ело  дошло  до
сдачи. А вынырнув из кармана, он увидел лишь пыльный тополь да две вмятины
на пустой земле - на память от чумных чемоданов.
     В животе гулял холодок, время приближалось к  обеду.  Бляха  медленно
катил вдоль стены, скучая и дымя папиросой. И когда его  скучающий  взгляд
сунулся в милицейский щит, где висели объявления о розыске, сердце у  него
помутилось и душа наполнилась шумом.
     Там, на сером щите, под угрюмой строкой  "РАЗЫСКИВАЮТСЯ",  увидел  он
т_о_  лицо. Нос, глаза, две ноздри, кепочка из козлины. _Т_о_т_ нос.  _Т_е
глаза. Все _т_о_. И кепочка тоже _т_а_.



                                    13

     Я ему  рассказал  все:  и  про  вчерашний  уличный  маскарад,  и  про
сегодняшнее дворовое приключение.
     Он подумал и говорит:
     - Ты такое слово - шпиономания - знаешь?
     - Нет, - отвечаю я.
     Он опять подумал и спрашивает:
     - Ты что в последнее время читал?
     Тут я мог чем похвастаться.
     - "Зубы дракона", -  говорю,  -  "Когти  тигра",  "Щупальца  спрута",
"Бацилла N_15", "Синий тарантул"...
     - Хватит, дальше не надо. Смотри, утки летят.
     За окнами над школьным двором по облачной белой дороге  летели  утки.
Короткая утиная стая. Они пропали за крышами, но мы еще смотрели туда, где
только что был их след.
     Я хлопнул кулаком по лбу.
     - Да, забыл - еще "Пленники подземного тайника".
     Женька поерзал за партой и внимательно на меня посмотрел. Сидел он  у
окна слева, парта наша была последней,  спереди  нас  прикрывали  Жуков  и
Карамазов, один был длинный, другой коротенький, как бочонок, и оба сидели
молча, должно быть, спали.
     - Раз "Щупальца спрута" - значит, дело серьезное, - сказал Женька.  -
Жаль, что все это теперь без меня. Сегодня я уезжаю.
     Куда, я уже не спрашивал, слишком египетскими стали его глаза,  чтобы
не понимать - куда.
     - Женька, а может, завтра? Завтра я бы тоже с тобой.
     - Ты теперь не со мной, ты теперь со своими тарантулами.
     Я понял, он мне просто завидует, и мне его стало жалко.
     - Хорошо, сегодня, но, давай, вечером. - Я страшно не любил темноту и
знал, что он это знает. Поэтому и предложил вечер. - Когда у нас последний
трамвай?
     Женька посмотрел на меня, Египта в  его  глазах  уже  не  было,  были
хитрые паучки вопросов, насаженные на крючок удивления.
     - А этот твой Лодыгин, он не артист? В цирке он не работает?
     - В цирке? Кажется, нет. А ты почему спрашиваешь?
     - Понимаешь, однажды на остановке я видел человека с хвостом.
     - Как? С хвостом?
     - Погоди, сначала дослушай. Стою я, значит, на остановке, и он стоит.
Я сначала не понял, что он с хвостом, потом вижу, люди вокруг шушукаются и
на него поглядывают. Я тоже на него посмотрел и вижу - у дядьки за  спиной
хвост. Метет он им по асфальту - билетики, пыль, окурки всякие в  кучку  у
фонаря сметает. А потом заволнуется, покраснел - понял, что люди  на  него
смотрят, и говорит. Товарищи, говорит, извините, забыл хвост отстегнуть. С
работы, говорит, еду, работа такая у меня, говорит.  Отстегивает  он  свой
хвост, а тот у него желтый, как веник, и  к  себе  в  портфель  прячет.  В
общем, он был артист. Может, и эти тоже?
     - Насчет второго не знаю, а что Лодыгин не артист, это точно.
     - Ну, может, он в художественной самодеятельности, ты  ж  не  знаешь.
Стой, я придумал. Надо пойти к нему и спросить.
     - Как! Просто взять и придти домой?
     - А что?
     - Это же не по... - "Правилам", хотел я сказать. Как  ведь  положено:
сделать сперва ходули, подойти незаметно на ходулях к окну и  подсмотреть,
что делает враг. Главное, чтобы ходули были высокие, доставали до  нужного
этажа. Паша и Толик в "Тайне "Соленоида" поступают именно так.
