ве...
     Старик преобразился, покрывшись вдруг  белым  седым  волосом,  отчего
голова его сделалась похожа на выдолбленную изнутри  луну;  черные  глазки
этого нового старика сверлили, как два буравчика - но на дне их жил страх,
и Луар испугался тоже, встретившись взглядом с человеком  в  сером  плаще,
светловолосым  и  светлоглазым,  с  татуировкой  на  запястье   -   знаком
привилегированного цеха...
     Ответь мне, беззвучно закричал Луар. Зачем?! Зачем  ты  призвал  Мор,
зачем ты искал Амулет, ответь мне, ты, зачавший меня в камере  пыток,  или
ты тоже от меня отречешься?!
     Тот, кто стоял перед ним  со  стальными  клещами  в  пробитой  груди,
излучал бешеное желание жить. Воля его подобна была железной хватке - Луар
отшатнулся, парализованный натиском этой воли:
     "Я тебя не оставлю".
     - Тогда ответь! - беззвучно закричал Луар. -  Или  и  мне  проклинать
тебя, кого проклинают все?
     Чужой натиск ослаб: "Я не совершил злого".
     - Ты?! - Луар оскалился.
     "Я не совершил злого. Поймешь".
     Онемевшей щекой он ощутил прикосновение травы.  Капюшон  соскользнул,
открывая его лицо солнцу - и чужим взглядам...
     Впрочем, рядом никого и не было.
     Только в отдалении, у городской стены, стояли в густой тени трое  или
четверо угрюмых мужчин. Глядели, сузив холодные глаза, на одинокую  фигуру
в сером плаще и слушали сбивчивые объяснения кладбищенского сторожа.
     Но Луар их не видел.


     Спустя несколько дней я полностью уверилась,  что  вскорости  тронусь
умом - в свою очередь.
     Три существа, населявших огромный дом до  моего  прихода  -  девочка,
женщина и старуха - казались мне  в  разной  степени  сумасшедшими.  Торию
Солль я рассмотрела в дверную щель - лучше мне было этого не делать.  Я  и
прежде слегка боялась Луарову мать;  теперь  она  внушила  мне  прямо-таки
ужас.
     Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает - но я-то  видела,
что мое появление не прошло для нее незамеченным. Где бы я ни находилась и
что бы ни делала - призрак  Тории  Солль  наблюдал  за  мной  из  запертой
комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачивалась,  завидев
краем глаза любую случайную тень.
     Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на  доставшемся  мне
тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна - и все же я  не
спала ни секунды, вслушиваясь в  шорохи,  вглядываясь  в  темноту,  глотая
слезы.  Неужели  это  конец?!  Конец  красивой  и  сильной   женщины,   не
выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в чем не
повинную дочь...
     Дочь. Алана порой казалась мне существом  еще  более  непостижимым  и
страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужасы  -
девочка одичала и потеряла разум,  утратила  человеческое,  теперь  ее  до
конца дней придется держать в хлеву на цепи, как  того  уродца,  виденного
однажды на ярмарке... То было бесформенное, вероятно, молодое существо  со
звериной мордочкой и злыми  затравленными  глазами;  хозяин  палатки  брал
медяк "за просмотр"...
     Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно,  ее
можно вернуть в мир людей, ее нужно вернуть, если не спасти  Торию  -  так
хоть ребенка...
     А нянька тоже была в своем роде умалишенной. Она  повелась  на  своей
преданности; любая другая давно бы либо бросила все и всех - это в  худшем
случае - либо увезла бы девчонку в город и там бы  решала  дальше,  искала
бы, в конце концов, ее родного отца...
     За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю все,  что  думала  о  его
поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной - я не побоялась  бы
повторить все это ему в лицо...
     Но он не явился.
     Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода старая
и  больная  женщина  проделывала  все  это  в  одиночку.   Теперь   нянька
блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых;  единственным,  чего
она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.
     Нянька носила ей на подносе воду и еду;  всякий  раз  полная  тарелка
возвращалась почти нетронутой. Нянька терла воспаленные глаза: не протянет
долго... От одного голода помрет...
     - Помрет ведь, девонька, - сказала она однажды, подперев щеку опухшим
кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; девочка казалась
равнодушной.
     - Помрет, - с прерывистым вздохом повторила нянька. - А  я...  Прости
меня, дуру. Я уж думаю... Не мучиться бы ей. Сразу бы...
     Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился  страх  и  накрыл
меня, будто мокрым мешком.
     Наутро я целый час провела у  ее  запертой  двери;  Тория  чуяла  мое
присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я  вспоминала  осенний
праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: "Я - тварь?!  Я  от
своего сына не отрекалась!"
     И моя вина. Моя тоже. Слово - не камень, брошенный в пруд. Там просто
- круги по воде и облачко ила на дне,  да  пару  рыбешек  шарахнется,  как
брызги...  Но  никто  не  знает,  что  случится,  если  бросить  слово.  В
неизвестную, темную, надломленную душу...
     Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно  метко  тюкнула
им по полену;  деревяшка  раскололась  и  лезвие  топора  увязло  в  щели.
Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с  чулком  на
морде - неуклюже пытаясь стряхнуть полено с  топора,  я  заметила  в  тени
рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.
     Поймав мой взгляд, девочка нырнула в свое укрытие; выронив  топор,  я
подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с веревки широкий,
цветастый нянькин платок.
     Фокус был стар -  особым  образом  пристроив  одеяние,  я  превратила
собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа  с  маленькой
фигой на месте башки; войдя  в  образ,  засеменила  обратно  к  поленнице,
причем фига удивленно рассматривала все вокруг, кивая и поводя "носом".
     -  Эта  сто  такое,  а?  -  спросила,  наконец,   фига   надтреснутым
старушечьим голоском. - Эта сто, диривяшки валяюсся, да?
     Сквозь щель в платке мне  видна  была  рассохшаяся  бочка;  Алана  не
показывалась.
     Фига пожала "плечами":
     - Ни па-анимаю... Валяюсся в би-испарядке, ай-яй-яй...
     За бочкой тихо хихикнули. Воодушевленная фига истово закивала:
     - Ай, пазаву дровожорку... Такая га-алодная, са-ажрет  ваши  дра-ава,
хрям-хрям-хрям...
     Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит ее
улыбка. Пары передних зубов недостает - меняются зубы... Уже...
     - Чего смеесси?! - возмутилась фига.
     Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.
     - Что смеешься? - спросила я своим голосом, опуская руки. - Без  дров
ведь останемся... Как кашу варить будем?
     - Это не по правде, - сказала Алана хрипловато, но вполне уверенно. -
Это спектакля такая... Я знаю.


     Вот уже много лет Эгерт Солль не переживал подобных поражений.
     В  гарнизоне  царили  стыд  и  уныние;  вдовы  погибших  в  последней
экспедиции  проклинали  и  Сову,  и  в  первую  очередь  Солля.  Уцелевшие
стражники роптали; упреки и обвинения висели в воздухе, и  не  затихал  за
Соллевой спиной угрюмый раздраженный шепот.
     Эгерт заперся в своем кабинете  -  там  и  ел,  и  спал,  и  проводил
бессонные ночи над потертой  картой.  Время  от  времени  ему  являлись  с
донесениями специально посланные шпионы -  сведения  приходили  скудные  и
недостоверные,   разведчики   боялись   соваться   слишком    глубоко    и
удовлетворялись сплетнями деревенских баб... После долгих  трудов  удалось
наконец изловить молодого, нахального и неосторожного разбойника -  но  на
полпути к городу он попытался бежать, ранив одного из конвоиров, за что  и
был  немедленно  убит  его  разъяренными  товарищами.  Эгерту   приволокли
бездыханный труп -  но  не  родился  еще  человек,  способный  допрашивать
трупы...
     В собственных глазах Эгерт походил на изможденного, больного дятла, с
тупым упорством долбящего камень, долбящего день и ночь, расшибающего клюв
- только бы не остановиться, не осознать в полной мере  и  свой  позор,  и
ужас оттого, что сын его, чужой мальчик, скрестил с ним шпагу, сражаясь на
стороне убийц...
     В городе погибли еще двое детей; в обычных  ночных  звуках  горожанам
мерещился звон колодезной цепи. Эгерт горбился над своим столом, не  желая
ни слышать, ни думать.
     Сова... Сова являлся к нему ночью, Сова обнимал за плечи Луара,  Сова
смеялся и поигрывал обрывком цепи; вокруг свечки кружились ночные бабочки,
огромные и черные, лупоглазые, как совы...
     Стаи сов. Полное небо сов...
