себя за неуместные  в  бою  мысли.
Следует уложить юнца и найти в этой каше Сову... Впрочем, с чего он  взял,
что соперник его - юнец?
     Успокоившись, наконец, он подловил руку противника в слишком  широком
выпаде и,  захватив  его  оружие  движением  собственного  клинка,  вырвал
неприятельскую шпагу и швырнул себе под ноги. В ту же секунду  клинок  его
оказался у горла противника - и он задал себе запоздалый вопрос: зачем? Он
же не собирался пленять юношу, какие пленные  в  этой  схватке,  следовало
хотя бы ранить его, а лучше...
     - Ну какого пса! - раздраженно выкрикнул его обезоруженный противник.
- Ну какого...
     Шпага в Эгертовой руке стала вдруг тяжелеть, будто наливаясь свинцом.
Хрипы и скрежет боя отодвинулись, только стучала в ушах собственная  кровь
да неправдоподобно низко нависала белая переполовиненная луна; юноша стоял
перед ним, и не близость смерти смущала его, а собственный проигрыш, будто
дело происходило в тренировочном зале...
     - Какого пса, - повторил юноша  устало  и  зло.  Темная  прядь  волос
лежала на его взмокшем лбу, как траурная ленточка.
     Эгертова рука наконец не выдержала тяжести и медленно опустилась.
     - Конечно, полковник, вы фехтуете  лучше,  -  сказал  Луар  с  ноткой
зависти. - Мне так никогда...
     Пожав плечами, он наклонился  и  поднял  из-под  Эгертовых  ног  свое
оружие. Эгерт не шелохнулся.
     Луар  снова  пожал  плечами,  повернулся  и   двинулся   в   темноту;
парализованный, в одночасье растерявший и храбрость и волю Эгерт  смотрел,
как он вскакивает в седло.
     Застучали копыта - Эгертово ухо выхватило этот не самый громкий  звук
из шума схватки; но и стук копыт скоро затих.
     И сразу после этого затих и бой - разбойники  отступили,  оставив  на
поле боя несколько убитых неудачников; стражники, потерявшие шестерых,  не
решились их преследовать  -  тем  более,  что  команды  на  то  так  и  не
поступило.
     Несгибаемый полковник Солль, еще недавно  бестрепетно  кидавшийся  на
голую сталь, казался теперь растерянным и близоруким. От  былого  бешеного
напора  не  осталось  и  следа;  даже  жест,  которым  он   велел   отряду
возвращаться в город, был как-то смазан и вял.
     А жест потребовался потому, что  в  ночь  большой  неудачи  полковник
Солль почему-то лишился голоса.


     Мир, в котором жила Тория Солль, все разительнее  отличался  от  мира
прочих людей. Окружавшее ее пространство подобно  было  глазу  стрекозы  -
бесконечно  дробящееся,  распадающееся  на  фрагменты;  время  Тории  тоже
порвалось - дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал сразу
вечер, и в ткань настоящего врезалось  давно  прошедшее.  Приходила  мать,
когда-то замерзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на  руках  отца;
приходил отец - но редко и ненадолго, она напрасно просила его остаться  и
утешить... Временами в мире Тории царило безмолвие, и  тогда  она  подолгу
отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая  о  добром.  Но  чаще  случались
затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.
     Всякий раз после его посещений она звала  няньку  -  а  старуха  была
персонажем ее мира, таким же неверным и зыбким, как прочие -  и  требовала
кадку с теплой водой, а потом долго,  тщательно,  с  болезненным  усердием
мылась.
     Ей казалось, что грязь можно смыть  водой.  Ей  казалось,  что  водой
можно смыть его проклятое семя; она чуть не до  крови  вымывала  все  свое
исхудавшее тело, каждую  родинку,  каждый  волосок.  Обессилев,  она  едва
выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.
     Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых  детей
с неживыми, фарфоровыми глазами.
     Иногда в бред ее являлся Динар - серьезный юноша,  первый  ее  жених,
трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась - теперь он тоже годился
ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо  его  казалось  подернутым
дымкой  -  столько  лет  прошло,  она  забыла,  как  он  выглядел,   точно
представлялись только руки  с  длинными  слабыми  пальцами,  белые  кисти,
выглядывающие из черных манжет...
