кой больницы, приставив к двери палаты охрану в виде того же незадачливого сержанта, проворонившего Клеща.
     Старый знакомый Николая, судмедэксперт Степаныч, сообщил ему эту новость, когда они столкнулись нос к носу в коридоре управления.
     Александров, к собственному удивлению, до сих пор оставался на свободе, хотя и был отстранен от всех дел. Видимо, это было вызвано тем обстоятельством, что сбежавший из квартиры субъект, угнавший патрульный "уазик" и прихвативший, кстати, оставленный в салоне каким-то раззявой автомат, до сих пор не был идентифицирован. Задержать его по горячим следам не удалось, а из отпечатков пальцев в квартире, которых было предостаточно, ни одного, совпадающего с двумя, оставленными убийцей на месте преступления (массивная пряжка ремня одной из жертв и обложка записной книжки, выброшенная, видно, за ненадобностью), не оказалось. "Пробитые" через центральную картотеку отпечатки обоих гипотетических преступников ничего не дали, а вердикт гласил ясно и недвусмысленно: "Лица, которым принадлежат данные отпечатки пальцев, на территории РСФСР никаких преступлений и правонарушений не совершали и в базе данных МВД не значатся..." Основным козырем против Николая был рапорт лейтенанта Лукиченко об утаивании последним от следствия важной улики, а именно золотой монеты, но особенно тяжкие последствия он вряд ли повлек бы... Одним словом, капитан пока наблюдал небо через собственное окно, а не через решетку, хотя постоянную слежку чувствовал спиной. Телефон, кстати, тоже, скорее всего, прослушивался.
     Собственно говоря, и Конькевичу ничего особенного, кроме хранения нескольких сотен серебряных и парочки-другой золотых монет, вменить было нельзя, но тут уже вступала в силу корпоративная милицейская этика: если имело место сопротивление органам в виде побега и хищения табельного оружия - должен быть и виновный.
     Ротмистр, оказавшийся более подкованным, чем доморощенные милицейские филеры, в технике наружного наблюдения, не говоря о сообразительности, уже на второй день, зафиксировав уход из дома через другой подъезд, догнал капитана по дороге на автостанцию. Дальше все было делом техники...
     Через очарованную некогда Жоркой медсестру Валентину Лазареву, до сих пор питавшую к неверному обольстителю самые нежные чувства, томящемуся в палате Конькевичу была передана записка, малява по-блатному. В своем послании друзья извещали "узника" о том, что Чебриков на свободе, с таинственным "миропроходцем" установлен контакт, а главное, чтобы он продолжал изображать тяжелые последствия сотрясения мозга и не унывал: его непременно освободят, причем в самое ближайшее время.
     Вызволять Жорку было решено в ночь перед проходом на ту сторону, так как старик Берестов утверждал, что проход открывается раз в три дня, но в определенное время, которое он давным-давно установил опытным путем, равно как и продолжительность периода открытых дверей. Ближайшее открытие должно было состояться через день, в семь тридцать три утра с какими-то незначительными секундами.
     Оставшееся до акции время ушло на подготовку экипировки и снаряжения. Николай, например, по зрелом размышлении, собирался сопровождать ротмистра до другого мира, а там как придется - домой, после всех событий минувшей недели, да еще предстоящего освобождения Конькевича, возвращаться не имело смысла хотя бы в ближайшее время. Карьера стремительно шла на дно, как зачерпнувшая бортом лодка, и цепляться за нее было не просто бесполезно, но и убийственно. В этом мире его ничего не держало, кроме невзрачных памятников на дорогих сердцу могилах.
     Освобождение нумизмата произошло просто, буднично и незаметно для окружающих, хотя Николай настаивал на шумном прорыве с боем через приемный покой, предусматривающем обесточивание здания, перерезание телефонного кабеля и нейтрализацию часового. Чебриков по обыкновению вежливо и внимательно выслушал партнера, коротко кивнул опешившим Александрову и Валентине, скинул на снег свою неизменную куртку и кошкой полез по вертикальной стене, на первый взгляд ни на что не опираясь, практически незаметный в своем черном комбинезоне. Еще мгновение - и он, бесшумно отворив на третьем этаже окно, шпингалеты которого, по его просьбе Валентина сдвинула при последнем посещении палаты, исчез в темном помещении, чтобы несколько минут спустя выбраться обратно со свисающим через плечо белым свертком. Нельзя сказать, что спускаться с ношей ему было так же легко, как и подниматься, но и с данной задачей профессионал справился тоже на отлично...
     Всю дорогу до дома Берестова Жорка, как и ожидалось, оказавшийся содержимым свертка, только крутил головой и громогласно восхищался мастерством Петра Андреевича.