     Но я вовремя вспомнил про точильщика и его точило. И еще  подумал,  а
что бы сейчас со мной было, если бы дядя Петя  и  инвалид  Ртов  не  пошли
тогда выпить квасу. И почему-то эта мысль и это  воспоминание  соединились
со вчерашним  уличным  случаем,  и  результат  получился  скверный.  Такой
скверный, что домой к Лодыгину - на ходулях или пешком -  идти  мне  очень
даже не захотелось.
     Я сказал:
     - ...Не получится.
     - Почему не получится?
     - А если его нет дома или у него звонок не работает?
     - Знаешь, - Женька с уважением посмотрел на меня,  -  что-то  есть  в
твоей голове от головы профессора Доуэля.
     И тут меня под партой кусили. Я посмотрел вниз и увидел чьи-то мокрые
зубы. Женька тоже увидел зубы и, дождавшись, когда в них  откроется  щель,
сунул туда учебник "Родная речь". Вместо кляпа, чтобы  не  было  крика.  Я
понял, вытащил бельевую прищепку и надел ее мокрозубому  подлецу  на  нос.
Пусть знает, как нелегок труд ловцов жемчуга. Без воздуха четыре минуты.
     Отсчитав в уме четыре минуты, я снял прищепку. Учебник мы вынимать не
стали, пусть слушает, негодяй, молча.
     - Не для того, Капитонов, даны человеку зубы, чтобы другого  человека
кусать. - Женька хотел сказать что-то еще, такое же доброе и  большое,  но
двоечник Капитонов надул шершавые щеки и выдохнул изо рта учебник.
     - Гады, - сказал он, хрипло и  слюняво  дыша.  -  А  ты,  скрипач,  -
главный гад. - И уполз под колоду парты.
     Урок шел медленно, как дохлая кляча, и назывался "Родная речь".
     Вел его наш директор Василий  Васильевич,  расставив  ноги  греческой
буквой "лямбда" и вытянувшись свечой у доски.
     Свет знания едва тлел, освещая только  черную  доску  и  первые  ряды
парт, где сидели девочки и отличники.
     До парты, где сидели мы с Женькой, слова долетали плохо - верткие уши
отличников хватали их на лету и втягивали в глубину голов.
     Слева от нас, за окном, в  каменной  коробке  двора  бегал  по  кругу
ветер, а посередине из  центра  земляного  квадрата  глядела  зарешеченным
глазом низенькая башня бомбоубежища.
     Говорили, что в глубине, под школой - целый подземный город, но  поди
проверь, когда башню сторожит большой амбарный замок, а ключ от  него,  по
слухам, висит на шее директора Василия Васильевича.
     Урок был свободный, как бы не  по  программе,  и  Василий  Васильевич
восковым голосом пересказывал чеховского "Хамелеона".
     В конце, как положено,  должна  была  прозвучать  мораль,  и  шестеро
человек в классе должны были умереть со стыда, но мы с Женькой были заняты
важным  делом,  Жуков  и  Карамазов  спали  в  положении  сидя,  Капитонов
наматывал под партами свои двадцать тысяч лье, так что  умереть  мог  один
Юрик Степанов, но он, как всегда, спасал кого-нибудь из пожара  и  поэтому
на урок не пришел.
     Я поскреб авторучкой шею, где прятался клопиный укус.
     - А может, устроить засаду? Спрятаться у его двери и ждать, когда  он
войдет?
     Женька помотал головой:
     - Ну, войдет он, а что дальше? Ждать, когда выйдет?
     Конечно, Женька был прав, но от правды еще никому не бывало легче.
     - Кто читал Чехова, руки вверх, - долетел  до  нас  от  доски  легкий
голос Василия Васильевича.
     Никакого леса не выросло. Даже девочки и отличники  позабыли,  где  у
них руки. И только одна былинка,  один  бледный  чахлый  росток  непонятно
какой породы пробился возле окна.
     Я сам не понял, почему я ее поднял. Какая-то тугая пружина подбросила
ладонь к потолку, и пять деревянных пальцев за что-то там ухватились. Рука
моя была белая, и тень от белой руки, черная  и  тяжелая,  давила  мне  на
лицо.
     - Филиппов, - вяло сказал директор, должно быть, и сам  не  рад,  что
напросился на такого рассказчика. - Это вы зачем руку? Почему?
     Почему? Однажды в вязанке газет, когда мы  собирали  макулатуру,  мне
попалась тощая, как селедка, книжка писателя Чехова - приложение к журналу
"Нива". Книжка была старая, но смешная, особенно я  запомнил  рассказ  про
одного мужичка, который ночью проходил через кладбище.
     Я поднялся; рука болталась под потолком, поднявшись вместе со мной.
     - Руку-то опустите. Уже можно и без  руки.  Вы  читали  Чехова?  Что?