     Динар оборачивался кем-то незнакомым,  молодым  и  злобным,  с  узким
насмешливым ртом - этот тоже был когда-то, но Тория  уже  не  помнила  его
имени. Равнодушно смотрел Скиталец,  и  на  щеке  его  был  шрам.  Видения
менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути.  Мир  Тории
Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: еще есть кровь  и  ритм,
но жизнь понемногу уходит...
     Но пришел день, когда в ее мироздание вкралась ошибка.
     Несколько дней подряд ей  мерещились  громкие  голоса  среди  пустого
дома; под дверью у нее шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отчего-то
вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо  Эгерта,  и
вся прежняя жизнь  взрывается,  как  взорвался  когда-то  во  время  Осады
бочонок с порохом...
     Музыкальная  шкатулка.  Переплетение  шестеренок  -  и  танцующие   в
прорезях куклы. Танцующие на подмостках люди - лица закрыты масками, Тория
смотрит, желая остановить - ведь через секунду все рухнет, все  откроется,
как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда будет  пятнадцать
лет, а лучше - десять, а лучше - пять...
     Зеленые травяные пятна  на  коленях  замшевых  штанишек.  Вот  оно  -
застывший мир, в котором сын не растет. Никто никогда не  узнает,  ЧЕЙ  он
сын... И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впору, и  в
прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший палец...
     Застывший  мир  лопнул,  как  стакан.  Звонкий  и  напористый  голос,
разрушающий гармонию. Ибо ее видения не чужды гармонии, она привыкла  жить
внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы...
     Чужой голос. В ее жизни поселилось  теперь  раздражение  -  мелкое  и
неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил  вытряхнуть  острый  осколок;
выйти из комнаты значит окончательно разорвать пленку забытья, нарушить  с
трудом обретенное равновесие.
     Тория страшилась новой боли. Ее обманчивый покой  походил  скорее  на
смерть, на забальзамированный  труп  -  только  теперь  действие  бальзама
закончилось, и ее мертвое спокойствие разлагалось само  собой,  как  то  и
положено всякой мертвечине.
     ...А спустя  дней  она  услыхала  давно  забытый  и  потому  особенно
пугающий звук.
     Смех. Смеялся ребенок.


     Никто  не  остановил  Луара,  когда  поздним  вечером  он  явился   в
Университет. Чей-то взгляд неотрывно следовал за ним во время  всего  пути
по темным коридорам - однако на этот раз никто не отважился  встать  между
внуком декана Луаяна и запретным кабинетом.
     Он закрыл за собой дверь и долго сидел в темноте,  уронив  голову  на
руки. Он умел запретить себе думать о человеке, которого много лет  считал
отцом; он научился убивать в себе запретные мысли - но  не  умел  оборвать
несвязной вереницы образов-запахов-воспоминаний-прикосновений...
     Недостойно мужчины - жалеть себя. Недостойно воина... и мага,  потому
что он, кажется, маг...
     Дощатый пол, вымытый до свежего запаха древесины; расплываются  белые
капли молока. Вечер и соломенная шляпа, и в шляпе -  круглый  свернувшийся
еж, иголки - будто семечки... Да не будет он пить твоего  молока.  Отпусти
его, вот если бы тебя поймали...
     ...Слишком широкий выпад, слишком размазанный, бездарный  выпад...  В
обеденном зале, где сдвинутые в угол стулья жались вокруг широкого  стола,
даже там, в этом тренировочном зале, такие выпады не прощались...
     Почему он...  тот...  никогда  не  фехтовал  в  присутствии  матери?!
Мужчины обычно гордятся... Таким красивым обращением с оружием...
     ...Фагирра не хотел, чтобы сестра порола ребенка.
     Луар поднял голову. В окно смотрела все та же переполовиненная луна -
теперь она сделалась чуть толще. Двигаясь через силу,  он  встал,  оставив
сверток на кресле; постоял у окна, касаясь щекой  теплой  портьеры.  Потом
зажег три свечи.
     Страшно. Наверно, он все-таки неполноценный колдун - иначе почему так
страшно? Те маги, про которых  он  читал,  испытывали  упоение  от  всякой
магической процедуры - а у него, Луара, подступает к горлу плотный тяжелый
ком. И все же он делает, потому что иначе не может, иначе задохнется...
     А что чувствовал Фагирра,  погребая  в  одной  могиле  обеих  сестер,
брата, мать и племянников?..
     ...пытать своей рукой?
     Свечи чуть изогнулись - три желтых огненных клыка.  Луар  длинно,  со
всхлипом вздохнул - и вытащил из-за пазухи медальон.