     И Эгерт сам становился Совой и в полубреду вел свой отряд по лесам  и
дорогам, изображенным на карте. Он добывал провиант и запасал воду, он жег
костры на стоянках и ставил часовых, и отправлял дозорных во все стороны -
он  перестал  быть  полковником  Соллем,  он  был   угрюмым   разбойником,
испепеляемым жаждой разрушения...
     В другом сне он учил Луара фехтовать. Луар отчаивался и бросал  шпагу
- и приходилось утешать, уговаривать, начинать снова...
     Поднявшись среди ночи, полковник Солль брал оружие и часами  повторял
длинные  замысловатые  комбинации,  и  срезал  клинком  огонек  свечи,   и
медленно, по волоску, состругивал свечку  до  самого  основания,  пока  не
оставался на столе плоский как монета пенек...
     Ночной патруль видел человека в плаще. Тот не откликнулся  на  приказ
остановиться и исчез, будто провалившись сквозь землю; в  качестве  трофея
лейтенант Ваор  доставил  полковнику  Соллю  обрывок  цепи.  Разговоры  не
стихали, по городу ползли слухи один другого страшнее -  а  во  сне  Эгерт
выбивал шпагу из рук своего сына...
     Из рук сына Фагирры.
     Бывало,  что  после  ночи  сидения  над  картой  он  возвращал   себе
способность соображать, сунув палец в огонек оплывшей под утро свечки. Так
бывало в Осаду...
     Но тогда он защищал жену и сына.


     Городской судья явился на закате - случайно либо по тонкому  расчету,
ибо это было лучшее для Эгерта время, самое  спокойное  и  трезвое.  Судья
явился сам, не утруждая полковника приглашением - и лейтенант Ваор тянулся
в струнку, потому что  судья  традиционно  был  самым  страшным  в  городе
человеком.
     Эгерт поднялся навстречу - протягивая руку,  он  пытался  сообразить,
явился ли к нему старый приятель  либо  официальное  лицо.  У  судьи  были
жесткие, холодные пальцы.
     - Ты безжалостен к себе, - судья опустился в предложенное  кресло.  -
Пусть наши враги всю  жизнь  выглядят  так,  как  ты  выглядишь  сейчас...
Неужели стратегические заботы и впрямь не оставляют времени для сна?
     - У меня будет время отоспаться, - отозвался Эгерт глухо. И добавил с
усмешкой: - Как, впрочем, и у всех нас...
     Судья кивнул:
     - Да, мой друг... Но Сова отправится на покой чуть раньше, чем  мы  -
ведь так?
     Он вдруг улыбнулся - спокойно и открыто,  и  у  Эгерта  полегчало  на
душе.
     С городским судьей его связывали давние и сложные отношения; во время
Осады человек по  имени  Ансин  был  сподвижником  Солля,  и  сподвижником
ценным. Эгерт был нечеловечески храбр, но  мужество  оставило  его,  когда
необходимой стала показательная казнь десятка бандитов и мародеров.
     В глазах горожан такая расправа была доблестью и проявлением  власти,
едва ли не подвигом - но Солль покрывался липким потом  при  одной  только
мысли, что на его пути к победе придется учиться в  том  числе  и  ремеслу
палача, вешать, хоть и чужими руками.
     И тогда Ансин, находившийся рядом, молча взял эту грязь на  себя.  Он
сам отдал приказ и сам проследил за выполнением  -  Эгерту  осталось  лишь
стиснуть зубы и отказать в помиловании. Таким образом Солль остался чист в
собственных глазах и добр в глазах  горожан;  он  прекрасно  понимал,  что
совершил ради него Ансин, ставший затем  помощником  городского  судьи,  а
затем и собственно судьей. Он знал, что  и  Ансин  знает,  чем  Эгерт  ему
обязан - но ни разу ни один из них  не  касался  в  разговоре  этой  темы.
Эгерту  оставалось  только  гадать,  а  чем,  собственно,  была  для   его
добровольного помощника  та  давняя  казнь  -  жертвой?  Или  долгом,  или
обыденностью, или испытанием, или приятным щекотанием нервов? Сознавал  ли
Ансин, что ложится  в  грязь,  давая  возможность  благородному  Соллю  не
испачкать белых  одежд?  Или  чувствовал  себя  героем,  урвавшим  из  рук
победителя самый сладкий кусок власти?
