омистр пожал плечами:
     - Ни при чем... - и сразу, без перехода: -  Ты...  Вы  ведь  тоже  не
любите Орден Лаш, да, полковник?
     - Вы знаете, бургомистр, - отозвался Эгерт после паузы. -  Здесь  все
про меня знают.
     Его собеседник колебался, будто решая, говорить Эгерту  нечто  важное
или все-таки не говорить. Солль ждал, покусывая уголок рта.
     Ожидание его оказалось тщетным. Бургомистр решил промолчать и  потому
с натугой улыбнулся:
     - Прости, Эгерт... Я не хотел никого обидеть... Значит, Сове осталось
топтать землю считанные дни, да?
     Эгерт решительно вскинул голову:
     - Да... Я выступаю на рассвете. Все. Это все.
     Если бургомистр и подумал что-то о поспешных решениях и  необдуманных
действиях, то поучать полковника Солля все же не решился.
     - Удачи, - сказал он серьезно. - Неплохо  было  бы...  Слишком  много
всего. И Сова, и... здесь... Город бурлит, как котел. Еще немного - и  мне
придется продавать мантию.
     Последние  слова  были  шуткой;  Эгерт   вежливо   улыбнулся,   пожал
протянутую руку и с той же лихорадочной поспешностью направился в гарнизон
- по душу лейтенанта Ваора.


     На  площади,  неподалеку  от  здания  суда,  молча   стояла   хмурая,
настороженная толпа. Изможденные, оборванные люди глядели вслед  разодетым
горожанам, плевали под ноги ливрейным лакеям,  шарахались  от  проезжающих
карет; посланцы разоренных  деревень  явились  в  город  искать  помощи  и
правосудия, город же оказался равнодушным, бесчувственным, глухим...
     Луар ехал шагом; толпа глядела на него угрюмо и  неприязненно,  он  с
трудом преодолел желание поторопить коня и быстрее проехать мимо.
     Он ехал, и под рубашкой  у  него  покачивался  медальон.  Луар  кожей
чувствовал, как подрагивает - будто пульсирует - в  такт  лошадиному  шагу
золотая горячая грань.
     Луар ехал, как меж двух огней - первым огнем, горящим внутри его, был
Амулет,  снова  оживший,  требовательный,   мучительный   предмет,   давно
сделавшийся будто органом его тела, причем органом болезненным и  больным;
вторым огнем был город, холодный и подозрительный, явно враждебный ко всем
пришельцам и незнакомцам, город с наглухо закрытыми ставнями,  опустевшими
лавками,  усиленными  нарядами  нервной,  злобной  стражи.   Луар,   вдруг
оказавшийся  в   родном   городе   чужаком,   шкурой   чувствовал   косые,
настороженные взгляды.
     В какой-то момент ему сделалось плохо, так плохо, что он зашатался  в
седле. Лягушонок в бочке со смолой... Кошка с чулком на  морде,  тряпичный
мячик для множества ног, или  судьба  -  всего  лишь  балованный  шкодник,
ребенок, способный зашвырнуть живого лягушонка - в смолу...
     ...Ох, как сердилась  мать.  Как  она  переживала  -  ему  совершенно
искренне стало стыдно, он изо всех сил хотел исправиться... Мать  говорила
отцу, и голос ее дрожал: "Откуда? Он же добрый мальчик... Он же...  Откуда
ЭТО?"
     ЭТО было живой мышкой, которую он выкрал  из  мышеловки,  привязал  к
ножке стула и каминными щипцами отдавил лапу.
     Зачем он это сделал? Может быть, потому, что накануне случился  визит
к цирюльнику, который такими же щипцами,  только  поменьше,  вырвал  Луару
зуб? Луар тогда подумал, что цирюльнику приятно делать другим больно,  что
это его хлеб и насущная необходимость... И он позавидовал цирюльнику. И он
захотел тоже. Мышка...
     В какой-то момент действительно было приятно.  Страшно  и  сладостно;
однако потом он плакал и просил прощения, он  искренне  раскаялся  и  даже
хотел, чтобы его выпороли. Но мать только  отвернулась  и  ушла,  и  целую
неделю  не  заговаривала  с  ним,  и  он  маялся,  и  клялся,  что  больше
никогда-никогда... Даже мухи... нет...
     И действительно -  больше  никогда.  Даже  мухи.  Но  то  страшное  и
сладостное - запомнил, хоть и гнал от себя, как постыдное и гадкое...