     Снова - ЭТО. Светлое небо, помоги мне...
     В глаза ему ударило солнце. Раскаленное  солнце,  раскаленные  камни,
место, где он никогда не бывал  -  горы,  рыжие  с  белым,  полдень,  тени
короткие и будто бархатные - лоскутки черной ткани...
     Жарко. Такая жара... Солнце в зените, выпученный глаз посреди  синего
неба, а колодец далеко, внизу...
     На каменной площадке под боком у скалы стоял человек. За  его  спиной
Луар разглядел пустой горячий дворик и в глубине - дом. И странно знакомое
очертание над входной дверью...
     Человек был мальчиком. Лет четырнадцати. И у  ног  -  полное  ледяной
воды ведро, поверхность воды  колышется,  едва  не  перехлестываясь  через
край...
     -  Помоги  мне,  -  попросил  Луар  шепотом.  Губы  его  сводило   от
напряжения.
     Мальчик медленно покачал головой: "Не могу..."
     - Помоги мне, - попросил Луар снова. - Ты... Луаян...
     Имя помогло ему, и он повторил еще раз, ощущая вкус каждого звука:
     - Луаян...
     Мальчик опустил глаза. В  ведре  у  его  ног  дробилось  солнце:  "Не
могу..."
     - Но почему?! - воскликнул Луар в отчаянии. - Разве я тебе  не  внук?
Разве я и перед тобой провинился - сын Фагирры?!
     Небо над мальчиком вдруг лопнуло, как истлевшая ткань,  и  свернулось
трубочками по краям. "Не могу..."
     - Почему?!
     "Потому что я страж..."
     Солнце погасло, исчезли скалы и разогретый солнцем двор, Луар услышал
запах земли и ощутил на лице влажные комья: "Я страж... Навеки..."
     Луар зашатался. Ему показалось,  что  он  стоит  на  прозрачной,  как
хрусталь,  земле,  и  видит  глубоко   в   недрах   чудовищное   существо,
многосуставчатую смерть, воплощение Черного Мора -  и  стража  у  входа  в
темницу, седого старика, закрывающего ладонью лицо: "Не надо, малыш...  Не
смотри..."
     Луар с криком отпрянул - и земля  потеряла  прозрачность,  сделавшись
чернее обычного, навалившись сверху, как крышка сундука.
     Медальон вывалился и повис на цепочке, Луар увидел высоко  над  собой
сводчатый потолок и в изнеможении закрыл глаза - обморок...
     К сожалению, сознание не покинуло его.
     По потолку все смелее полз рассвет;  простучали  по  коридору  чьи-то
шаги, и на площади тонко завел детский голос: "Молоко-о..."
     Зачем все это, подумал лежащий Луар.
     Будто идешь по углям - и каждый новый шаг приносит новую боль.


     ...Мальчик, гнавший через ручей крутобокую  рыжую  корову,  удивленно
покосился на высокого седого старика, идущего вброд в то время, как  рядом
имелись мостки.
     Старик приблизился, и  мальчик  струхнул:  круглые  глаза  незнакомца
истово  смотрели  в  далекую  даль,  а  губы   двигались,   будто   старик
разговаривал сам с собой.
     Пожилые люди часто так делают. А этот был еще и сумасшедший - мальчик
отступал, прячась за своей коровой, и напрасно, потому что  незнакомец  не
обратил на него никакого внимания.
     Он просто не увидел пастушка. Как не увидел  мостков,  как  не  видел
дороги. Ноги его сами по себе меряли бесконечный путь - а  мысли  занимало
другое, и мальчик, по счастью, никогда не узнает, что именно...
     Старик шел, глядя  прямо  перед  собой  напряженными  остановившимися
глазами.
     Он очень давно не испытывал страха. Сейчас, содрогаясь и все  ускоряя
торопливый шаг, он чувствовал себя более человеком, чем это  было  раньше.
Он стар и ему нечего бояться - но он человек и он боится...
     Ибо одно дело смотреть на ржавеющий медальон и отстраненно  думать  о
судьбах мира...  И  совсем  другое  -  ощущать  чужой  взгляд.  Выжидающее
присутствие.  Этот  знакомый  язвительный   смешок,   раздирающий   голову
изнутри...
     (Ты удачлив, Марран)
     Да, это одно из моих имен, подумал он яростно. Да,  я  удачлив...  Но
счастливым я не был  никогда.  И  вообще  я  скоро  умру.  Старый  дурень,
болтающий сам с собой...
