ерху, постанывая и бормоча:
     - Ну давай же... Я так распалилася... Так распалилась...
     Колено  мое  снова  проехалось  по  ране  -  он   взвыл   и   оторвал
любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:
     - А... А?! Больно-а?
     Свет факела падал на мое лицо - и в этом свете он  смог  прочесть  на
нем лишь страстное желание да еще обиду: как же?
     - Ы-ых... - протянул он горестно. - Такая девка... Ы-ых...


     ...Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего
рога,  как  молодой  лесок,  и  что  я  влюбилась  в  атамана  страстно  и
безнадежно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного
Совы  -  он,  привыкший  брать  силой  всех  подряд  встреченных   женщин,
трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины - как
дети, угрюмо  думала  я,  сидя  перед  разбойничьим  костром  в  окружении
волосатых рож. Как сучьи дети...
     Рана  Совы  обещала  затянуться  через  пару-тройку  дней  -   я   не
сомневалась, что на нем заживет,  как  на  собаке.  Удрать  из  лагеря  не
представлялось возможным - вырваться из  душной  землянки  уже  почиталось
великим счастьем.  Я  рассказывала  Сове  наизусть  любовные  монологи  из
трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей,  проливал  сладкие
слезы - а я мерила расстояние до кинжала  за  его  голенищем,  прикидывала
бросок и последующий удар - и сразу хмуро отметала всю глупую задумку.  Не
смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьезно. Новая царапина нам ни к
чему, все мы помним, что случилось с  беднягой,  оцарапавшим  его  прошлый
раз...
     - Любовь моя подобна буре, Что страстно так ласкает ветви, И обрывает
с них убранство, И в страсти корни обнажает, - декламировала  я  нудно,  а
Сова слушал, подперев щеку, и мне хотелось убить его.
     Впрочем,  вынужденно  платоническая  его  любовь  ничуть  не   мешала
отправлению всех  обычных  разбойничьих  потребностей  -  кто-то  ходил  в
засаду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся "с  дела"  пустыми
нещадно пороли за нерадивость, а  особым  преступлением  считалось  утаить
часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила  злая  и  неделимая
власть Совы - он ловко приближал одних и натравливал  их  на  других,  чем
странным  образом  напоминал  мне  Хаара.  Никто  не  чувствовал  себя   в
безопасности, сегодняшнее богатство  могло  обернуться  назавтра  нищетой,
плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспощадны к
своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не плена и казни,
а расправы своих же собратьев и страшной опалы властелина-Совы.
     Сова был из тех хозяев, которые не  ограничиваются  стрижкой  овец  и
снимают с них сразу три шкуры. В нем было некое безумное желание разрушать
- себя и  все,  что  вокруг.  Мысленно  я  сравнивала  его  с  садовником,
обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о завтрашнем
дне, мне странно было, что власть его так велика и держится так долго - но
причиной была воля Совы, тоже ненормальная и  сумасшедшая,  воля  безумца,
поработившая весь отряд.
     Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось  выдрать  по  его
приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники мнили
себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным прохожим -
то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые, немытые, в драных
штанах и золотых украшениях люди представлялись едва  ли  не  наместниками
всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я  сама  чуть  не  тронулась
рассудком.
     И ежедневно, ежесекундно был страх. Всякий раз, когда Сова звал  меня
в землянку, я прощалась с  жизнью;  самоуверенный,  как  ребенок  или  как
зверь,  он  принимал  мою  паническую  дрожь  за  страстное  трепетание  и
ободряюще похлопывал по спине: потерпи, мол. Недолго осталась.
     Рана его затягивалась. Я мучилась так, как мучатся, наверное,  только
приговоренные к отсроченной казни.
     Ночью, слушая совиное уханье  в  чаще  леса,  я  всерьез  продумывала
способ самоубийства  -  при  мысли,  что  рано  или  поздно  это  чудовище
доберется до меня, хотелось сжить  себя  со  свету.  Я  лежала,  глядя  на
звезды, пробивавшиеся сквозь крышу из еловых  веток;  звезды  смотрели  на
меня, и плевать им было на мои слезы.
     Отплакав, я шептала, стиснув зубы  и  едва  шевеля  губами.  Все  мои
молитвы начинались со слова "Луар".
     Луар, просила я неслышно. Ты видишь... Спаси меня, Луар. Самой мне не
выкрутиться... Неужели ты допустишь?! Я умру от отвращения прежде, чем  он
завершит свое кобелиное дело. А если выживу - прокляну себя и повешусь  на
первом суку... Если не станет храбрости повеситься  прежде.  Мне  страшно,
Луар, я так не  хочу  умирать...  Но  жить  для  Совиной  похоти  и  вовсе
невозможно... Луар, слышишь меня... Луар...
     На третий день Сова  почувствовал  себя  так  хорошо,  что  во  главе
десятка  своих  головорезов  отправился  в  какую-то  отдаленную  деревню;
отправился верхом, и в ту ночь я долго целовала  в  морду  его  заморенную
лошадь, потому что скачка разбередила заветную рану. Сова вернулся зеленый
от боли, раздраженный и злой, хмуро  глянул  на  меня  и  отвесил  оплеуху
какому-то зазевавшемуся парню. Моя смерть отодвинулась  еще  на  несколько
мучительных дней; будто очнувшись  от  оцепенения,  я  с  новым  отчаянием
перебрала все способы побега и даже  вызвала  подозрение  у  одного  особо
ретивого часового - однако тот так и не не решился идти с докладом к злому
страдающему атаману.
     Оставалось снова сложить руки и в ужасе  ждать  неизбежного.  Сидя  у
землянки, на солнечной стороне,  я  бездумно  водила  прутиком  по  песку,
сбивала с пути огромных, как крысы, серых муравьев, и перед глазами  моими
вставали и проваливались обрывки воспоминаний.
     В полусне ко мне приходил Луар. Горящий камин...  Теперь  я  понимаю,
откуда его нежность. В те минуты я была для него... Он  вырос,  купаясь  в
любви... Эгерт и Тория любили друг друга. Луар этим жил...  Светлое  небо.
Камин... рыжие языки.  Прикосновение.  Нежнее  замши...  Мать,  любовница,
дочь, жена... Хрустальная ваза, новорожденный зверек... Уснем, Луар, здесь
тепло, уснем... Мы переплелись с тобой, как  два  корня  под  землей...  И
будем долго-долго пробираться во влажной темноте, пока однажды вечером  не
столкнем с обрыва пару земляных комьев и не увидим - там, внизу - реку...
     Луар, ты помнишь, как я лила тебе воду на  спину  и  на  затылок.  Ты
умывался... И в тазу я видела  отражение  твоего  смеющегося  лица.  Потом
звенели потоки воды - отражение терялось... и возникало опять. И  с  этого
лица падали капли - будто бы ты весенняя  береза...  истекающая  березовым
соком... Которого я не пила много лет... Тропинка муравьев, сладкий сок на
белом стволе...
     Я открывала глаза - рядом никого не было, чуть в отдалении грелся  на
солнышке кашевар, грелся, подставив теплу круглый голый живот, и время  от
времени   сладострастно   почесывался   пятерней,   зажмурив   глаза    от
удовольствия.
     Я снова соскальзывала в свой бред; Луар стоял рядом, его  присутствие
было  так  же  реально,  как  солнце,  прутик  и  муравьи.  Вздрогнув,   я
спохватывалась - солнце и муравьи оставались, Луара не  было  и  не  могло
быть. Только где-то в памяти звучал его голос...
     Я покрылась испариной, вонзив пальцы в траву. Голос... Небо, мне  уже
ТАК мерещится?!
     Голос Луара. Неподалеку, с другой стороны землянки. Я тупо смотрела в
свои ладони, перепачканные зеленым соком: бред...
     - Да это уж кто решать будет, - сказал Луар совершенно  явственно.  -
Это потом поглядим...
     Ноги мои отказались служить мне. В землянке раздраженно рыкнул  Сова,
у входа послышались шаги, и голос, который  мог  бы  быть  голосом  Луара,
сказал кому-то холодно и насмешливо:
     - Свидетель нам не нужен. Пшел.
     Губы мои беззвучно затряслись. Конечно, говоривший не был  Луаром.  В
голосе Луара никогда не уместилось бы столько льда и желчи одновременно.
     Не думая о том, что, притаившаяся у землянки, я похожа на  шпиона,  я
снова устало закрыла глаза. Все равно.
     - Ты кто такой, скотина?  -  рявкнул  в  землянке  Сова.  Я  невольно
содрогнулась.
     Тот, кого я приняла за Луара, что-то тихонько ответил, и после  этого
в землянке надолго стало тихо.
     - Ты-ы... - хрипло выдохнул наконец Сова. - Да я-а...
     Незнакомец снова проронил едва слышные несколько слов. И снова долгое
молчание, и сопение Совы доносилось даже до пригревшейся на солнышке меня.
     - Нет, - сказал наконец Сова, и голос его был не его  голос.  Он  был
потрясен  до  глубины  души,  потрясен  и  напуган  -  что  было  так   же
удивительно, как если бы волк надел кружевные панталоны.
     - Посмотри на меня, -  сказал  незнакомец  громче,  и  в  голосе  его
звякнул металл. - Посмотри на меня, и ты сам все увидишь. Я пришел по твою
душу, Тфим.
     - Не зови меня этим именем, - злобно прохрипел Сова. - Ты...  Кто  бы
ты ни был... Мне стоит свистнуть - и тебя не то что повесят - поджарят!
     Незнакомец усмехнулся. От этого смешка по шкуре моей  продрал  мороз,
да и Сове он,  по-видимому,  не  понравился;  скрывая  замешательство,  он
пробормотал что-то невразумительно-угрожающее.
     - Что ж, поговорим, - снова усмехнулся незнакомец, и  по  спине  моей
опять продрал мороз: как похож голос! Как невыносимо похож!
     Сова молчал и сопел.
     - Поговорим, Тфим... Служитель Тфим, - сказал  незнакомец  холодно  и
внятно. - Поговорим о моем покойном батюшке... Ты не слыхал о поверье, что
души отцов, умерших до рождения ребенка, потом поселяются в душах сыновей?
Не слыхал?
     По ноге моей взбирались один за другим два серых  деловитых  муравья.
Тень от ближайшей ели подползла к самым моим пяткам; я сидела, слушая  шум
в ушах, и  мысленно  твердила:  спасибо.  Спасибо,  всевидящее  небо.  Мне
плевать, кто он теперь - но он пришел. Спасибо...
     Голоса  в  землянке  беседовали  теперь   приглушенно,   разборчивыми
оставалась только грязная  ругань,  которой  Сова  по  своему  обыкновению
пересыпал самые простые предложения. Я  бормотала  "спасибо"  и,  замерев,
вслушивалась до боли в ушах - когда к еловой тени у  моих  ног  добавилась
еще одна. То была неподвижная тень круглолицего разбойника,  того  самого,
которого выпороли за мысленное неповиновение Сове, а по сути - из-за меня.
С тех самых пор ему не за что было меня любить - теперь он  стоял,  уперев
руки в бока:
     - Подслушиваешь, стерва? Атамана подслушиваешь?
     Я запоздало потянулась, всем своим видом доказывая, что, задремавшая,
я сию секунду была разбужена дураком и нахалом.
     Со стороны за нами с интересом наблюдал голопузый кашевар;  голоса  в
землянке притихли, я поднялась, возможно, чуть поспешнее, чем требовалось.
Круглолицый свел глаза в щелочку:
     - Ах ты стерва... Правду про тебя говорят... Сильно любопытным знаешь
что отрубают, а?
     Я плюнула ему под ноги. Мысли мои метались, как лисы в клетке -  если
это Луар... То что мне сделать, чтобы  спасти  его?!  А  что  Луара  нужно
спасать, у меня не было ни малейшего сомнения -  все  равно,  что  он  там
наговорит Сове... Сова - зверь.  Чтобы  решить  проблему,  ему  достаточно
убить человека. Может быть, судьба предоставила мне единственное возможное
счастье - умереть вместе с  Луаром...  Но  нет.  Я  должна  придумать  что
угодно, соблазнить Сову, наконец, принять это испытание и умереть потом  -
когда Луар будет в безопасности...
     От наивности и некой патетичности своих мыслей мне самой же сделалось
тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня  глаз;  неспешно
вытащил  откуда-то  комок  древесного  клея,  сунул  за  щеку  и  так   же
многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так что  на
грязной коже остались пять красных полос.
     От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.
     Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид  его  был  несколько
нарочито свиреп. Следом  появился  его  гость,  в  первую  минуту  у  меня
потемнело в глазах, потому что мне показалось, что  это  не  Луар.  Сквозь
обступившую меня пелену я смотрела, как он идет рядом с хромым  Совой,  не
замечая меня, идет к врытым в землю столбам - тут я поняла, что это ОН,  и
что они хотят его повесить.
     Все было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не  слушаются.  Я
со всхлипом втянула воздух - и увидела, что к одному из  столбов  привязан
Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уехать.
     Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку,  вскакивает  в
седло, что-то говорит Сове углом рта - а тот пыжится,  стараясь  выглядеть
хозяином в глазах своих людей, но я-то понимаю, что дело нечисто, что Сова
проиграл что-то очень важное и теперь обезоружен...
     ...И что он отыграется на мне.
     Я попробовала крикнуть - и не смогла. Луар разворачивал коня.
     Зарычав, как  больная  собака,  я  вскочила,  и  ноги  мои  оказались
затекшими до бесчувствия, не ноги, а два  мешка  с  песком.  Луар  шлепнул
лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.
     И тогда крик мой вырвался наружу - пронзительный и длинный, никогда в
жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную  осмоленную  веревку,  и
эта веревка ударила Луара в спину.
     Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела, как
конь  и  всадник  медленно-медленно  поворачиваются,  как  взгляд   Луара,
настороженный и жесткий, останавливается на моем лице.
     Как он исхудал...
     В его глазах что-то едва заметно изменилось.  Успокаивая  лошадь,  он
обернулся к Сове:
     - Кто это?
     Сова угрюмо молчал.
     Он мог бы сказать: "Это моя девка". Но тогда - и я поразилась,  поняв
это - тогда Луар ответил бы все тем же жестким и  желчным  голосом:  "Нет,
МОЯ". И тогда Сове пришлось бы  зарезать  кашевара,  круглолицего  и  всех
прочих свидетелей своего позора...
     Сова молчал. Луар медленно растянул губы:
     - Ты говорил, что она тебе надоела.
     Может быть,  мне  и  померещилось,  но,  потрясенный  дипломатической
уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:
     - Бери.
     Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.
     Через секунду я оказалась у Луара в седле.


     Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.
     Она носила его в себе - долгих девять месяцев. Был  день,  когда  она
впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она  металась  по
дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.
     Потом он явился из своего теплого красного мира в мир прочих людей, и
она  потрясенно  разглядывала  узоры  линий  на  его  ладонях  и   пятках,
пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными  голубыми
глазами.
     Он был частью ее, он  еще  долго  оставался  немножечко  ею,  она  на
расстоянии чуяла, когда он весел и  когда  огорчен;  она  всегда  пыталась
сдержать грусть  или  внезапное  раздражение,  потому  и  он,  она  знала,
мгновенно заплачет тоже...
     Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе  нерожденного
Луара - и не замечала не одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в
угол одичавшей дочери, ни развала  и  запустения,  прочно  поселившихся  в
загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни  крошки  и  живя  одной
только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.
     Фагирра больше не приходил к ней. Ей казалось, что могила его под  ее
окном, и, проходя по двору, она бормотала успокаивающе:
     - Лежи...
     Она боялась, что теперь ее сын никогда не родится.


     Ноги мои болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила  ходуном,
а  навстречу  неслись  ярко-зеленые  ветви,  серые  и  коричневые  стволы,
пронизанные солнцем, переплетенные  ажурными  тенями  на  густом  и  синем
небесном фоне. Пальцы мои цеплялись за какую-то твердую ткань, за какие-то
шнурки и ремешки не то на плаще Луара, не то на его куртке; Луаровы  локти
удерживали меня, не позволяя сползти с седла.  Лошадь  металась  вправо  и
влево, огибая кусты; внутри у меня царила счастливая каша, мысли смешались
от потрясения, а внутренности  -  от  немилосердной  тряски,  и,  глядя  в
скачущий по боками лес, я как никогда остро понимала, как  прекрасна,  как
бесконечна и остра замечательная штука, именуемая человеческой жизнью.