     ...Луар тяжело слез с седла. Опустился на каменной  подножие  круглой
тумбы - той самой, на которой  покачивался  перед  входом  в  здание  суда
игрушечный висельник.
     Амулет под рубашкой был горячий. Теперь он был точно горячий, он жег.
Луар застонал и протянул руку, чтобы вытащить медальон из-за пазухи  -  но
рука так и опустилась, не дотянувшись.
     Это его ноша. Это его  клеймо.  Амулет  ДОЛЖЕН  жечь,  это  наказание
невесть за что... За ту мышку. Это же и поощрение - нужно, чтобы боль тела
помогла ему справиться с иной болью, которая почему-то сделалась совсем уж
невыносимой...
     Теперь ему казалось, что быть просто наивным мальчиком, которого ни с
того ни с сего прокляли дорогие люди, что быть этим  несчастным  мальчиком
легче - есть горе и есть обида, но жива и надежда, что все  ошибка  и  все
исправиться...
     А теперь он сидит под игрушечной  виселицей,  и  болтаются  тряпичные
ноги казненной куклы, и круг замкнулся, нету больше ни обиды, ни  надежды,
и ничего нету, серое небо и тошнота, подушечке  для  игл  не  должно  быть
больно...
     Он криво усмехнулся. У его няньки было рукоделье, и подушечка для игл
в виде смеющейся рожицы. Иглы втыкались в розовые щеки и веселые глаза - а
рот все смеялся... И этой вот тряпичной кукле тоже не больно, ей  плевать,
что ее повесили невесть сколько лет назад и не дают успокоиться...
     Впрочем, кажется, они меняют куклу... Нитки расползаются под дождем и
солнцем,  тряпки  линяют...   А   жертва   правосудия   должна   выглядеть
внушительно...
     Небо, да перевешайте хоть всех кукол в мире. Только не суйте  в  меня
иголками, хорошо, я  ублюдок,  ладно,  я  приношу  несчастье,  я  со  всем
согласен, но что же делать...
     Стражник в красно-белом мундире, грузный высокий стражник  навис  над
сидящим Луаром - и не узнал в нем сына господина Солля:
     - Ну-ка встань. Не положено.
     Луар смотрел в хмурое, склонившееся над ним лицо, и на одну  короткую
секунду глаза блюстителя показались ему голубыми  головками  булавок.  Две
булавки, уходящие остриями вглубь стражниковой головы.
     - Хорошо, - сказал он равнодушно. - Я сейчас уйду.
     Он поднялся - и в глазах его потемнело, он  силой  заставил  себя  не
упасть и даже не поднес ладонь к лицу,  простоял  минуту,  слепо  глядя  в
никуда и ожидая, пока темнота перед глазами рассеется...
     Потом ему сделалось лучше. Ведя коня на поводу, он медленно  двинулся
через  площадь  -  туда,  где  по  бокам  высокой   лестницы   застыли   в
величественных позах железная змея и деревянная обезьяна.


     - Вы куда, молодой человек?.. Эй, эй, юноша, а  имеете  ли  вы  честь
быть студентом? По какому же праву вы переступаете порог, который...
     Луар устало отодвинул с дороги  суетливого  служителя  -  старичка  в
пыльном кафтане,  того  самого,  что  так  любил  красоваться  на  круглом
университетском балконе, вытряхивая пыль из шелковых  географических  карт
либо начищая до блеска желтый человеческий скелет...
     Поразительно. Старик не узнал Луара. Эти,  из  Ордена  Лаш,  узнавали
немедленно - а старая университетская крыса так оплошала. Не  узнать  сына
Тории, мальчика, который рос на твоих, старичок,  глазах...  Видимо,  Луар
изменился-таки.
     -  Это...  безобразие!  -  служитель  схватил  Луара  за   рукав.   -
Немедленно... вон!
     Луар смерил его тяжелым взглядом  -  цепкие  пальцы  старикашки  сами
собой разжались.
     - Я Луар Солль, - сказал он медленно, с наслаждением проворачивая  во
рту каждый звук своего неправильного, бывшего имени. - Я имею право.
     Он шел коридорами, безошибочно выбирая правильный путь, а  служитель,
бормоча  и  посапывая,  трусил  следом.  Встречные   студенты   недоуменно
заглядывали  Луару  в  лицо,  кто-то  удивленно  вскидывал  брови,  кто-то
шарахался - в какой-то момент ему увиделись те же коридоры пятнадцать  лет
назад, новый костюмчик из жесткой негнущейся ткани, студенты огромные, как
башни,  удивленно  и  ласково  глазеют  на  неуверенного  малыша,  впервые
явившегося в таинственное место, где "наука" и где мама "работает"...