     (Не обманывай себя, ты рехнулся значительно раньше, когда отказал мне
и отказался от миссии)
     Снова смешок. Ему показалось, что, перейдя почти на бег, он все равно
не трогается с места, висит над землей, как медуза в  толще  вод,  и  тень
его, маленькая и черная, приклеилась к дороге...
     Он заставил себя замедлить шаг. Он стиснул зубы и остановился вовсе -
и увидел ручей в отдалении, гречневое поле с тучей пчел и мальчика с рыжей
коровой.
     (Вот так, Руал. Прошло лишь мгновение... а ты стар. И  ты  больше  не
годишься в Привратники)
     Как жаль, подумал он с саркастической ухмылкой.
     (И мне жаль, Руал... Ты дурачок. Ты снова проиграл)
     Взгляд из ниоткуда давил, как жернов. Старик яростно ощерился.
     - Я не играю с тобой! - произнес он четко и внятно, напугав при  этом
осторожного пастушка.
     (Все здесь играют. Всякий, кто хочет жить,  включается  в  игру...  И
правила одинаковы  для  всех.  Неудачнику  больно.  Проигравший  сходит  с
доски... Ты проиграл, но я дам тебе шанс)
     - Ах ты старый болтливый философ, -  раздумчиво  произнес  тот,  кого
звали Руалом.
     Смешок.
     (Мне не с кем больше говорить)
     - Какое доверие!
     (Да. Я доверяю тебе... Я знаю о тебе все. И я могу с тобой сделать...
Ты помнишь, что)
     Он помнил, и по шкуре его продрал мороз.
     (Да, Руал... И я буду говорить с тобой. Прежде, чем мне откроют  и  я
войду)
     - Ты не войдешь! - бросил он зло.
     (Войду. Новый Привратник будет сильнее тебя... Он не испугается)
     - Так и говори с ним, - посоветовал Руал  сквозь  зубы.  На  дне  его
сознания тлела надежда, что все происходящее - болезнь, горячка и бред.
     Смешок, на этот раз почти добродушный.
     (Я не хочу его спугнуть. Он молод... Он должен созреть)
     - Он созреет, и ты собьешь его палкой, - мрачно предположил Руал.
     (Да. Он откроет мне Дверь)
     В очертаниях облаков над головой Руала проступила тень женского лица.
Секунда - и снова громоздящиеся в беспорядке, перетекающие  друг  в  друга
глыбы...
     - А что, - медленно начал он, - если я найду его - и убью?
     Пауза. По заколосившимся вдоль дороги  полям  гуляли  гонимые  ветром
волны.
     (Попробуй. Попробуй, Руал. Его многие хотят убить... Он всем  мешает.
Неплохо, если он помешает и тебе)
     Из серо-белой подушки облаков вырвалось солнце - лучи  его,  подобные
массивным колоннам, надежно встали справа, на поле, и впереди, на  дороге.
Круглые, желтые, как восковые свечи, как сильные пальцы...
     - Мне жаль его, - медленно сказал Руал.
     (Тебе просто его не достать. Ты силен, но не всесилен)
     - Да... Но мне жаль его. Он похож на меня.
     (Он - это ты наоборот. Даже имя)
     - Я знаю... Но мира мне тоже, оказывается, жаль.
     Смешок.
     (Ты просто боишься)
     Взгляд  ушел.  Так  внезапно  и  бесследно,  что  старик  на   дороге
заозирался, будто ища пропажу, и потрясенно спрашивая себя: а не выжил ли,
в самом деле, из ума?
     Рыжая корова задумчиво щипала  траву  на  обочине.  Пастушонок  ждал,
затаившись в канаве - ждал, пока странный прохожий уберется восвояси.
     Старик еще раз оглянулся - и двинулся прочь, едва переставляя ноги.


     Эти желтые цветы не требуют ухода - они, как  сорняки,  глушат  любую
траву; Луар знал это, когда еще весной  посадил  здесь  чахлый  желтенький
кустик. Теперь среди деревьев лежало рыжее, как лисья  шкура,  пятно  -  и
могила теперь укрыта будто ковром, желтый холм среди рощи,  кто-то,  может
быть, обратит внимание - пусть... Никому не запрещено сажать цветы где  бы
то ни было...
     Он сидел в траве, скрестив ноги. Рядом лежал серый плащ.