***

     - Не отставайте, подпоручик, не отставайте! - Кавардовский понукал бредущего за ним Виталия, словно вьючную лошадь. - Экий вы, право, нерасторопный! Неужели не занимаетесь гимнастическими упражнениями для вящего укрепления тела и духа?
     Сил огрызаться у лейтенанта уже не было: все они без остатка уходили на то, чтобы раз за разом вырывать из глубокого снега ноги, проваливавшиеся более чем по щиколотку, так как сверху Лукиченко придавливал груз небольшого, но тяжеленного рюкзака.
     Рюкзак этот вечером приволок с собой Князь, появившийся на очередной встрече сразу после возвращения со стрелки с Драконом в более чем приподнятом настроении. Причины удовольствия стали очевидны на следующий день: на окраине города возле ограды ремонтно-механического завода рабочие, идущие со смены, обнаружили небрежно прикрытые разного рода металлическим хламом три трупа: двух известных в городе бандитов и третьего - пожилого человека, пользовавшегося при жизни репутацией совершенно безобидного пенсионера, тело которого, однако, как выяснилось в морге, было густо разукрашено татуировками, о многом говорящими специалистам. Нет нужды упоминать лишний раз, что все трое были лишены жизни хорошо теперь известным в городе способом...
     Виталий уже не просто опасался за свою жизнь: страх его полностью парализовал, отнимая какие-либо силы сопротивляться зловещему "приятелю". В ночных кошмарах тот постоянно преследовал лейтенанта, поигрывая своим ужасным кинжалом, не отставая ни на шаг, усыпляя витиеватыми разговорами в стиле романов девятнадцатого века... Дошло до того, что обнародование фотографий его "развлечений" с этой шлюшкой Алехиной стало казаться какой-то незначительной мелочью, а срок за изнасилование - всего лишь бытовой неприятностью. Неизвестно, до чего бы дошел Лукиченко, возможно, и до последнего довода, если бы Князь, появившись вечером через три дня после ареста Александрова с дружком, не заявил, что, как ему ни жаль, а приятное знакомство с господином подпоручиком подходит к концу и пора собираться в дорогу.
     - Напоследок я просил бы вас, дорогой Виталий Сергеевич, о небольшом одолжении - всего лишь помочь донести до определенного места некоторую поклажу. - Князь, как всегда, был вежлив и улыбчив. - Сразу после этого вы будете свободны как ветер: забавляйтесь себе на здоровье с прелестной Аннушкой, садитесь на место своего недруга, капитана Александрова, можете даже оставить службу - жить вам будет на что, и весьма безбедно, замечу. Кстати, о капитане: вы знаете, а ведь он тоже собрался завтрашним утром покинуть сей славный городок вместе со своими друзьями: этим еврейчиком и... человеком, который сумел уйти у вас из-под носа не далее как утром третьего дня... Нет, сидите, сидите! - прикрикнул он на Виталия, сделавшего движение к телефону. - До тех пор, пока вы не поможете мне завтра... Нет, уже сегодня, я вынужден буду несколько ограничить вашу свободу.
     Договаривал он, уже ловко скручивая руки лейтенанту, совершенно впавшему в прострацию, неведомо откуда взявшимся шнурком. Свободный конец шнурка захлестнул горло Виталия, сделав невозможным не только само сопротивление, но даже и намек на него.
     И вот теперь, выполняя волю Кавардобского, лейтенант волок неподъемный рюкзак, уже по весу понимая, что там может быть. Вдали, в тумане, изредка мелькала горстка людей, уходящих в никуда.
     Виталий, поддавшись усталости, как ему показалось, всего на мгновение закрыл глаза и тут же почувствовал, как твердь уходит у него из-под ног...