     Он очнулся. Он снова был собой, то есть вполне взрослым ублюдком, и в
глазах ученых юношей  отражалась  не  умильная  симпатия  -  страх  в  них
отражался, угрюмый страх, а ведь я страшен, подумал он удовлетворенно.
     Медальон подрагивал на груди в такт шагам, и  с  каждым  шагом  зрела
уверенность, что столько времени потрачено зря, что он искал не там  и  не
так, но вот, наконец, перед ним нечто важное,  единственно  важное,  нужно
только перетерпеть эту жгучую боль золотой пластинки...
     ...Тогда, в первый раз, он так  испугался  барельефов,  каменных  лиц
великих ученых древности,  эти  лица  казались  ему  мертвыми  и  строгими
одновременно... Каменные трупы...
     Еще он боялся, когда рисовали огонь. Он думал, что нарисованный огонь
явится, и будет пожар, тот, которым пугает нянька...
     - Нет! - суетливо воскликнул  служитель.  -  Без  разрешения  госпожи
Тории... Нельзя!
     Луар поднял  голову;  оказалось,  он  стоит  перед  запертой  дверью,
вернее, перед дверью и заслонившим ее служителем:
     - Кабинет декана... это святыня... Вы  знаете,  он  заперт...  Только
госпожа Тория может...
     - Декан мой дед, - сказал Луар в сводчатый потолок. - Вы думаете,  он
был бы против?
     На лице служителя проступило сомнение - но только на секунду:
     - Только с разрешения госпожи Тории! Только в ее присутствии... И  вы
все равно не сможете открыть!
     - Тогда чего вы боитесь? - удивился Луар.
     Служитель заколебался.  Нахмурился,  упрятав  глаза  под  самый  лоб;
нехотя отступил:
     - Что ж... Надеюсь, дверь вы ломать не будете, господин ЛУАР?
     В последнем слове накопился весь яд, на  который  был  способен  этот
преданный университету старикашка. Луар поднял брови, узнавая и не узнавая
собственное имя:
     - Или у вас нет ключей?
     - Ключи у госпожи Тории! - победно изрек служитель. - И  вряд  ли  ей
понравится, когда я расскажу о...
     Луар с усилием повернул бронзовую ручку. Тяжелая  дверь  качнулась  и
отошла -  без  скрипа,  плавно,  как  во  сне.  Служитель  замер,  разинув
перекошенный рот.
     Из   кабинета   пахло   травами.   Пылью,   книгами,    еще    чем-то
трудноназываемым, Луар был уверен, что слышал этот запах раньше...
     Служитель все еще молчал.
     Тогда  Луар  переступил  порог  и   захлопнул   дверь   перед   самым
служительским носом.


     Вооруженный до зубов отряд, возглавляемый полковником Эгертом Соллем,
подобен был обезумевшему льву, который гоняется за шершнем.
     Эгерт кидал своих людей напролом, рвался вперед, презрев опасность  -
и всякий раз заставал брошенный  лагерь,  остывшие  угли  костров,  смятую
траву  и  кости  обглоданной  дичи;  Сова  протекал  сквозь  ловушки,  как
протекает сквозь пальцы песок, а отряд Солля был велик и  неповоротлив,  и
всякий, кто был хоть сколько-нибудь любопытен, мог  спокойно  разузнать  о
его маневрах и подготовиться загодя...
     Разъяренный Солль пытался сделать союзниками  местных  жителей  -  их
допрашивали едва ли не с пристрастием, и  все  напрасно.  Боясь  возможных
разбойничьих набегов  и  трепеща  перед  озлевшими  стражниками,  хуторяне
приходили в еще больший ужас при мысли о мести - а Сова  мстителен,  и  не
стоит надеяться на то, что его так скоро изловят...
     Спустя неделю закончился провиант; воины роптали. Эгерт, все эти  дни
почти не сходивший с седла, почернел лицом. Обещая своим людям попеременно
то награды и почести, то военный суд и виселицу, он  сумел-таки  вздрючить
выдохшийся и голодный отряд, привести его в более-менее боевое состояние и
подвигнуть на последний бросок - отчаянный и оттого неожиданный.
