сь через  поле
к отдаленной рощице - зеленой и  праздничной,  умытой  дождем,  пережившей
зиму и  вступившей  в  лето:  той  самой  рощице,  за  которой,  я  знала,
скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где  широкий  двор
самой природой приспособлен для бродячего театра...
     Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц  всегда  тянет
туда, где пролилась кровь их жертв?
     Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности  лужи  отразился  подол
моей тяжелой, намокшей под дождем юбки; подол колыхался,  как  занавес,  и
над ним отражалось в воде мое маленькое, чумазое, исхудавшее лицо.  А  вот
так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.
     Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла  в  том  доме,
или меня встретит  живой  Флобастер?  Разве  что  Луар  выйдет  навстречу,
Луар-мальчик, трогательно серьезный и одновременно беззаботный,  выйдет  и
скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе...
     Носком башмака я провела по рыжей, мокрой,  обрамлявшей  лужу  глине.
Как  же,  забудем...  Когда  в  глаза  зовут  ублюдком...  Когда  гонят  и
проклинают... И почему-то все подряд - мать вот,  отец...  Даже,  казалось
бы, человек, от которого ничего  такого  ждать  не  приходилось...  А  что
ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?
     А он сын Фагирры и ищет след Фагирры.  Ищет  его  в  самых  темных  и
смрадных уголках, давайте, давайте  его  осуждать...  Любопытно  все-таки,
если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он
оказался душегубом... Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила,  если
бы вдруг мне захотелось понять его, палача, темную душу...
     Мне захотелось плюнуть в лужу,  но  в  последний  момент  я  пожалела
голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое  дело  -  плевать  в  небо.
Бесполезно и некрасиво. Себе дороже...
     Ноги мои потоптались еще, затем свернули с  большой  дороги  и,  чуть
прихрамывая, понесли меня тем  самым  путем,  по  которому  полгода  назад
тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник
- юноша с  прямой  ученической  посадкой,  парнишка,  не  знавший  женщин,
влюбленный единственно в своего отца, героя осады...
     Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Все та же,  чуть
притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я,  равнодушно  глядя
на перебежавшего дорогу зайца...
     Трудно сказать, что я собиралась  увидеть  в  доме  Соллей.  Если  не
считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка  провела
меня по времени, будто все вернулось  назад  и  во  дворе  я  снова  увижу
накрытые столы, веселых гостей и суетливые приготовления к спектаклю - под
руководством Флобастера, разумеется...
     Дом вынырнул из-за обступивших его деревьев, и с первого взгляда  мне
стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я замедлила
шаг - и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из кухонных труб.
     Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от скуки
и одиночества,  он  не  откажет  в  гостеприимстве  девушке,  сбившейся  с
дороги... А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть  кому-то
из хозяев, я еще не придумала, разберемся по ходу дела...
     Ворота были прикрыты, но не заперты.  Мимоходом  я  подумала,  что  в
нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.
     Широкий  двор,  пробудивший  во  мне  тысячу  воспоминаний,  оказался
загаженным помоями, неприбранным мусором, пометом и конскими каштанами;  я
мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском  выгнала
сторожа вон.
     Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако черный ход казался
вполне обжитым - в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не
метенным ступеням. Изнутри пахло стряпней; я постучала  раз  и  другой,  а
потом вошла - на свой страх и риск.
     Изнутри дом выглядел еще хуже, нежели снаружи; в помещениях для  слуг
царила грязь и паутина, поражаясь все больше и  больше,  я  несколько  раз
несмело окликнула воображаемого сторожа - когда глаз мой  уловил  какое-то
движение в темном боковом коридоре.
     Нельзя сказать, чтобы я  совсем  уж  не  испугалась.  Честно  говоря,
первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного
и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать одни маленький шажок
в сторону и заглянуть в проем - одним глазом.
     Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы
небрежной  уборки;  на  полу  около  кровати  сидела,  сжавшись  в  комок,
маленькая лохматая девочка.
