Александр  ЕТОЕВ

                             БЕГСТВО В ЕГИПЕТ




                                    1

     В детстве я выпиливал лобзиком, не курил и страшно не любил  темноту.
Полюбил я ее только лет в восемнадцать, когда начал курить, зато  перестал
выпиливать лобзиком. До сих пор об этом жалею.
     Я помню, на нашей Прядильной улице, когда меняли  булыжную  мостовую,
мальчишки из соседнего дома в  песке  отрыли  авиационную  бомбу.  Участок
улицы оцепили, жителей из ближайших домов эвакуировали к  родственникам  и
знакомым, а мы, сопливое население, стояли  вдоль  веревки  с  флажками  и
ждали, когда рванет.
     Приехала военная пятитонка, мордатый сапер  с  усами  скомандовал  из
кабины двум молодым солдатикам: "Леха! Миха! Вперед!" - и  Леха  с  Михой,
дымя на бомбу авроринами, выворотили ее из песка, схватили, Леха  спереди,
Миха сзади, и, раскачав, зашвырнули в железный кузов.
     С тех пор я знаю, что такое "гражданское мужество".
     Друзей у меня было двое - Женя  Йоних  и  черепаха  Таня.  Втроем  мы
бегали на Египетский мост смотреть на мутную воду.
     Да, чуть не забыл, внизу под мостом протекала река Фонтанка.



                                    2

     Художник Тициан был неправ. В Египте звенят  тополя  -  серебряные  и
простые. И Мария везет младенца в скрипучей детской  коляске  с  протертым
верхом из кожзаменителя. А Иосиф, добрый  лысый  еврей,  плетется  чуть  в
стороне и бормочет невпопад Пастернака.
     - Египет? Ты это брось, - сказал крестный. - Египет в Африке.
     И, оттерев меня лбами, они с папой принялись на географическом атласе
искать Африку.
     Сначала они пришли в Антарктиду, где холодно.
     Потом отправились на кухню курить.
     Потом вернулись и крестный сказал: "Ага!" Это он  нашел  Африку.  Она
была разноцветная и большая, и по краям вся в трещинах африканских рек.  В
Африке было жарко, и крестный с папой пошли в Покровский сад выпить квасу.
     Я знал, что это надолго, спрятал в карман котлету и спустился  черным
ходом во двор кормить черепаху Таню.



                                    3

     Старый  Египетский  мост  охраняют  сфинксы.  Два  -  на  коломенской
стороне, у нас, и два - на другой, египетской.
     Уже с полгода мы Женькой Йонихом мечтаем  сбежать  в  Египет.  Женьке
мешает скрипка, мне - ничего не мешает, но без  Женьки  я  не  могу:  сами
понимаете - дружба.
     Йоних - человек гениальный, его мама, Суламифь  Соломоновна,  в  этом
абсолютно уверена, особенно в его музыкальном  слухе.  А  я  -  так  себе,
серединка на половинку, просто человек, одним словом.
     Собственно говоря, идея сбежать в Египет принадлежала Женьке.  Я  уже
не помню, почему он выбрал Египет, а  не  дебри  Борнео  и  не  Соломоновы
острова. Наверно, Египет тогда нам казался ближе. В Египет ходил трамвай -
забирался  на  Египетский  мост,  немного   медлил   и   проваливался   за
дома-пирамиды.
     Зато я отлично помню, от чего  он  хотел  сбежать  -  от  этой  своей
гениальности, в которую он не верил.



                                    4

     Женька Йоних с утра репетировал  -  возле  открытой  форточки  вместо
утренней физзарядки. Скрипка еще спала, и звук получался  сонный.  Тонкий,
тоньше комариного клюва, он медленно утекал за окно и  падал  на  холодный
асфальт. С кухни пахло куриным запахом пищи.
     Женька Йоних вздыхал и с ненавистью глядел на скрипку.  Скрипка,  как
половинка груши, спала на его плече. Тогда он больно  и  с  тихой  злостью
таранил острым смычком ее надкушенную  середину,  она  вздрагивала,  сонно
зевала, и все повторялось снова.
     В  клетке  на  этажерке  жил  злобный  попугай  Степа.  Он  слушал  и
насмехался. Музыку он не любил. Желто-зеленым глазом он смотрел на семечки
нот, рассыпанных по нотной тетради, и облизывался костлявым ртом.