     ...Под вечер передовой дозор напал на след Совы - неожиданно  свежий,
еще теплый; на закате удачливому молодому воину  посчастливилось  изловить
часового Совы - одного, а сколько их всего было?!
     Запахло неминучим боем -  и  от  этого  долгожданного  запаха  ноздри
полковника Солля затрепетали, как парус.


     ...Наутро город содрогнулся от новой  страшной  вести  -  под  окнами
добропорядочных горожан нашли маленькую молочницу с  колодезной  цепью  на
шее; белая лужа растеклась из опрокинутого  бидончика,  и  на  дальнем  ее
конце орудовал розовым языком вороватый кот. Все приметы говорили  о  том,
что ребенок погиб сейчас, только что; горожане кинулись - одни в ужасе  по
домам, другие в ярости по окрестным  переулками  и  подворотням;  говорят,
кто-то успел увидеть в конце улицы фигуру в длинном плаще.  Высокую  худую
фигуру в капюшоне...
     Слухи расползлись всего за пару часов. Перепуганные  матери  запирали
детей на ключ, и несчастные узники уныло глядели на  волю  сквозь  оконные
стекла. Малолетние служки и разносчики жались друг к другу, то  и  дело  в
ужасе оглядываясь, будто заслышав звон цепи...
     После полудня пришла новая волна  слухов,  да  такая,  что  ненадолго
позабыли и про убийцу. Башня Лаш, заколоченная Башня на  площади  исторгла
невнятный, утробный стон,  от  которого  у  всех  находившихся  поблизости
волосы встали дыбом. Какой-то пьяный от страха сторож поведал  любопытным,
что, еженощно обходя площадь, он не раз уже слышал в Башне звуки и  шорохи
- словно бы возню огромных мышей...
     Городские ворота закрылись на час раньше обычного.  По  всему  городу
хлопали, закрываясь, ставни; страх сидел за каждым столом, страх  поджидал
в каждой спальне, а если и не страх, то  беспокойство,  душевная  смута  и
ожидание недоброго...
     В кабинете декана Луаяна ночь напролет горел огонь. Внук старого мага
сидел над грудой странных и страшных книг, тех  особенных  книг,  касаться
которых не смела даже деканова дочь.
     Знаки и символы, которым Луара никто не учил, складывались не в слова
даже - складывались в не до конца оформившиеся понятия, и,  дрожа  крупной
дрожью, Луар понимал, что обманывает себя - это не чтение...  Даже  закрыв
книгу, он будет слышать и ощущать присутствие ЭТОГО, и знаки не  исчезнут,
если он зажмурит глаза...
     Куртка его лежала  на  высокой  спинке  кресла.  Белая  рубашка  была
расстегнута, и на обнаженной груди тускло поблескивал медальон.  Близилось
новое утро - а, может быть, уже третье утро, он потерял счет часам и дням,
он путался, плыл в огромной сладкой паутине, не ведая, паук  он  при  этом
или муха...
     Кабинет декана смотрел на него десятками глаз. Теперь он не  мог  без
ужаса думать о людях, входивших в него в неведении - но пусть и остаются в
неведении, декан  был  мудр,  все  его  тайны  спрятаны  или  спят...  Или
пребывают  в  заключении,  как  эта  крыса  в  кандалах.  Луар  не  станет
будоражить память деда, ему нужно нечто другое,  зачем  ему  чужие  тайны,
когда у него есть медальон...
     Пластинка обдала его новой  жгучей  волной.  Зашипев  от  боли,  Луар
неуклюже встал, обвел кабинет глазами,  потом,  покачиваясь,  как  пьяный,
шагнул в дальний угол.
     Круглый столик покрыт был грубой пыльной скатертью; под ней  пестрел,
сливаясь, полустертый узор линий и знаков.
     Луар отошел.  Обхватил  себя  за  плечи,  долго  сидел,  скорчившись,
стараясь  унять  дрожь,  вспомнить  что-нибудь  хорошее,   например,   как
шевелится под снегом живая трава, как мама учила его танцевать  -  босиком
на теплом песке... Как они с мамой...
     Был  теплый,  пронзительный  вечер;  они  шли  куда-то  через  редкий
сосновый лесок - и теперь уже не вспомнить, кто за  кем  погнался  первым.