     Некоторое время я стояла в замешательстве - если это бродяжка, тайком
проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с  более  взрослыми  ее
собратьями - родителями? - которые явно присутствуют неподалеку?  Или  это
сторож сжалился над девочкой и впустил ее тайком от хозяев?
     Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспаленными  глазами
затравленного зверька.
     - Не бойся, - сказала я ласково. - Не  бойся,  я  добрая...  Не  надо
бояться.
     Девочка со свистом втянула воздух  и  отползла  глубже  под  кровать.
Чтобы видеть ее, мне пришлось присесть; она дернулась, вжимаясь  в  стену,
быстро облизывая губы - и нечто в ее движениях  показалось  мне  знакомым.
Прежде, чем догадаться, я успела покрыться потом.
     Девочка тихонько заскулила - как щенок.
     - Алана, - сказала я, не веря себе. - Алана?!
     Она притихла, снова напрягшись. Глаза ее  смотрели  теперь  угрюмо  и
зло.
     - Алана, девочка, - прошептала я одними губами. - Что с тобой?!
     Она молчала.
     Я метнулась прочь.
     Я неслась сквозь захламленные коридоры, заглядывая в  пустые  пыльные
комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок
с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки;
воображение мое  рисовало  страшные,  опровергающие  друг  друга  картины:
маленькую Алану пленили и держат заложницей... Мертвая Тория, а  она  ведь
умерла,  иначе  ребенок  никогда  бы  не  дошел  до  такого   состояния...
Злодей-сторож, безумец, похититель детей...
     Потом я остановилась. Тяжелые шаги, медленные, будто идущий тянет  на
плечах тяжелый мешок; хлопнула входная дверь.
     Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В  маленькой  комнатке
для прислуги уже никого не было;  мысль  об  Алане  подстегнула  меня,  не
соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные  щипцы.  Если
это чудовище посмеет тронуть девочку...
     В дверной проем било солнце, и на грязном полу лежала ясная,  светлая
полоса. Высунув нос наружу, я  зажмурилась,  привыкая  к  дневному  свету;
где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в  тазу  недостиранное
белье: шлеп, шлеп... Льется вода, и снова влажное - шлеп, шлеп...
     Я подкралась бесшумно, ступая, как кошка.
     Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под
красных распухших  рук  летели  наземь  мыльные  брызги.  Солнце  прыгало,
дробясь на вспененной воде, а  пожилая  женщина  натужно  и  мерно  возила
тряпкой о стиральную доску: шлеп... шлеп...
     Потом она вскрикнула и обернулась.
     Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза ее,
бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:
     - А... Ты... Девонька...
     Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно
гладила мягкую покатую спину.


     Алана не признавала никого.  Глотая  слезы,  нянька  жаловалась,  что
кормит девочку, как зверька,  что  ребенок  неделями  не  мыт,  что  Алана
вырывается из ее рук и кусает, как белка, а у нее, старой больной женщины,
нету сил, чтобы силком засунуть ее в корыто...
     Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери - чтобы можно
было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья  посверкивали  угрюмые,
настороженные глазки.
     О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким-то  сдавленным  стоном;
нянька  с  детства  боялась  сумасшедших,  она  до  смерти  боялась   свою
тронувшуюся умом госпожу - и горько ее жалела, потому  что  госпожа  Тория
всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж  лучше  конец,
чем такие муки... Самый мудрый разум и самое чистое сердце - и вот  теперь
не осталось ничего, нет больше госпожи Тории...
     Я слушала, и волосы шевелились у  меня  на  голове.  И  выползала  из
памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик: "Я -
тварь?! Я от своего сына не отрекалась!"
     - Баюкает его, - сказала нянька. - То баюкает, а то... Моет все...  Я
ей воды притащу - она и моется, слышу,  день  моется,  другой...  Потом...
Девонька, я уж не могу больше... И ушла бы, да куда малышку-то...  Она  со
мной не пойдет. А оставить  их...  На  час  оставлю,  в  село  только,  за
хлебом... Возвращаюсь - сердце выскакивает - как?! А в город...  Девонька,
небо тебя послало, привести бы господина Эгерта... Он-то умом не тронулся,
пусть дите заберет... Хотя бы...
     Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт...  Его  вина,  моя
вина... Неужели я виновата И В ЭТОМ?
     Луар: "Пойди к ней, а я не могу..."
     Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу...
     Алана за обе  щеки  уплетала  ломоть  черствого  хлеба.  Настороженно
поглядывала на меня - не захочу ли отобрать?
     - Господин Эгерт сейчас  далеко,  -  сказала  я  медленно.  -  Но  он
придет... обязательно.
     Нянька вздохнула, покачав головой, как  бы  говоря:  поздно  будет...
Алана расправилась со своей коркой и  теперь  сидела,  подобрав  колени  к
подбородку. В какую-то секунду мне мучительно захотелось взять ее на руки,
прижать к себе - однако при первом же моем движении девочка  подхватилась,
готовая бежать.
     - Да, - устало кивнула нянька. - Бедное дите... Уж  лучше  в  приюте,
чем... так.
     Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана  застыла  в  дверях,
поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.
     - За что их покарали, -  прошептала  нянька  чуть  слышно.  -  Только
добро...  Они  только  добро.  Они...  Такая  любовь,  девонька...  и  так
наказать. Небо, светлое небо... - нянька тяжело  поднялась,  покряхтела  и
взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печку.
     Ни слова не говоря, я приняла тяжелое ведро из ее рук.


     У большого костра сидели люди, кто-то вставал  и  уходил  к  темноту,
кто-то появлялся ниоткуда; малый  костер  был  только  для  двоих,  только
специально приставленный мальчишка время от времени  подбрасывал  хворост.
Луар мимоходом подумал, что Сова любит устраиваться удобно.
     - Более нету, - говорил Сова, щурясь на огонь. -  Знаешь,  погнило...
Еще было два тайничка, так погнило... Бумаги.
     - Бумаги  дорого  стоят,  -  холодно  сообщил  Луар.  Сова  удрученно
посопел:
     - Золотишко не гниет... А бумаги вот... Папаша твой... того. Тоже  за
бумагами, за бумагами...
     Он мечтательно прищурился; разглядывая его свирепое лицо, Луар  снова
тщетно  попытался  представить  Сову-юношу,  почти  мальчика,  преданного,
обожающего слугу, да что там - раба...
     Луар опустил голову. На коленях его  лежал  свернутый  серый  плащ  и
небольшой просмоленный мешочек.
     - Все думаю, - протянул Сова, - врешь ты али не врешь...
     Эта  ухмылка  не  раз,  вероятно,  вгоняла  в  пот  и  самых  храбрых
собеседников Совы - однако Луар смотрел бестрепетно и равнодушно:
     - Что?
     Сова медленно отвел взгляд:
     - Да вот... Что вселяется... Дух отца... В ребенка, рожденного  после
его смерти...
     Теперь ухмыльнулся Луар. Сова мельком глянул на него  -  и  побледнел
под своей бородой:
     - Ты... Это...
     Луар смотрел уже без улыбки. Сова  подался  назад,  завозился,  будто
устраиваясь поудобнее - на самом деле борясь с  желанием  подняться  перед
лицом господина. Луар вздохнул и уставился в огонь.
     Сова ничего не расскажет о Фагирре. Фагирра - "господин". О  господах
такого ранга молчат, и сыновьям их оказывают почести, и боятся переселения
душ...
     Он обратил внимание, что рука его сжимает за пазухой  теплый  Амулет.
Вздохнул, чуть расслабился, вытащил руку;  разгладил  лежащий  на  коленях
сверток.
     Это плащ его отца. Это все, что от него осталось...
     Просмоленный мешочек он обещал себе вскрыть только в  городе.  Читать
то, что вполне может  считаться  завещанием,  на  глазах  Совы  и  выводка
разбойников представлялось ему глупым и  неестественным;  теперь,  однако,
ему казалось, что неестественным будет медлить и не вскрыть мешок  сейчас,
немедленно...
     Ветхие нитки решили его сомнения, разойдясь под  пальцами  и  обнажив
край плотной бумажной подшивки. Корочки из плотной  ткани  -  нечто  вроде
амбарной книги с выдранными  кое-где  страницами,  с  пятнами  плесени,  с
желтыми, плотно исписанными листами.
     Забыв о Сове и о разбойниках, Луар  подался  ближе  к  огню;  Фагирра
писал убористо, чтобы больше поместилось, и небрежно - для  себя.  Не  для
чужих глаз. Не для сына,  который  спустя  двадцать  лет  будет  мучиться,
разбирая строки: "И расхода тоже двадцать... Всего  за  весну  -  тридцать
пять, четырнадцать, девять... Вторую корову обязательно. Малышке  приданое
- пять впрок... Починить... Мяснику... Итого в остатке  шесть...  И  детям
башмаки - два..."
     Нервно водя ладонью по ветхим  листам,  Луар  будто  пытался  стереть
марево, дымку, отделяющую его от  тогдашних  забот  Фагирры;  поначалу  он
решил, что речь идет о каких-то расчетах Ордена - но скоро понял, что  это
всего  лишь  записи  рачительного  хозяина,  главы   семейства,   ведущего
приходно-расходную книгу. Кто там у него жил в предместье? Мать, сестра  с
детьми и еще одна - незамужняя... И  брат,  молодой  парень.  И  вот  кто,
оказывается, ведал их хозяйством, и подсчитывал все в точности, чтобы всех
прокормить; и вот кто потом пришел и в один день похоронил их всех...
     Рядом горел огонь - но Луар поежился, как от холода. Зачем - Мор?  Он
впустил его своими руками, отдал приказ - чего ради?  Ради  одной  большой
могилы?!
     Щурясь, кусая губы, он  пролистывал  страницу  за  страницей;  скупые
хозяйственные записи перемежались другими, и это,  как  понял  Луар,  было
нечто вроде дневника - случайного, под настроение, записки на полях сухого
документа: "Фания вчера выпорола мальчишку... за упрямство и за  грубость,
как говорит... На малыша жалко  смотреть...  Если  еще  раз...  так  ей  и
сказал. Поднимать розгу на ребенка... Вряд ли она поняла.  Но  больше  она
так не сделает..."
     И  снова  цифры  и  даты;   Луар   перелистнул   несколько   страниц:
"...пристойное оружие, но куда ему до той шпаги... Там не баланс,  там  не
заточка - там жизнь, это  живая  штука,  пропорциональная,  как  зверек...
Шпага, похожая на кошку... Я хотел бы с ней работать, но, видит Лаш..."
     Строка оборвалась, ушла за пределы листа; сразу  под  ней  начиналась
другая: "Впечатляет новичков... Вот  самоуверенность  тут  неуместна,  наш
белый цветочек умен и хитер... Ни к чему мне быть самоуверенным,  победит,
кто умеет ждать... Я ведь выгляжу не столь внушительно. И я  не  умею  так
громко вопить..."
     Луар  сидел,  нахохлившись,  собравшись  в  комок,  пытаясь  пока  не
пропускать через себя - просто читать: "...И, наверное, хороший парень.  Я
заполучу его через встречу-другую... Не хотелось бы  применять  силу.  Да,
видит Лаш, и не придется..."
     Где-то в отдалении закричала ночная птица -  Луар  почувствовал,  как
встрепенулся, напрягся Сова. Некоторое время было тихо  -  потом  по  ушам
резанул мощный, откровенный разбойничий посвист.
     Лагерь пришел в движение; Сова широко и плотоядно усмехался,  бормоча
под нос грязные ругательства в адрес колченогих бельмастых  псов,  которые
наконец-то набрели куда следует, тут-то им загривки подравняют, тут-то  им
факел встромят... Луар нахмурился, недовольный, что ему помешали.
     В отдалении хлопнул заряд пороха.  Между  стволами  заметались  огни,
кто-то дико закричал, должно быть угодив под лошадь;  Луар  неторопливо  и
аккуратно упрятал свое наследство в седельную сумку.