     Впервые за долгое время он наслаждался если не  покоем,  то  хотя  бы
иллюзией  покоя;  здесь  были  он  и  его  непонятный  отец,  да   десяток
кузнечиков, да длинная, как чулок, зеленая  гусеница;  а  в  отдалении,  в
ограде кладбища,  где  покоятся  добропорядочные  горожане,  стояла  перед
чьей-то могилой красивая девушка в синей косынке на плечах.
     Луар стряхнул муравья, залезшего ему в  рукав.  От  этого  небрежного
расслабленного движения под рубашкой качнулся медальон.
     Пестрая бабочка села на серый плащ. Красивое зрелище - ночной костер,
только вот бабочки сгорают...
     ...Но сейчас день, и мотыльку ничего не грозит. Серая  ткань  кажется
ему огромной пыльной равниной...
     Луар провел пальцами, разглаживая складки. Бабочка улетела прочь, как
уносимая ветром конфетная обертка...
     Собственно, он хотел это сделать давно. Там, в кабинете - не решился.
В комнатушке, которая служила ему домом, было в том числе и зеркало  -  но
он постеснялся надевать реликвию перед зеркалом, это показалось ему пошлым
и смешным...
     Ткань скользила. Руки удобно вошли в рукава - точно по  росту,  и  по
ширине плеч; он поколебался и накинул капюшон. Цветущий мир  оказался  как
бы заключенным в рамку - серо-стальную рамку из прикрывающей лицо ткани.
     Луар стоял, чувствуя, как ветер лениво теребит широкие полы.  И  ведь
точно по росту - видел бы Эгерт Солль...
     Желтые цветы пахли чуть  различимо.  Золотые  чашечки  с  коричневыми
комочками  пчел,  а  по  краям,  там,  где   желтый   ковер   смыкался   с
зелено-коричневым покровом земли -  там  могила  Фагирры  была  похожа  на
ржавеющий медальон...
     Пластинка оказалась у Луара в руках. Он сам не помнил, когда успел ее
вытащить. Солнце било в прорезь, и Амулет  отбрасывал  на  Луарову  ладонь
маленькую тень с пятном в центре - светлым пятном замысловатой формы...
     Он ощутил мгновенное головокружение. Опустился на  колени;  не  глядя
протянул руку - в его ладонь немилосердно впилась потревоженная пчела.
     "Больно?"
     По Луаровому лицу медленно прокатилась крупная капля пота.
     "Не ищи вопросов там, где их нет".
     Луар  запоздало  зажмурился;  в  его  красной  темноте  загорелись  и
расползлись пятнами три желтых огня. Жгучая боль в ладони - и  присутствие
собеседника, такое же явное, как солнце и пчелы. Привкус железа во рту...
     "Не спрашивай. Ответы найдутся сами".
     - Но мне надо спросить, - прошептал Луар, сжимая Амулет  в  кулаке  и
тем самым подхлестывая боль. - Мне нужно...
     "Все, что нужно, у тебя уже есть. У тебя есть ОН..."
     - Он ржавеет...
     "Да. Да. Замолви за меня словечко".
     Луар покачнулся. Широкий капюшон  опустился  ему  на  глаза,  заменив
голубое небо серым, проведя перед  его  взглядом  новую  линию  горизонта;
посреди этого другого, внезапно возникшего мира Луар увидел высокий дом  с
крыльцом,  и  на  ступенях  дома  стоял  он  сам,  в  непривычного  покроя
щегольской куртке, в высокой шляпе без полей и со шпагой у пояса.  Картина
резко приблизилась, будто сам Луар был осенним листком, брошенным  в  лицо
юноши на ступенях; налетая на фигуру стоящего и пролетая сквозь нее,  Луар
успел понять, что нет, это не он, у того человека другое имя...
     Потом он увидел низкий потолок, и  под  ним  круглощекого  старика  с
набором игл для татуировки, и свою собственную руку, лежащую перед ним  на
столе; рукав был поддернут до локтя, рука лежала расслабленно, но ожидание
боли выдавало себя "гусиной кожей", и какое счастье, что в подвале холодно
и можно списать свою слабость  на  эту  зябкую,  пронизывающую  сырость...
Старик поднимает бровь: зарабатывать на жизнь шпагой - благородно.  Но  ты
не  наемный  убийца,  сынок,  ты  -  учитель  фехтования...  И  теперь  ты
принадлежишь к цеху. Теперь ты в полном пра