***

     Туман внезапно исчез, когда группа, ведомая Берестовым, вышла к противоположному западному берегу водохранилища, пологому и поросшему густым камышом, теперь вмерзшим в лед.
     - Все, пришли. - Старик, тоже заметно уставший, опустился прямо в снег на одно колено, опираясь на пешню, поднятую жалом вверх, словно рыцарское копье, вынимая из снятого со спины вещмешка видавший виды серый эмалированный термос китайского производства с райскими птицами на боку и откручивая пластмассовый колпачок-чашку. - Осталось девять минут с секундами.
     Спутники последовали его примеру.
     Они находились возле высокого, напоминающего вытянутую линзу сугроба, белым пятном выделявшегося в свете занимающегося утра на подтаявшем и засыпанном золой, выпадающей из многокилометровых дымных шлейфов пятитрубной электростанции, снегу. Казалось, снег этот был выдут каким-то вихрем из трубы, не видимой глазом.
     - В Бергланде опять метет, - буднично пояснил Сергей Владимирович, видя интерес товарищей к непонятному явлению природы. - Оттуда и нанесло. Там ведь климат-то посуровее нашего будет, куда посуровее.
     Кот вынырнул из молочно-белой пелены, стеной стоявшей в нескольких десятках метров, и, неторопливо подойдя к скучившимся путникам, независимо уселся в сторонке прямо в снег, тут же невозмутимо принявшись вылизывать вытянутую пистолетом лапу. Ротмистр сразу заволновался и, вытягивая шею, попытался разглядеть что-нибудь в непроницаемой мгле.
     - Не успеют, не волнуйтесь, - буркнул Берестов, наливая в желтоватый от времени пластиковый колпачок ароматный чай и протягивая дымящуюся импровизированную чашку благодарно улыбнувшейся Вале. - Им еще до нас полчаса пилить, а может, больше. И то если не заплутают в тумане...
     Словно в подтверждение его слов из тумана на пределе слышимости донесся какой-то звук, напоминающий крик.
     - Вот, уже и заблудились! - удовлетворенно констатировал старик. - Тут ведь как...
     - А как мы туда перебираться будем? - довольно невежливо перебил проводника сгоравший от любопытства Жорка. Ему, конечно, кое-что уже объяснили, но все на бегу, коротко и скупо. - Тут ведь никаких ворот-то нет!
     - Конечно нет, - неторопливо промолвил Сергей Владимирович, наливая почти черный пахучий напиток в опустевшую чашку и протягивая ее "болезному" Конькевичу. - Прямо так и пойдем... Да вы сами все сейчас увидите.
     Далекий крик повторился.
     - Не обращайте внимания. - Старик достал из-за пазухи потертый портсигар из нержавейки с изображенной на крышке охотничьей собакой, сжимающей в зубах подстреленную утку, и, предложив всем, закурил сигарету, вставив ее в черный от никотина самодельный плексигласовый мундштук. - Пусть орут. Неповадно будет за нами ходить.
     - И все же, - нетерпеливый Жорка просто по-детски подпрыгивал на месте от нетерпения, так ему хотелось узнать все и побыстрее, - как там?
     - Да увидите скоро. - Берестов поднес к лицу руку со старенькими, еще более раннего, чем у Александрова, выпуска "командирскими" на запястье. - Меньше минуты осталось. Давайте собираться помаленьку.
     Тон его был будничен, как будто сейчас предстояло усесться в обычный поезд, отправлявшийся куда-то, пусть и далеко, но во вполне известном направлении.
     - Действительно, Георгий, - поддержал проводника Николай, сам сгоравший от нетерпения и какого-то подспудного страха, словно в армии, когда предстояло первый раз в жизни прыгнуть с парашютом. - Тебе же сказано...
     В этот момент что-то в окружающем мире изменилось, причем это "что-то" почувствовали все, а не только Шаляпин, прекративший свое жизненно необходимое занятие и настороживший уши, уставясь в одну точку. Откуда-то донесся едва слышный звук, похожий на вздох, долетел порыв ледяного ветра, швырнувший в лица сидящим на снегу людям пригоршню колючих ледяных игл.
     - Началось, - выдохнул Сергей Владимирович, выхватывая у ротмистра колпачок с недопитым чаем и торопливо увязывая вещмешок.
     В воздухе на фоне темной стены неподвижных камышей нарисовался какой-то туманный овал около полутора метров высотой, откуда немилосердно дуло и даже проносилась поземка.
     - Вперед! - деловито скомандовал Берестов, мгновенно преобразившись. - Первым идет... Девушка.
     - Н-нет! Я боюсь! - затрясла головой Валюша, мертвой хваткой вцепившаяся в Жорку, тоже побледневшего и подобравшегося.
     - Иди, родная! Некогда уговаривать!
     - Я пойду. - Николай шагнул вперед, закидывая на плечо оба рюкзака - свой и Жоркин.
     - Хорошо, - легко согласился "миропроходец", перекрикивая свист бьющего словно из сопла реактивного двигателя ледяного воздуха. - Иди. Только на той стороне никуда не отходи, жди нас.
     Николай, увязая в рыхлом сугробе по колено, подошел к туманному пятну, уже успевшему превратиться в вытянутую в его сторону белесую кляксу, и, почему-то зажмурившись, шагнул, высоко поднимая ногу, словно через порог, в снежную круговерть...

***

     Рюкзак тянул на дно, точно двухпудовая гиря, пальцы, вцепившиеся в кромку промоины, уже отказывались держать, когда из туманного марева выскочил Князь, волокущий какую-то длинную палку.
     - Держитесь еще, господин подпоручик? - как всегда он был иронично-вежлив. - Потерпите еще пару минут.
     Полуобгорелая деревянная рейка метров трех длиной, опасно потрескивая, просунулась под руки мертвой хваткой вцепившегося в лед Лукиченко.
     - Вот я вас и зафиксировал. Потерпите, я там еще кое-что видел...
     Ног, болтающихся в ледяной воде, лейтенант уже не чувствовал, холод медленно, но верно поднимался выше.
     "Это что, уже конец? Похоже, что так. - Виталий зажмурил глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки. - Жалко-то как... Впустую жизнь пролетела..."
     Вспомнились родители, крепкие еще, далеко не старые колхозники из-под Харькова, родной, утопающий в зелени фруктового сада дом... Сестра Оксанка, заливисто хохочущая, сидя на завалинке... Лениво струящаяся между сонных берегов речка Батыевка. Как приятно на заре зайти в ее теплую, словно парное молоко, воду... Пробуют голоса лягушки, едва слышно плещутся в камыше окуньки... Благодать... А на том берегу - она... Галюня!
     - Эй! Не спать, подпоручик! - Жесткая ладонь хлещет по щекам. - Подъем!
     Смерзшиеся ресницы разлепить почти невозможно.
     - Не спать!
     Сжатые губы раздвигает что-то твердое, больно прищемляя десну, и тут же в рот льется что-то обжигающее...
     - Так, так! Глотайте, нечего плеваться.
     Раскаленная струйка скатывается по пищеводу, взрываясь в желудке фейерверком. Лейтенант, перекатившись на бок, заходится кашлем.
     - Ожили? Молодцом! - хвалит Кавардовский, сидящий в одном свитере, делая долгий глоток из плоской металлической фляжки. - Я всегда говорил, что добрый коньяк делает чудеса! Даже если он местного производства.
     Рядом, возле длинного белоснежного сугроба потрескивает костер из щедро наломанного камыша. Лукиченко, укрытый пальто Князя, лежит на пышной подстилке из него же, а его одежда, распяленная на каких-то вешках, сушится у огня.
     - Все это хорошо, подпоручик. - Князь, поболтав фляжкой над ухом, спрятал ее в рюкзак. - Но друзей наших мы, увы, упустили. Хотя, будем надеяться, - ненадолго.

Часть вторая

ИСКУССТВО ПРОГРЫЗАТЬ ДЫРКИ

15

     Секущий лицо мириадами колючих снежинок ветер заставлял продавливать его ощутимую плотность всем телом, нагнувшись вперед, словно за плечами тянулись сани с громоздкой поклажей. Глаза открыть никак не удавалось: высекая слезы, плотный, насыщенный ледяными кристаллами поток воздуха заставлял их тут же зажмуривать. Шаг, еще один, еще...
     Двадцатый примерно раз переставив ноги, Николай опомнился: до снежной линзы было всего каких-нибудь три-четыре шага, а вовсе не два десятка. Преодолев воздушный напор, капитан повернулся к ветру спиной, сразу ощутив, как легче стало дышать, и с трудом разлепил обледеневшие ресницы.
     Судя по тому, что он видел перед тем как зажмурить глаза, делая шаг в снежный конус, кругом должно было простираться море высоченного камыша, несколько поредевшего от зимних ветров и посягательств рыбаков, но все равно непроходимого. Однако на деле ничего подобного не обнаруживалось.
     Кругом, насколько позволял рассмотреть несомый шквалистым ветром снег, расстилалась белая равнина, поросшая какими-то чахлыми кустиками, вдали упиравшаяся в темную стену леса, а в подветренную сторону немного понижавшаяся, исчезая в белом мареве. Никакого камыша, никакого водохранилища!
     Самое же страшное, что в зоне видимости не наблюдалось также и никого из спутников!
     Чувствуя, как в груди растет какой-то животный страх, ужас брошенного людьми в незнакомом месте щенка, смятение заблудившегося в огромном магазине трехлетнего ребенка, Александров в панике заметался по крохотному пятачку уже истоптанного им снега, боясь отойти хотя бы на шаг в сторону, будто там повсюду ждала трясина, готовая разверзнуться под ногами в любой миг.
     Один! А что будет, если?..
     Что будет, если он останется здесь, в незнакомом месте, один как перст, капитан додумать так и не успел: метрах в десяти от него, в сплошном мельтешений снега, образовался какой-то плотный сгусток, цвет которого в первое мгновение невозможно было разобрать, секундой спустя превратившийся в облепленного снегом человека, целеустремленно наклонившись вперед, словно бурлак, шагающего почти по колено в снегу на несгибающихся ногах. Не сразу, только по болтающимся в воздухе тесемкам шапки, чересчур маленькой для огромной, обмотанной бинтами непутевой головы, Николай опознал друга-нумизмата. Сразу же отлегло от сердца: двое - уже не один!..
     - Жорка, ты куда это собрался?
     Конькевич остановился как вкопанный и очумело, ничего вокруг не различая от слепящего снега, завертел головой.
     - Коля-а... ты где-э-э? - жалобно, точно малый ребенок, протянул он.
     Пришлось крепко встряхнуть его за плечи и повернуть лицом в подветренную сторону.
     - Коля! - Жорка, словно не видевший друга целую вечность, кинулся в объятия Александрова, облапив его и прижавшись забинтованной головой к груди. - Коленька! Ты живой! Ты не представляешь себе!
     Захлебываясь словами, Конькевич сообщил другу, какой ужас обуял почти всех, кроме Берестова и как всегда невозмутимого Шаляпина, когда капитан, пройдя по сугробу всего несколько шагов, словно растворился в снежном вихре совершенно бесследно.
     - Валька там в истерике бьется, ротмистр бледный как полотно, только крестится все время и шепчет что-то. Старик сразу за тобой никого не пустил, говорит, время должно пройти какое-то для восстановления ворот. Велел до трех сотен считать, потом меня буквально втолкнул сюда. Я сначала думал: ерунда, не получилось, а тут ты...-А где это мы?
     Ответить милиционер не успел - в точке перехода уже знакомо сгустился на мгновение снег, словно упершийся в невидимую преграду, и на свет божий (или уже не божий?) пулей вылетела зажмурившаяся Валюша, которая чуть было не кинулась обратно, но была схвачена за руки Николаем и Жоркой.
     - Пустите! - забилась в истерике девушка, не разжимая сжатых век. - Пустите! Я боюсь! Я домой хочу! Пустите!
     - Валя, Валя, успокойся! - Конькевич в растерянности ласково гладил ее по щеке, шепча на ухо какие-то бессвязные слова вместо утешения. - Мы уже тут... То есть там... Успокойся, Валенька!
     Александрову в чисто медицинских целях пришлось все же отстранить неумелого утешителя и влепить Вале звонкую пощечину: средство, которое, как он хорошо знал по опыту неудачной женитьбы, хорошо помогало при разного рода женских истериках.
     Испуганно схватившись за щеку, девушка наконец оборвала причитания на полуслове и уселась прямо на снег, совсем не обращая внимания на то, что высоко задравшееся пальтишко обнажило