     Прежде чем затоптали костер, он успел увидеть Сову,  довольного,  как
сытый кот, сжимающего в одной руке широкий тесак, а  в  другой  -  тройной
крюк  на  веревке;  затем  случилась  звенящая  железом  каша,   и   Луар,
наблюдатель, увидел при свете переполовиненной луны первый в  своей  жизни
настоящий бой...
     Если не считать Осады. А ее вполне можно  не  считать  -  что  значат
суетящиеся люди-муравьи, видимые со стены глазами маленького мальчишки?
     ...Тогда он не боялся за отца. Он знал, что отец его победит...
     ...А отец его был уже несколько лет как мертв. И камень с его  могилы
пригодился в катапульту...
     А крюк, оказывается, нужен Сове, чтобы сдергивать всадников с седла.


     Еще до начала боя стало ясно, что полковник Солль ищет смерти.
     Он не отдавал себе в этом отчета  -  однако  только  сумасшедший  мог
броситься вперед, не дожидаясь основного отряда, нахально, по-мальчишески,
по-зверски,  круша  направо  и  налево,  не  соотнося  своих  сил  и   сил
противника; и счастье полковника, что безумные его действия смешали  планы
обеих сторон - стражники, заранее решившие не  проявлять  особого  рвения,
теперь вынуждены были ломиться вслед за ним, а разбойники, в свою  очередь
смущенные небывалым напором, слегка порастеряли спесь.
     Эгерт очень удивился бы, если б в тот  момент  ему  сказали,  что  он
занимается растянутым во времени  самоубийством;  он,  со  своей  стороны,
убежден был, что выполняет долг. Из-под копыт его лошади взметнулись искры
затоптанного костра; обрушив сталь в своей руке на чью-то голову, Солль  в
ту же секунду ощутил, как в плечо ему впивается железная лапа.
     Тело его действовало, по своему обыкновению,  отдельно  от  разума  -
разум еще не успел задаться вопросом, а что это такое, когда руки ухватили
напряженную как струна веревку; извернувшись, как змея, Солль  соскользнул
с седла, перекатился в темноте под копытами  и  сдернул  с  плеча  тройной
крюк, который тут же и ушелестел прочь по траве; на смену ему явилась рука
с занесенным тесаком - нога Эгерта в тяжелом ботфорте ударила  вооруженную
руку  в  запястье.  С  неба  смотрела  неподвижная   луна;   Эгерт   снова
перекатился, давая возможность чьему-то короткому мечу воткнуться в место,
где он только что лежал, вскочил на четвереньки и ударил головой в  чье-то
круглое брюхо; толстый разбойник  оказался  несдержан  и  закричал,  Эгерт
мельком обернулся на оставшийся за спиною  бой  и  снова  отпрыгнул  -  не
глядя. Прямо перед ним  оказалась  огромная,  широкая,  как  двери,  хищно
сгруппировавшаяся фигура; выбросив руку со шпагой, Эгерт поймал  удар  все
того же тесака, отвел его в сторону  и,  используя  преимущество  в  длине
своего оружия, атаковал сам. Громила отступил с неожиданной легкостью -  и
на смену ему из темноты  вдруг  явился  некто,  чье  оружие  было  подобно
Эгертовой шпаге.
     Эгерт закричал - боевой клич сообщил его отряду, что предводитель жив
и строго спросит  с  трусов,  что  победа  близка  и  павших  похоронят  с
почестями; сиюминутный соперник его был подвижен и ловок, а Эгерт  спешил,
желая разделаться с ним поскорее и прийти на помощь своим людям.
     Он спешил и оттого то и дело ошибался; в темноте под ногами  путались
сплетенные корни, Солль оступался,  рычал  от  злости  и  атаковал  снова.
Разбойник, очевидно, обучался фехтованию долго и  серьезно  -  он  был  не
просто  умел,  он  был  техничен,   однако   его   искусству   недоставало
раскованности, блеска и умения импровизировать, того самого,  которым  так
славился  Эгерт  Солль.  Про  себя  Эгерт  мысленно  поправил  неудавшуюся
комбинацию соперника - и тут же отругал