                                    5

     Женька у себя репетировал, а я с утра пропадал на улице.
     Утро было воскресное, и  торчать  у  всех  на  виду  в  просыпающейся
коммунальной квартире - то еще, скажу я вам, удовольствие.
     Сизый дым сковородок,  застоявшееся  в  тазах  белье,  храп  инвалида
Ртова, от которого дрожат стены и мигает  лампочка  в  коридоре,  утренняя
очередь в туалет... На улице было лучше.
     Посверкивал утренний диабаз, небо перебегали тучки,  но  день  обещал
быть теплый.
     Ничего  особенного  от  нашей  улицы  я  не  ждал,  я  знал  ее   как
облупленную. Трамваи по ней не ходили, криминальный элемент Кочкин с  июня
был прописан в колонии, до ноябрьских праздников почти месяц. Друг, и  тот
репетирует по утрам - и приходится гулять в одиночестве.
     Поэтому, когда я увидел стоящего у стены  человека,  то  поначалу  не
заметил в нем ничего особенного. Стоит себе и стоит у  дома  N_13,  голову
задрал  вверх,  над  ним  на  фасаде  кариатида,   похожая   на   гипсовых
физкультурниц из ЦПКиО; когда-то кариатид было  две,  но  напарницу  ее  в
прошлом марте убила ледяная сосулька, когда скалывали с крыш лед.
     Но что-то меня в этом типе заинтересовало.
     Какой-то он был не такой, как все. Не совсем такой. Стоял  он  не  то
чтобы беспокойно, но все-таки теребил пуговицу на рукаве. И пусть бы  себе
теребил, но при этом он удивительно напоминал Лодыгина, нашего лестничного
соседа, очень непонятного человека.
     Такое же пальтецо, мышиного с пролысью цвета. Те же  брюки  в  кривую
линейку. И шляпа - главное, шляпа старинного охотничьего покроя.
     А на шляпе - сбоку - жестяная птица глухарь.
     И уши, и нос трамплином, и голос - все было его.
     И только рыжие мочалки  усов,  топырящиеся  из-под  мохнатых  бровей,
были, кажется, не его.
     Я задумался.
     Глаза  странного  человека  закрывали  огромные  в  поллица  очки   -
коричневые, без просветов, как маска.
     Нет, очки были  не  лодыгинские.  Тот  носит  обыкновенные,  и  дужка
перемотана изолентой.
     Я  задумался  еще   крепче.   Мне   сделалось   интересно.   Я   стал
присматриваться. Сначала к шляпе с приклепанным к ней намертво глухарем.
     Шляпа на человеке жила своей особенной жизнью. Она тихо сползала  ему
на глаза, доходила до какой-то черты и,  должно  быть,  почувствовав,  что
пора, - быстро падала с головы на асфальт.
     Асфальт всхлипывал, шляпа - тоже, человек нагибался за  шляпой,  и  в
это время с лица спадали очки.
     Так он стоял, сгибаясь и разгибаясь. Сначала падала шляпа, потом,  за
шляпой, очки. По очереди: шляпа - очки.
     Но кто это был, Лодыгин или не он, - с места, где я  стоял,  было  не
разглядеть.
     Человек стоял рядом с домом, плечом припирая стену, и в  промежутках,
когда  не  сгибался-не  разгибался,  делал  вид  человека,  который  очень
старательно высматривает кого-то на улице. Слишком старательно - и  дураку
было ясно, что смотрит он для отвода глаз. Я это понял сразу. Но это  было
еще не все. Не самое любопытное. Интереснее было другое.
     Рядом с ним стоял еще один человек, без шляпы.
     Ростом этот второй был ниже первого ровно на высоту шляпы, это  когда
у первого  она  держалась  на  голове.  Стоял  он  ровно,  не  сгибаясь-не
разгибаясь.
     Лица у них были похожи. Вернее, очки на лицах. Коричневые,  огромные,
словно выбраны из одной партии.
     Я тихонько присвистнул и продолжал наблюдать.
     Похоже, у этого, что стоял ровно, болели  зубы.  К  щеке  его  прирос
какой-то  дурацкий  бабий  платок  в  зеленый  горошек   да   еще   сверху
перевязанный узелком. Как заячьи уши.
     Стояли эти двое тоже как-то не по-людски, а друг к другу спинами. Они
как бы не замечали один другого, как бы старались всем показать, что знать
друг друга не знают и совсем друг другу не интересны.
     Такая вот загадочная картинка.
     Поначалу картинка была  немой.  Только  глухо  стукала  шляпа,  да  с
задержкой в пару секунд до подворотни, откуда я наблюдал, долетало  гулкое
эхо.
     Но что-то было еще - какое-то бормотанье, чей-то голос,  невнятный  и
шепелявый, скрывающийся за бубном очков  и  глухим  барабаном  шляпы.  Чей
только?
     Я навел на резкость глаза и увидел, как  у  первого  шевелятся  губы.
Голос был определенно Лодыгина. Говорил он как бы в пространство,  как  бы
беседовал сам с собой, а второй, стоящий к нему  спиной,  как  бы  его  не
слушал.
     Не слушал-то он не слушал, только ухо его дергалось,  как  укушенное,
когда  у  первого  шевелились  губы.  Потом  проходило  время,  и  первый,
наговорившись, давал губам отдохнуть.
     Тогда начинал другой. И все менялось местами. Второй шевелил  губами,
а первый как бы его не слушал.
     Сцена была удивительная. Эти двое стояли, пока не думая  расходиться.
Ветер трепал их пальто, ежик на голове бесшляпого волновался, словно пряди
Медузы, а в  несчастную  шляпу  первого,  когда  она  падала  на  асфальт,
наметало палой листвы из садика на углу с переулком.
     Тогда первый  хватал  свою  ненавистную  шляпу  и,  словно  старинный
сеятель, расшвыривал их оттуда по сторонам.
     Надо было что-то решать. Улица уже оживала, и ясно  было,  что  долго
этим двоим не выстоять.



                                    6

     -  Господи,  ну  я-то  в  чем  виновата!  -  сказала  мама,  Суламифь
Соломоновна. - Снова валяешь дурака?
     - Я репетирую, - сказал Женька и смычком уколол струну.
     - Врет, - сказал попугай, облизываясь костлявым ртом.
     - Вижу я, как ты репетируешь. Это ж подумать -  все  для  него,  себя
ради него не жалею, а что взамен? Черная неблагодарность!  "Я  репетирую".
Если б Ойстрах так репетировал, кем бы он стал? Ойстрахом? Водопроводчиком
он бы стал. Тебе абсолютно  все  равно,  что  говорит  мать.  Меня  ты  не
слушаешь. Но если я  для  тебя  ничто,  то  хотя  бы  ради  памяти  твоего
покойного дедушки не сиди сложа руки. Работай.
     - Я не сижу. Я репетирую.
     - Ну хорошо, хорошо. Это хорошо, что ты трудишься. Ты еще маленький и
многого в жизни не понимаешь. И может так получится,  что  когда  поймешь,
будет поздно. Так вот, чтобы не  было  поздно,  ты  должен  меня  во  всем
слушаться. Я твоя  мать,  и  плохого  тебе  не  желаю.  Как  ты  этого  не
понимаешь!
     Глаза ее стали влажными и коричневыми от заботы и от печали.
     - Мама...
     - Нет, ты не понимаешь. Пойми, у тебя способности. Ты сам не  знаешь,
что у тебя способности. А я знаю. И я  их  разовью.  Так  что,  не  думай,
водопроводчиком у тебя стать не получится. Не для этого я тебя родила. Вот
увидишь, я сделаю из тебя Ойстраха.
     Нитка с китайским жемчугом дрожала у  нее  на  груди.  Мама  теребила
жемчужины, оживляя  их  теплыми  подушечками  ладоней.  Попугай,  тревожно
нахохлившись, принюхивался к куриным запахам кухни. Петушок на кухне,  уже
опаленный, уже отпевший лебединую свою песню, томился в тесной  кастрюльке
в золоте бульонной воды.
     Жемчужины играли на солнце на  белой  материнской  груди.  А  петушка
принесли им в жертву, чтобы они играли на солнце, а порча и коварная чернь
не подкрадывались их погубить.
     Мама знала, как спасать жемчуг, - знала от своей мамы, бабушки Женьки
Йониха, а та еще от своей, и так далее,  от  матери  к  дочери,  в  мудрую
глубину веков.
     Надо было дать склевать жемчужины петуху;  там,  в  петушьей  утробе,
жемчуг набирал силу, а через день, к субботе, петух приносился  в  жертву,
внутренности из него вынимались, и  жемчужины,  все  новенькие  как  одна,
снова радовались своему воскресению.
     Мама, Суламифь Соломоновна, сказала сыну: "Играй" - и ушла.
     Женька Йоних печально вздохнул и подумал про свой Египет.
     За окошком над полосатыми  крышами  полз  по  небу  жук-скарабей.  За
Фонтанку, по белу небу, и лапками катил перед собой солнце.
     Женька тронул струны и тихонечко заиграл.



                                    7

     Улица оживала.
     Прошаркал вялый инвалид Ртов выпить квасу в Покровский  сад.  Молодые
мамы выкатывали коляски. Прохожих становилось все больше.
     Надо было что-то решать. Улица сама и решила.
     "Сделаться на время прохожим. Ну конечно. Проще простого."
     Превратиться в прохожего, пройти мимо этих двоих и послушать,  о  чем
они там щебечут.
     Прохожий - вещь незаметная. Он в каком-то  смысле  предмет.  Как  тот
фонарь, или эта стенка, или урна, или копейка на мостовой.
     И поскорей, пока эти двое не разбежались.
     Я вышел из подворотни, быстренько одолел улицу и свернул за  угол  на
проспект. Постоял, сосчитал до двух и  опять  вернулся  на  улицу,  на  ту
сторону, где стояли они.
     Что на свете серее пыли? Мышь.  А  серее  мыши?  Правильно,  школьная
форма.
     В своем мышином костюмчике я чувствовал  себя  невидимкой.  Костюмчик
был мешковатый, то есть сильно напоминал мешок. Мешок, а в мешке  -  я  на
фоне длинной серой стены дома N_31.
     Игра в прохожего мне понравилась. В ней главное - быть  естественным,
вести себя по-простому, средне, не  выделяясь.  Примерно  так  же,  как  в
жизни.
     Я шел себе руки-в-брюки, насвистывал "Подмосковные вечера" и, как  бы
щурясь от воскресного неба, присматривался к таинственным незнакомцам.
     До них оставалось домов пять или шесть. Я  уже  приготовил  уши.  Вот
тут-то и случился конфуз.
     Дом N_23 был цветом не такой, как другие. Другие стояли  серые  -  от
времени  и   от   скуки,   -   а   этот   весь   был   какой-то   бледный,
золотушно-чахоточный, и стоял,  опираясь,  будто  на  костыли,  на  старые
водосточные трубы.
     Моя серая мешковина на фоне этой больничной немочи была  как  толстый
рыночный помидор на тарелке с магазинными сухофруктами.
     Плакала моя маскировка.
     Но тут я вспомнил, что у куртки существует подкладка. И цвет примерно
подходит.
     Долго я не раздумывал. Вывернул на ходу одежку, и иду себе  не  спеша
дальше, свищу "Подмосковные вечера".
     Прошел я желтушный дом, вывернулся серым наружу  и  снова  стал,  как
мешок.
     Пронесло.
     На этих я уже не смотрел, боялся спугнуть. Глаз ведь, он, как фонарь,
- его издалека видно. Поэтому я работал ухом, помогая ему ногами.
     И все  же  я  немного  не  рассчитал.  Вернее,  глаз  мой  дал  маху,
засмотревшись на  какую-то  вмятину  на  асфальте.  Правда,  вмятина  была
интересная и по форме сильно напоминала шляпу Лодыгина. Поэтому,  когда  я
услышал голос, то поначалу чуть не подпрыгнул, но тут же взял себя в руки.
     "Спокойно", - сказал я себе и весь превратился в слух.
     - Значит, так, - говорил Лодыгин (голос был, точно, его), -  главное,
чемоданы. И всех расставь по местам. Чтобы ни один у меня...
     Дальше я не расслышал. Ноги сами несли вперед, и что-то больно давило
в спину. Я догадался, что. Взгляд, тяжелый  и  липкий,  словно  глина  или
змея.
     В воздухе запахло больницей.
     "Не оглядывайся. Ты прохожий, терпи."
     Я чувствовал, обернешься - застынешь верстой коломенской и останешься
таким на всю жизнь.
     За углом я выдохнул страх и глотнул осеннего  воздуха.  Небо  было  в
солнечных зайчиках и в вертких  городских  воробьях.  Но  почему-то  перед
моими глазами плавали раздутые чемоданы. Как утопленники,  как  накачанные
газом баллоны, как гигантские городские мухи. И  шептали  мне  лодыгинским
голосом: "Теперь ты наш, теперь от нас не уйдешь".