Его мама вдруг оказалась  мальчишкой  -  таким  же,  как  он  сам,  только
быстрее, ловчее, хитрее; он тщетно гонялся за ней,  хохоча  и  повизгивая,
пытался  схватить  синюю  развевающуюся  юбку...  Потом  она   огляделась,
подхватила руками подол, обнажив белые  икры  маленьких  тонких  ног  -  и
сиганула через кусты, легко и привычно, как олениха... У  Луара  захватило
дух; не решаясь повторить ее прыжок, он поспешил в обход.  Раскрасневшийся
от бега и от азарта, он летел сквозь лес, сосны стояли, подсвеченные косым
солнцем, а где-то впереди хлопала на ветру юбка, синяя,  как  небо...  Его
мама прыгает лучше всех...
     И он догнал ее.
     Она  стояла,  прижавшись  щекой  к  коричнево-красной  чешуе   сосны,
неподвижная, как сам огромный ствол, несмешливая, загадочная...  И  он  не
стал хватать ее за юбку. Он  обнял  другое  дерево,  напротив;  мальчик  и
женщина долго смотрели друг на друга, и Луар слышал, как пахнет  смола,  и
чувствовал, как липкие капли приклеивают его  щеку  к  шершавой  древесной
щеке... Нет. Она не была его товарищем. Она была несравнимо лучше.
     Странное, незнакомое чувство явилось и ушло без остатка - но нежность
все равно осталась. И тогда он дал себе клятву.  Он  поклялся,  что  будет
защищать свою маму до смерти - даже,  если  для  этого  придется  стерпеть
самое страшное в мире мучение, вроде цирюльника-зубодера...
     А потом на полянке с остатками солнца оба увидели птицу  с  хохолком.
Такую пеструю незнакомую птицу... Губы матери шевельнулись: "Удод".
     К подолу ее юбки приклеилась вилочка - пара сосновых иголок...
     ...Кабинет декана Луаяна молчал.
     Медальон на груди Луара пребывал в ожидании, и  в  ожидании  пребывал
круглый, испещренный символами стол.
     Он встал и зажег три свечи. Его дед был магом, неужели  то,  что  он,
Луар, делает сейчас - неужели это противоестественно?!
     Руки  его  дрожали,  пока  он  выцарапывал  свечи  из  канделябра   и
устанавливал на круглом столе. Вернее было бы установить  свечи,  а  потом
зажечь - но рассудок Луара молчал, уступив место чему-то  более  сильному,
властному и неназываемому.
     Одна из свечей упала и погасла. Луар тщательно установил ее  снова  -
но дым, выползший струйкой из погасшего фитилька, на секунду заставил  его
зажмуриться.
     Небо, неужели всю жизнь при запахе погасшей свечи?..
     Тугое, сильное, верткое тело. И шнурки, шнуровка на платье,  шнуровка
на  корсете...  Лопатка,  будто  топорик.  Босые   пятки,   шлепающие   по
гостиничному полу, чистое светлое утро, когда руки находят друг друга сами
собой... Холодные струи на загривке, звон воды  в  умывальнике  и  смех...
Одинокий башмак перед остывшим камином...
     Да, был камин. Расплывающееся желтое пятно... Позвякивание кочерги  о
решетку. Холодная ночь - и солнечный стержень, волею судеб пойманный между
скрипучей гостиничной кроватью и трепещущим Луаровым телом. Это все равно,
что изловить солнечный луч... И страшно спугнуть.  И  страшно  поранить...
Это  -  ты?  Простая  девчонка?  Горячая  сердцевина  тех   ночей?   Как?!
Непонятно...
     Руки, ребра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип...
     А теперь уходи, ублюдок, зачем родился...
     Фонтаны  песка  из-под  копыт...  Золотая  монетка   на   мостовой...
Холодная, как лед, рука...
     Три свечи горели  ровно,  три  язычка,  три  рыжих  тополя  с  черным
стволом...
     Он глубоко вздохнул. Три язычка дрогнули; одинаково изогнувшись,  они
потянулись друг к другу, чтобы сойтись в центре стола, и  сошлись-таки,  и
по спине Луара крупными каплями побежал пот.
     Почти против его воли рука его коснулась Амулета и  медленно-медленно
поднесла его к лицу.
     ...Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему?  "Я  -
Прорицатель?"
     Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на  медальоне.
В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в  точности  повторяющий  форму
отверстия, упал Луару на лицо.
     Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там...
     "Ты?!"
     Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол
Луар - беззвучно, как тряпичная кукла.


     Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрестке, и у
ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.
     Большая дорога простиралась,  как  грязное  полотенце,  одним  концом
вперед, к маячащим городским стенам, другим концом назад,  мне  за  спину.
Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянула