - Была Гороховая да сплыла, - хмуро  ответил  Дмитрич.  -  Теперь  не
Гороховая, теперь Дзержинская.
     Выехали на площадь. Может, оттого, что стало светлее,  может,  просто
от сердечной тоски, но Дмитрич почему-то спросил:
     - Сами-то издалека будете?
     - Мы-то? - Безбилетный сдвинул  кепочку  на  затылок.  -  Мы-то  сами
северомуйские. Есть такая дырка на карте.
     - Северомуйские? Это где это?
     - Далеко, папаша. Трамваи туда не ездят. Еще вопросы имеются?
     Голова над плащом похрустывала на шейном шарнире; пассажир без билета
ехал немного нервно - то продавливал лбом стекло, то, высмотрев кого-то на
улице, уходил по макушку в плащ. А то вдруг хмыкнет, заерзает на сиденье и
загадочно подмигнет Дмитричу.
     И тут забрезжила в голове у Дмитрича мысль.
     "Что-то... Где-то..." Дмитрич стал вспоминать.
     Вспоминал, вспоминал,  но  вспоминалось  уж  больно  туго.  Вообще  с
памятью было туго, была в памяти у Дмитрича течь.
     "Когда-то..." И Дмитрич вспомнил.
     Где-то он уже этого человека видел. Где? В вагоне? В вагоне вряд  ли.
Этих  он  не  запоминал.  Может  быть,  на  кольце?  Туда  многие  заходят
погреться. Бывали и посторонние. Значит, в  обогревалке?  Да,  пожалуй,  в
обогревалке. Зимой. Такая же в точь козлина. Нет,  козлина  не  та.  Стоп,
вообще не козлина. Птица... Из жести... Жестяная птица на шляпе. Шляпа еще
торчком, очень интересная шляпа. Помнится, он подумал тогда - вот, зима на
дворе, а этот вырядился как на курорте. Что же  он,  тот,  тогда  говорил?
Нет, вроде не говорил. Подошел к кому-то из наших и, помнится,  оттянул  в
сторонку. О чем-то они там шептались. С кем же он это?.. С... С... Да не с
этой как раз ли сменой? Не с  Петром  ли  Петровичем?  С  ним,  с  ним  он
шептался, с Петром Петровичем.
     Дмитрич поглядел в передок. На стеклянный колпак с рулем, за  которым
сидел вожатый.
     Трамвай переехал Крюков, грохотнул  на  горбу  моста  и  снова  пошел
легко.
     Дмитрич приоткрыл рот, хотел спросить у безбилетного про Петровича  и
не успел. Безбилетный открыл рот раньше.
     - У нас в Северомуйске уже снежок.
     Дмитричу пришлось удивиться:
     - Гляди-кось.
     - Белый такой, пушистый, собаки лают.
     - Где? - Дмитрич прислушался.
     - Пестиком! - услышал он, но не с севера, а от кинотеатра "Рекорд".
     - А я говорю - пальцем! - И над маленькой, человек в двадцать, толпой
сверкнула молния костыля.
     Безбилетный вытянул из воротника шею.
     - Что же это они у вас? Не успели начать, а уже расходятся. У  нас  в
Северомуйске уж если начали, так дерутся до первого мертвого.
     Безбилетный подмигнул Дмитричу.
     - Послушай, трамвайная душа. Вон  на  углу  школа.  Ты  номер  ее  не
знаешь?
     - Почему не знать - знаю. Номер ее - шестьдесят.
     - А твой трамвай сейчас налево не поворачивает?
     - Этот не поворачивает. Другие, те  поворачивают,  а  у  тринадцатого
маршрут прямой - за Покровку, потом к Калинкину.
     - Ага. Значит, прямой. Нехороший номер  у  твоего  маршрута,  товарищ
кондуктор. Прямо ходят только в могилу. Это шутка, у  нас  в  Северомуйске
так шутят. Говоришь, не свернет? А если свернет?
     - Ты лучше за билет сперва заплати, а  потом  шути  свои  шутки.  Наш
маршрут постоянный.
     - А свернет, что тогда будешь делать?
     Дмитрич насупил брови. Чего с дураком болтать.
     - А давай, папаша, поспорим. Если свернет, я плачу тебе за проезд,  а
не свернет - с тебя, папаша, бутылка квасу.
     Безбилетный, не дожидаясь ответа, перешагнул через свои  чемоданы,  и
Дмитрич, как говорится,  даже  глазом  пошевелить  не  успел,  как  чужая,
резиновая ладонь уже обтягивала вялую руку Дмитрича,  и  не  было  в  этом
рукопожатье ни капли человечьей теплинки.
     - Согласен? Я разбиваю.
     Ребром свободной ладони безбилетный прицелился к узлу  из  сцепленных
рук, но, видимо, промахнулся.  С  каким-то  недобрым  кряканьем  рука  его
опустилась на голову старика-кондуктора.
     Трамвай печально вздохнул и, рассыпав, как слезы, искры,  повернул  с
маршрута налево.



                                    17

     Черепаха Таня жевала сморщенное кольцо лимона  и  думала  о  пустынях
детства. Плакали за желтыми  тростниками  текучие  воды  Аму-Дарьи,  песок
забирался змейками в  верблюжий  след  под  барханом,  бежали  по  пустыне
перекати-поле, а я смотрел в ее маленькие глаза и видел в них  лишь  одно:
тоскливое свое отраженье.
     Она доела лимон, и я ей сказал: "Пора", - потому что весь вечер мысли
мои были только о Женьке Йонихе. Она это понимала, она вообще была человек
понятливый, устроилась  у  меня  в  кармане,  и  мы  молча  отправились  к
Лермонтовскому проспекту на трамвайную остановку.
     Идея была такая: вдруг Женька,  правда,  собрался  бежать  в  Египет.
Говорил же он мне об этом сегодня  в  классе.  И  про  мелочь  на  трамвай
спрашивал.
     Верилось, конечно, с трудом. Один, без меня, он вряд ли туда решится.
Но проверить вариант стоило.
     Остановка была у сквера на углу Лермонтовского и нашей улицы, как раз
неподалеку от школы. В скверике светились деревья  и  тихо  прела  листва.
Деревья светились ровно,  а  от  холмиков  лежалой  листвы  пахло  грецким
орехом.
     Женьки на остановке не было; нигде  не  было  -  ни  в  скверике,  на
скамейке, ни у ступенек школы, ни дальше, где проспект пересекала Садовая.
     Может, Женька уже уехал и  сидит  теперь  под  египетской  пирамидой,
нюхает цветок лотоса или ловит на удочку крокодилов?
     Минут двадцать мы решили его все-таки подождать - вдруг появится.
     Двадцать минут прошло; в окнах уже зажигали свет, но  фонари  еще  не
горели. Трамваев тоже почему-то было не слышно, и на остановке  мы  стояли
одни.
     Я уже собрался идти, как черепаха в кармане зашевелилась  и  высунула
наружу голову.
     - Ты чего?
     Она не ответила, повела своим черепашьим носом и внимательно оглядела
сквер. Я тоже повторил  ее  взгляд,  но  интересного  ничего  не  заметил.
Выгоревшие на солнце скамейки, ясени, топольки, вал облетевших  листьев  -
обычный осенний вид.
     Человек Лодыгин дышал через  свернутый  в  трубочку  тополиный  лист.
Телескоп был  замаскирован  под  простое  березовое  полено,  а  чтобы  не
отсвечивал окуляр, сверху, на кучу листьев были набросаны донышки от битых
бутылок.
     Единственное, чем он не мог управлять,  -  это  ветром.  Хорошо,  что
прогноз был тихий, ветер без порывов, умеренный, а судя по  вялым  тучкам,
дождик капать не собирался.
     Земля была сырая и теплая, и, чтобы не разморило в тепле,  он  выбрал
себе место пожестче, с колючками пожухлой травы  и  с  точками  муравьиных
норок.
     Объект топтался на остановке;  сглатывая  тополиную  горечь,  человек
Лодыгин осторожно прибавил резкости и на слух определил время.
     Пока все шло как  по-писаному.  Объект  крутил  головой  и  продолжал
топтаться на остановке.
     Человек Лодыгин подумал, а не выкурить ли ему папиросу  -  если  тихо
курить в рукав, то дым уйдет под одежду и разжижится в лабиринтах складок.
     Он осторожно переместил дыхательное устройство вбок и  на  его  место
пристроил  белую  палочку  папиросы.  Прикурил  от  фронтовой   зажигалки,
улыбнулся - сделалось хорошо.
     И тут объект повел себя не по правилам. Обернулся в сторону сквера  и
подозрительно навострил взгляд.
     Человек Лодыгин насторожился. Такой оборот  дела  его  не  устраивал.
Так, подумал он, разгоняя маховик мысли. Для начала надо объект отвлечь. И
выдохнул через тополиную трубочку маленькую серебряную горошину.
     Та сделала в воздухе полукруг и точно над остановкой раскрылся  белый
куполок парашюта, а  под  ним  на  коротких  стропах  закачался  маленький
игрушечный человек в серебряном шлеме летчика.
     На лицо он был вылитый космонавт Гагарин, хотя об этом  первопроходце
космоса мир  узнает  только  через  полгода.  А  сейчас  это  была  легкая
качающаяся фигурка, спускающаяся с небес на землю.
     Я смотрел, как она кружится над проспектом, забыв обо всем на  свете.
Летчик мне улыбался,  он  махал  мне  ладошкой  из  целлулоида  и  шевелил
целлулоидными губами.
     И когда до моей руки ему оставалось совсем немного, в воздухе  что-то
произошло. На лицо летчика набежала тень, он скорчился,  ноги  подтянул  к
животу, в нем хрустнула  невидимая  пружина.  И  вдруг  вместо  маленького
парашютиста в воздухе запели  осколки,  замелькали  винтики  и  пружины  и
ударило горелой пластмассой.
     Парашют вспыхнул и превратился в дым. Руку  обдало  жаром,  и  что-то
острое и горячее упало в мою ладонь. Это была погнутая нашлепка со  шлема:
ровные буквы "СССР" и герб с шевелящимися колосьями.
     Тем временем  человек  Лодыгин  перебежками,  в  два  приема,  одолел
расстояние между кучами и зарылся в теплую глубину.
     "Нет, - печально подумал он, - с этим надо кончать. Не могу, не хочу,
не бу..."
     Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.
     Черепаха Таня все тянула голову к скверу, к прелой куче  с  блестками
бутылочного стекла.
     - Видишь? Ничего нет, - успокоил я черепаху  Таню,  протыкая  вязовым
колышком пахучую горечь листьев.
     И тут мы оба - я и она - услышали долгожданный звон.
     Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом -  уж  на
что черепаха Таня была хладнокровное  существо,  а  и  она  не  выдержала,
спрятала голову под низкий козырек панциря.
     Трамвай завернул с Садовой и, моргая пустыми фарами, н