     ...Ансин улыбнулся и коснулся Соллевой руки:
     - Нет, Эгерт... Я не заставлю тебя долго мучиться и гадать про  себя,
зачем я пришел... Тяжелые времена, дружище. Хуже, чем... тогда. Я боюсь...
что принес тебе злые вести, и буду делать тебе больно. Ты готов?
     - Я привык к таким процедурам,  -  отозвался  Эгерт  после  паузы.  -
Начинай.
     Судья откинулся на спинку кресла:
     - Эгерт... Во-первых, я твой друг. Знаю, ты  так  не  считаешь...  не
перебивай. Перед тем, как услышать главное, просто уясни, что я твой друг.
     Солль  почувствовал,  как  к  горлу  его  поднимается  тягучая  тоска
ожидания:
     - Да... Говори.
     Судья пожевал губами. Хмыкнул, растирая бледную щеку:
     - Хм... Эгерт. Мы не  знаем,  сколько  детей  погибло  в  точности...
Случалось, что случайно нашедший тело прятал его, дабы отвести  подозрения
от себя... Несколько десятков детей. И многие из колодцев  лишились  своей
цепи... Все это ты знаешь.
     Эгерт кивнул, пытаясь проглотить ком, царапающий сухое  горло.  Судья
сцепил пальцы:
     - Убийца носит плащ, в точности такой же, как носили служители Ордена
Лаш... Ты прекрасно помнишь.
     Эгерт снова кивнул. Его трясло.
     - Тот безумец, старик... Погиб, расплачиваясь за чужие  грехи.  После
его смерти убийства продолжаются...
     Эгерт молчал. Пальцы судьи, длинные и  белые,  переплетались  сложно,
как прутики в корзине:
     - Да... Скажи мне, Эгерт, где сейчас Луар?
     Солль смотрел на сложную игру его рук. Рано или поздно... Все  должно
было открыться. Но только не сейчас. Не Ансин...
     - Эгерт, - судья вздохнул. - Я понимаю некоторые тонкости...  Но  мне
очень нужно знать. Скажи мне, пожалуйста.
     - Я не знаю, - сказал Солль хрипло. - Я не знаю, где Луар.
     "У Совы, - подумал он с ужасом. - А ведь у Совы, светлое небо..."
     Судья снова вздохнул:
     - Ты не хочешь мне говорить?
     - Я не знаю, Ансин, - отозвался Эгерт, глядя в стол. - Я очень  давно
с ним не виделся.
     Пальцы судьи перестали играть, сцепившись в замок:
     - Да... А где Тория, ты знаешь? Она в загородном доме с девочкой,  из
прислуги при них только нянька, и их уединение не  похоже  на  беззаботный
летний отдых... Да, Солль.  По  долгу  службы  я  знаю  больше,  чем  тебе
хотелось бы... Да и не нужно быть городским судьей, Эгерт, чтобы  увидеть,
что в твоем семействе случилась трагедия. Чтобы не  увидеть  этого,  нужно
быть слепым...
     Эгерт медленно кивнул. Тяжело отрицать очевидные вещи... Судья прав.
     - Знаешь, Ансин, - сказал он медленно, - я был бы тебе  благодарен...
Если б разговор о моей семье мы отложили бы на потом. Когда я... покончу с
Совой.
     Судья огорченно покачал головой:
     - Нет, Эгерт. Потому что дело не терпит... Ты знаешь,  что  твой  сын
регулярно ходит на могилу Фагирры?
     Солль медленно поднял глаза. Ансин смотрел на него из  далекой  дали,
из черного съежившегося пространства:
     - Да, Эгерт. На могилу, что за кладбищенской оградой, там даже  камня
нет... А он, Луар, посадил там цветы.
     Соллевы  пальцы  медленно  путешествовали  по  сплетениям  дорог   на
потертой карте. Потом сжались  в  кулак,  сминая  леса  и  поля,  ручей  и
деревеньку:
     - Я... прокляну его. Святотатство... Я прокляну.
     Судья дернул ртом:
     - Это не все, Солль. Не так давно твой  сын  навестил  нашего  общего
друга бургомистра... Он шантажировал его, и  я  знаю,  чем...  Он  добился
того, что бедняга открыл ему ход в Башню - догадываешься, о какой башне  я
говорю? И, согласно показаниям очевидцев, парень провел  там  более  часа,
причем что он делал внутри - неизвестно...
     Судья  вдруг  подался  вперед  и  снова  коснулся  кончиками  пальцев
стиснутой Соллевой руки:
     - Погоди... Не надо так... Выслушай до конца.
     Солль кивнул,  не  поднимая  головы.  Перед  глазами  у  него  стояла
переполовиненная луна, черные тени ветвей,  переплетенные,  как  пальцы  у
судьи, и этот мальчик, бледный, как  луна,  поднимает  шпагу  из-под  его,
Эгерта ног...
     А когда-то он носил мальчика на руках. Ночи напролет...
     Судья снова откинулся на спинку кресла:
     - Да... Известно также, что господин Луар  Солль  посещал  поочередно
неких личностей, о которых я склонен думать, что и они в свое время носили
серый плащ... Есть сообщения, что  Луара  видели  у  Совы  -  но  этого  я
утверждать не буду, это слишком серьезно и, скорее всего, сплетни...
     Солль боялся выдать себя - взглядом или жестом. Или Ансин играет? Или
ему известно о той схватке у затоптанного костра?  Несколько  он  искренен
сейчас?
     - Эгерт, что случилось у вас в семье? - негромко спросил судья.
     Зависла тягостная пауза. Эгерт смотрел в стол,  но  перед  глазами  у
него оказались не вытянутые узоры столешницы  и  не  вышитые  на  шелковой
карте перелески - перед глазами у него плавился на солнце белый песок, и в
песке барахтались  мальчишки,  голые,  загорелые,  и  каждое  их  движение
казалось замедленным, будто в торжественном танце, и в чистых водах  речки
Кавы отражался древний и гордый Каваррен...
     Что ж ты  молчишь,  спросил  Фагирра.  Отважный  и  честный  Солль...
Объясни же своему старому другу, что  именно  случилось  у  вас  в  семье.
Давай, поднимай глаза и говори...
     - А зачем тебе, Ансин? - тихо спросил Эгерт.
     Последовала новая пауза - а затем кулак судьи с грохотом опустился на
столешницу, так, что едва не опрокинулся подсвечник:
     - Вы не понимаете, о чем я говорю, полковник?! Или притворяетесь? Или
принести вам чей-нибудь маленький труп с цепью на переломанной шее?!
     Удивительно, но от крика его Эгерту  стало  легче;  он  даже  подумал
деловито, что до конца  разговора  следует  и  ему  позволить  себе  нечто
подобное - тогда у сидящих в кордегардии останется в памяти не "судья орал
на полковника", а "они бранились"...
     Судья перевел дыхание. Снова потер щеку, попросил почти что жалобно:
     - Эгерт... Не заставляй меня... Ты  похож  на  больного,  скрывающего
свою болезнь от врача.
     Солль рассмеялся, запрокинув голову. Закрыл лицо руками:
     - Ансин... Дружище Ансин... если б ты мог исцелить  меня...  Если  бы
кто-нибудь на свете мог поправить... Клянусь, я отдал  бы  этому  человеку
все свои деньги, всю свою славу, всю жизнь до секунды и кровь до последней
капли...  Но  ничего  не  изменить  -  и  никому  не  интересно,  что   же
произошло... Прости, но я не скажу даже под пыткой. Спрашивай  что  угодно
другое - я отвечу, клянусь...
     Судья хмуро разглядывал упрямое,  почти  вдохновенное  Соллево  лицо.
Снова переплел пальцы, опустил уголки рта:
     - Солль. У меня есть  основания  думать,  что  рассудок  твоего  сына
помутился. Что именно он, твой сын, будучи поврежден в уме,  совершает  те
ужасные злодеяния, которые держат в страхе весь город.
     Эгерт встал и отошел к окну.  Вечерело,  неподалеку  старый  фонарщик
взбирался на свою стремянку,  и  Эгерту  показалось,  что  он  слышит  его
натужное дыхание.
     Собственно, а как теперь? Какой реакции ждет  от  него  судья,  какой
реакции он ждет  сам  от  себя?  Улыбаться  и  твердить  "нет,  нет",  или
гневаться и кричать "нет! нет!", или делать вид, что не может понять,  что
это слишком чудовищно...
     Что тот мальчишка делал в логове Совы?! Зачем  ему  понадобилась  эта
схватка...  И  как  он  смеет,  сопляк,  ухаживать  з