                                    8

     Я смотрел на Женькины занавески и ждал, когда он откликнется.  Мелкие
камешки нетерпения перекатывались у меня  под  кожей,  не  давая  спокойно
жить. Изнутри кололо и жгло, как будто я проглотил горячий пирог с  ежами.
Надо было срочно поделиться новостью с другом.
     Я еще раз свистнул в окошко  условным  свистом.  Женька  не  отвечал.
Легонько дернулась занавеска - видно, от сквозняка, - и из  щели  выглянул
тяжелый угол комода.
     Со скрипкой он там, что ли, своей обнимается?  Я  нервничал,  новость
жгла. Я пошарил вокруг глазами, высматривая, чем бы  бросить  в  окно,  но
ничего  подходящего  не  нашел.  Придется  тратить  драгоценный  мелок.  Я
прицелился и запустил им в стекло.
     Мелок влетел точно в форточку, в прореху между тюлевых  занавесок.  Я
свистнул на всякий случай еще, чтобы не подумали на уличных хулиганов.
     Занавеска взмахнула крыльями, я вытянул по-жирафьи  шею.  Хитро,  как
преступник преступнику, мне подмигнул комод.  Потом  он  пропал  из  виду,
потому что на его месте вдруг возникла Суламифь Соломоновна, мама  Женьки.
И  жалкими  высохшими  тенями,  будто  уменьшенные  с  помощью  волшебного
порошка, маячили между пальмами на обоях Женька и его скрипка.
     Оконная створка щелкнула и отскочила  наружу.  Солнце  ударило  из-за
труб, волосы Суламифь Соломоновны окутались золотым дымом. Теперь она была
не просто Женькиной  мамой,  она  была  библейской  Юдифью  со  знаменитой
эрмитажной картины. Я чувствовал, что моя голова почти уже не держится  на
плечах.
     Я поднял глаза и хотел промычать "здрасьте", но ее жемчужное ожерелье
слепило, будто электросварка.
     - Это жестоко, молодой человек. Посмотрите, что вы сделали с птицей.
     В ямке ее ладоней лежал контуженный попугай Степа.  Голова  его  была
вся в мелу, хохолок, когда-то изумрудно-зеленый, стал грязнее  обшарпанной
штукатурки. Он с трудом повернул голову и  хрипло  воскликнул:  "Умер-р!".
Потом трагически закатил глаза.  Потом  приподнялся  на  правом  крыле  и,
откинув левое в сторону, тихо сказал: "Вр-рача".
     К горлу Суламифь Соломоновны подкатилась соленая волна  жалости.  Она
взглотнула, шея ее надулась, она хотела что-то сказать,  но  не  успела  -
нитка с жемчугом оборвалась и на серый асфальт  земли  просыпался  звонкий
дождь.
     Несчастная Суламифь Соломоновна заметалась, словно пламя в окне.
     - Ты... ты... - Она тыкала в меня пальцем, как будто  это  я  перетер
ниточку взглядом.
     - Ты... -  И  вдруг  она  замолчала,  вместо  губ  заговорили  глаза,
наливаясь жемчужинами-слезами.
     Попугай в секунду превратился в живого и, разбрасывая  облачка  мела,
поскорей улетел в комнату.
     Надо было Суламифь Соломоновну выручать.  "Сейчас",  -  крикнул  я  и
первым делом кинулся выручать ниточку, которую ветер прилепил  к  урне.  Я
поднял ее, бережно намотал на палец и, ерзая коленями по асфальту,  пополз
собирать жемчужины.
     Но ветер оказался проворнее. Он  ударил  тугой  струей,  полетели  по
мостовой  листья,  упали  с  проводов  воробьи,  толстые  осенние   голуби
запрыгали, как войлочные мячи, и застряли в Климовом переулке.
     А когда улеглась пыль, жемчужин больше не  было  ни  одной,  всех  их
склевали птицы. Тогда я смотал с пальца ниточку  и  весело  помахал  ею  в
воздухе.
     - Вот...
     Наверно,  улыбка  моя  была  слишком  широкой,  потому  что  Суламифь
Соломоновна вдруг сделалась белой-белой, а потом вдруг сделалась  красной,
почти бордовой, но это была уже не она, это была  каменная  плита  комода,
нависшая над моей могилой.



                                    9

     Воскресенье кончилось, начался понедельник.
     Опять было утро, но квартира уже молчала - родители ушли  на  работу,
соседи тоже, остался лишь инвалид Ртов. Он сидел  на  кухне  на  табурете,
ремонтировал свой костыль. Потом хлопнула дверь на лестницу, это пришел  с
ночного дежурства еще один наш сосед - Кузьмин.
     Дядя Петя Кузьмин работал где-то в  охране  и  зимой  и  летом  носил
шинель и зеленую пограничную фуражку. Еще он курил трубку -  "в  память  о
товарище Сталине".
     В школу я ходил во вторую  смену,  утро  было  свободное,  уроков  на
понедельник не задавали.
     Я валялся на продавленной оттоманке и грыз в зубах авторучку.  Передо
мной лежала тетрадка, на обложке было написано красивыми  буквами:  "Тайна
ракеты". Ниже тянулись буквы помельче: "научно-фантастический роман".
     Писать роман я начал еще в прошлое воскресенье от скуки - потому  что
день был пропащий, с утра поливало как  из  ведра,