Когда? Расскажите.
     Только сейчас я понял, каково это говорить, не подумав.
     - Рассказ называется "Святочный", - выдавил я, как из камня воду.
     - Как вы сказали? "Святочный"? Хорошо, послушаем "Святочный".
     Я размял зубами язык и начал:
     - Значит, так. Однажды...
     И тут отличница Скворушкина бодро и весело подхватила:
     - ...В студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз...
     - Замолчи, дура, - крикнул я через головы.
     - Сам дурак, - ответила отличница Скворушкина и показала мне  голубой
язык.
     Пришлось начинать сначала.
     - Однажды один мужик вышел из дому. Вышел  он,  значит,  из  дому,  и
только он это вышел...
     Я вспомнил, что было с этим мужичком дальше. И  как  говорится  -  на
свою голову. Потому что было там так смешно, что я не выдержал и закачался
со смеху.
     Я смеялся, а класс молчал. Молчал Женька. Молчал Василий  Васильевич.
Молчали Пушкин, Гоголь, Чехов и Салтыков-Щедрин, которые висели по стенам.
Только Шолохов тихонько шуршал - по портрету гуляла муха.
     И в молчании, как петушок на спице, бился мой одинокий смех.
     Спас меня от  позора  Женька,  щелкнув  перед  моим  виском  челюстью
бельевой прищепки.
     Я  вытер  рукавом  слезы  и  решил  рассказывать  дальше.  Но  сперва
напомнить начало.
     - Один человек вышел из дому...
     Рот зигзагом заходил от уха  до  уха,  а  руки,  ухватясь  за  живот,
запрыгали с животом в обнимку. Меня крутило, как  мусульманского  дервиша.
Прищепка не помогала. От смеха я повалился на  парту.  Ко  мне  бежали  на
помощь. Бежал Василий Васильевич. Бежали двоечник  Капитонов  и  отличница
Скворушкина. Бежал Пушкин. Пушкина догонял Гоголь. Шолохов, разделавшись с
мухой, на полкорпуса обходил Островского. А впереди всех бежал  задумчивый
человек в пенсне - Антон Павлович Чехов.



                                    14

     В коридоре прохохотал звонок.
     Дикая орда школьников  с  воплем  рванулась  к  выходу,  но  директор
Василий Васильевич запечатал дверь своим телом.
     - Стойте, стоять! Маленькое сообщение. Завтра вместо уроков экскурсия
на чемоданную фабрику. Явка всем обязательна.
     Женька пристально посмотрел на меня:
     - Идем, надо поговорить.
     Женька двигался, как таран, могучим  ребром  штанов  вспарывая  мешок
коридора. Я пыхтел и бежал за ним.
     Мы выскочили на лестничную площадку, легко взлетели наверх  и  только
на  самом  верху  у  вечно  запертой  двери,  которая  вела   на   чердак,
остановились, переводя дыхание.
     Дальше бежать было некуда. Здесь, на последней площадке, в стороне от
глаз и ушей, был  наш  укромный  угол,  место,  где  можно  было  спокойно
поговорить.
     Мы примостились на корточках между обломком парты и  тихой  чердачной
дверью.
     - Не нравится мне все это, - сказал  Женька  угрюмо.  -  Ты  заметил,
какой сегодня директор? Всех называет на "вы". И голос какой-то ватный.
     Я кивнул:
     - С ума сойти - экскурсия на чемоданную фабрику! Чемоданов мне только
и не хватало.
     - В общем, так, - решительно  сказал  Женька.  -  Лодыгина  твоего  к
черту! В Египет бежим сегодня - у тебя мелочь на трамвай есть? - И добавил
с победой в голосе: - Не дождутся они от нас своей фабрики!
     - Кто "они"? - спросил я.
     - Они, - повторил Женька и странно как-то подхрюкнул.
     - Ты чего хрюкаешь? - спросил я.
     - Это ты хрюкаешь, я не хрюкал.
     - И я не хрюкал.
     Он недоверчиво посмотрел на меня, потом принюхался.
     - Табаком пахнет.
     Я тоже поводил носом.
     - "Беломорканал".
     След запаха шел от двери, которая вела на чердак.
     - Тихо! - Я приложил к губам палец, и в этот  момент  снова  раздался
хрюк.
     Мы с Женькой одновременно посмотрели один на  другого,  потом  вместе
посмотрели на дверь.
     Внизу, где дверь была погнута, в широкой щели между полом и  железной
обивкой, чей-то рыжий пыльный ботинок затаптывал дымок папиросы.
     Мне хватило быстрого взгляда, чтобы понять,  чей.  И  Женьке  хватило
этого моего взгляда, чтобы тоже обо всем догадаться.
     Но, наверное, и за дверью поняли, что мы  поняли:  ботинок  в  момент
исчез, а на его месте уже шевелилась рука - она ловко подцепила  окурок  и
исчезла вслед за ботинком.
     Я попятился и почувствовал, что спиной  уперся  во  что-то  теплое  и
железное. Со страху у меня чуть сердце не отвалилось.
     - Так-так, - послышался сзади знакомый голос.  -  Йоних  и  Филиппов,
понятно.
     Над нами навис, как Тауэр, директор Василий Васильевич. Это было тоже
не очень приятно, но все же лучше, чем смерть от ржавого тесака.
     Голова моя по уши ушла в плечи,  Женька  скрючился  ниже  скрюченного
домишки.
     Лицо Василия Васильевича было большим и строгим, на коротком  лацкане
пиджака свечечкой горела медаль "30 лет на  страже  счастливого  детства",
пальцы бегали по блестящим пуговицам, будто играли на аккордеоне.
     - Так-так, - повторил он печальным голосом. - Вот ты, Филиппов, скажи
мне, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
     - Космонавтом, - ответил я не задумываясь, как солдат.
     - Так-так, - в третий раз повторил  директор.  -  Знаете,  что  такое
ЭПРОН?
     - Нет, - сказали мы с Женькой хором.
     - ЭПРОН - это экспедиция подводных работ особого назначения.  Была  в
свое время такая полувоенная  организация.  Так  вот,  в  ваши  годы,  мы,
тогдашние пацаны, мечтали стать водолазами.  Не  все,  конечно.  Некоторые
хотели стать летчиками,  как  Водопьянов.  Некоторые  -  полярниками,  как
Папанин. А я хотел водолазом. Но в водолазы меня не взяли. Знаете, почему?
     Мы догадывались, но говорить не стали. И правильно:  оказалось  -  мы
ошибались.
     - Из-за проклятого табака. Курил я.  Мне  инструктор  так  и  сказал.
Знай,  говорит,  Василий,  водолазу  курить  -  все  равно,  что  пить  на
брудершафт с покойником.
     Я спросил:
     - Василий Васильевич, а брудершафт - это что такое?
     Директор посмотрел  мне  в  лицо,  словно  умел  по  прыщам  узнавать
будущее, и сказал:
     - Вырастешь, тогда и узнаешь.
     Потом прокашлялся и говорит:
     - Плохое вы место выбрали для курения, ребята. А если  пожар?  Вот  и
парта здесь есть деревянная, и бумажки тоже в углу.
     Тут до нас наконец дошло.
     - Василий Васильевич, честное слово...  -  Женька  выбил  кулаком  из
груди пыль. - Мы ж... Сашка, а ну дыхни!
     Я выпустил из себя весь воздух, который был, а Женька выпустил свой.
     Василий Васильевич недоверчиво покачал головой.
     - А табаком тогда от кого пахнет?
     Мы показали на железную дверь чердака.
     Директор потолкал дверь, легонечко по ней  постучал,  потом  приложил
ухо.
     - Понятно, - сказал он спустя секунду.
     Что - "понятно", мы так и не поняли.
     Я стоял, опершись ладонями о перила, ждал, когда же он нас  отпустит.
Перила были скользкие и холодные, ладони были потные и горячие.
     Ждал - ну  и  дождался.  Ладонь  моя  поскользила  вниз,  вторая,  не
удержавшись, - тоже, и я ухнул вперед  затылком,  опираясь  на  деревянный
рельс. Хорошо - ноги успели сделать в  воздухе  поворот,  и  я,  с  трудом
вскочив на перила, оседлал их, словно дикого коня прерий.
     Штаны плавились и горели; ветер плевал  в  лицо;  на  поворотах  меня
заносило вбок, и стремительная сила инерции норовила швырнуть в  окно.  Уж
не знаю, как я удерживался в седле, наверное, есть на  свете  какой-нибудь
пионерский бог, с которым не очень-то любят связываться законы физики.
     Четвертый этаж, третий, второй - подо мной уже была пустота. Я летел,
подхваченный смертью, в холодные лапы вечности.
     Удар - в глазах потемнело, лишь одна печальная звездочка сияла мне из
пустой глубины.
     Я смеялся, я был ей рад, я читал ее простые  слова.  И  вдруг  понял,
что-то в этих словах не то, над воротами в рай таких слов обычно не пишут.
     "30 лет на страже счастливого детства". Звездочка была  круглая,  как
медаль. И пустота, в которой она висела, была  прикрыта  черной  пиджачной
диагональю, застегнутой на блестящие пуговицы.
     - А вас, Филиппов, - сказал директор веселым апостольским тенорком, -
завтра, когда пойдете на чемоданную фабрику, я назначаю старшим.



                                    15

     Женька как в воду канул. Битый час я прождал его на ступеньках школы,
но он почему-то не выходил. Правда, Капитонов  сказал,  что  видел  его  с
директором, но это он, по-моему, врал - с директором был я, а  не  Женька,
это я помню точно.
     А Женька стоял тем временем в коридоре  и  красил  серым  костюмчиком
тоску зеленую стен. Напротив, держась за пуговицу, стоял директор  Василий
Васильевич. Капитонов был по-своему прав.
     Коридор был пуст и уныл,  как  всегда,  когда  уходит  вторая  смена.
Где-то в классах тоненько пела нянечка и подыгрывала себе на швабре.
     Василий Васильевич молча поглядывал на часы - он  поглядывал  на  них
уже минут двадцать, а Женька все эти двадцать минут стоял пригвожденный  к
стенке печальным взглядом директора.
     - Ага. - Василий Васильевич щелкнул  пальцем  по  циферблату.  -  Как
родители? Живы-здоровы? А вообще - как? Ладно, это потом. Идемте.
     Они пошли под тихую мелодию швабры: первым - Василий  Васильевич,  за
ним - Женька, думая тревожную думу.
     Они миновали учительскую и не зашли - странно.
     Прошли мимо двери кабинета директора - Василий  Васильевич  на  дверь
даже не посмотрел.
     Подошли к тумбе в конце коридора -  с  тумбы  с  кумачовой  подстилки
добрыми гипсовыми глазами смотрел на них дедушка Ленин.
     Директор обошел тумбу и пальцем поманил Женьку.
     Сначала Женька ничего не заметил, потом разглядел  на  бледно-зеленой
стене незаметный прямоугольник двери.
     - Слышал, вы играете на баяне? Дело нужное, развивает пальцы руки.
     Женька спорить не стал. На баяне, так на баяне. Куда же  все-таки  он
меня ведет?
     Руки Василия Васильевича покоряли недра карманов - это он искал ключ.
     - Да... - Лицо его сморщилось. - Музыка... - Ключ не подавал голос. -
Музыка, чтоб его. Был же, точно помню, что был. Брякал еще. - По морщинам,
как по ступенькам лесенки, побежали паучки  пота.  Он  давил  их  на  губе
языком, потому что были заняты руки. - Вам мой ключик  не  попадался?  Был
же, брякал же, я же помню...
     Нет, Женьке ключик не попадался.
     Одно плечо директора опустилось чуть не до  пола,  другое  поднялось,
как качели, сам он перекосился, но лицо почему-то  сделалось  радостным  и
спокойным.
     - Дырка! Самая натуральная дырка! Ну-ка, ну-ка? Дырка и  есть.  -  Он
вытащил из карманов руки и хлопнул  ладонями  по  коленям.  -  И  что  мне
теперь,  молодой  человек,  прикажете  с  вами  делать?  Ключ-то  -  того,
потерялся ключик.
     Василий Васильевич,  чтобы  Женька  не  сомневался,  вывернул  наружу
карман и потряс перед учеником прорехой.
     - А моя-то - я ж ей целый год говорил,  моей-то.  Зашила  б,  говорю.
Потеряется, говорю, ключ-то. Женщины...
     Внезапно он замолчал; рука  его  потянулась  к  незаметному  дверному
квадрату. Там из замочной скважинки торчал злополучный ключ.
     - Нашелся. - Василий Васильевич нежно подергал пропажу  за  блестящее
ушко. - Живой.
     Директор отворил дверь. За дверью было темно.
     - Прошу, - обернулся он, приглашая. - Осторожнее, здесь порог.  -  Он
кивнул подбородком вниз.
     Послышался деревянный стук; это  его  голова  ударилась  от  кивка  о
притолоку. Василий Васильевич повернулся, чтобы оценить вмятину, по  плечи
ушел за дверь, забыл про порог, шагнул - и ухнул в темный проем.
     Раздался грохот; темнота выстрелила сорок пятым калибром  полуботинок
жертвы собственной осторожности; уворачиваясь от ребристых подошв,  Женька
сделал рывок спиной и с силой врезался в тумбу.  Гипсовая  голова  Ильича,
потеряв единственную опору, прочертила в воздухе завиток и упала на Женьку
сверху.
     - Что ж