     Потом лошадь выбралась на дорогу и перешла на ровную,  щадящую  рысь.
Луар молчал.
     - Он не добрался до меня, - сказала я со счастливым смешком. - Его же
подранили, кабана. Хотел, да не добрался, кобель недорезанный...
     Почудилось мне или сжимающие  меня  локти  Луара  действительно  чуть
расслабились? Будто от облегчения?
     Он по-прежнему молчал; я с трудом повернула голову, чтобы увидеть его
лицо:
     - Или я тронулась  умишком,  или  ты  заделался  сразу  Прорицателем,
великим магом и атаманом разбойников?
     Он что-то ободряюще гикнул -  не  мне,  конечно,  а  лошади.  Лес,  в
который мы въехали неделю назад с несчастным  парнем  Михаром,  наконец-то
закончился, и вдоль дороги распахнулись зеленеющие поля.
     - Луар, - сказала я шепотом, зная, что за шумом ветра он не  услышит.
- Спасибо, что ты пришел...
     Дорога повернула,  и  послеполуденное  солнце  разом  ослепило  меня,
выстроив между мной и миром горячую белую стену.
     - А я видела твоего отца, Луар, - прошептала  я  неслышно  для  самой
себя. - Я видела Эгерта.
     Он дал лошади шпоры. Несчастное  животное,  несущее  двойную  ношу  и
никак не ожидавшее от хозяина столь безрассудной жестокости,  дернулось  и
перешло в галоп.
     - А-а!  -  завопила  я,  цепляясь  за  Луара  руками,  подбородком  и
коленями. - А-а-а!
     Лошадь тоже обижено закричала. Луар сжал губы  и  натянул  уздечку  -
лошадь взвилась на дыбы,  опрокидывая  меня  на  моего  спутника  и  давая
возможность вблизи рассмотреть его сузившиеся, отчаянные глаза.
     До самого вечера между нами не было сказано  ни  слова;  вечером  же,
высмотрев  у  дороги  большой  и  богатый  с  виду  постоялый  двор,  Луар
решительно завернул в ворота измученного коня, и той ночью  мне  воздалось
сполна.
     Он был уже не юноша -  он  был  зрелый  мужчина,  исступленно-нежный,
умеющий любить и бережно и страстно - и даже медальон у него на голой шее,
пластинка, постоянно попадавшая между нами, не  мешала  мне.  Мы  едва  не
разнесли в щепки ветхую гостиничную кровать - но самыми дорогими оказались
минуты, когда, одновременно проснувшись в  сером  предутреннем  свете,  мы
обнялись, не успев еще открыть глаз, на ощупь.
     Под окном радостно вопила  синица.  Хороший  знак  -  птицы  поют  до
рассвета...
     - Ничего этого скоро не будет, - сказал Луар.
     Я подождала. Спросила осторожно:
     - А что будет?
     - Не знаю, - он вздохнул. - Когда б я знал...
     Синица звенела, как колокольчик. Медальон сполз с  Луаровой  груди  и
лежал теперь на его белом мускулистом плече; теперь я смотрела  на  Амулет
Прорицателя ревностно, как на свидетеля нашей любви, и  не  сразу  поняла,
что бурые пятна на золотой пластинке не что иное, как ржавчина.
     - Не смотри, - сказа Луар, не открывая глаз. - Мне  неприятно,  когда
ты смотришь.
     Я перевела взгляд на его лицо - на моих глазах ласковый  ночной  Луар
снова превращался в бронированное чудовище, подмявшее под себя Сову.
     - Он ржавый? - спросила я шепотом.
     Он открыл глаза. Накрыл Амулет ладонью и спрятал под одеялом:
     - Да... Ржавчина - это знак... Что Тот, кто  приходит  извне,  явился
снова.
     Синица за окном примолкла.  По  гулкой  гостиничной  лестнице  дробно
топотали шаги - вверх, вниз...
     - Луар, - сказала я тихо. - Ты - маг?
     Он посмотрел на меня почти испугано:
     - Не знаю...
     - А Сова? - спросила я еще тише.
     Он уди