бралась  за
животы, в то время как он не гримасничал и не кривлялся, как актеры  Хаара
- он просто рассуждал о тяжких временах и верности своей жены, рассуждал с
трогательной  серьезностью,  и   лицо   его   оставалось   строгим,   даже
патетическим: "А не пойти ли к милой, не взглянуть ли...  Как  в  обществе
достойнейшей подруги моя супруга гладью вышивает..."
     А за пяльцами, огромными, как обеденный стол, суетились двое -  Муха,
который успел  вытянуться  за  эти  месяцы,  и  девчонка  лет  пятнадцати,
конопатая, голубоглазая, с носом-пуговкой и копной  жестких  рыжих  волос.
Девчонка старалась изо всех сил - я стояла в хохочущей  толпе,  и  я  была
единственный человек, который не смеялся.
     Потом  Муха  вывалился  из-за  пяльцев  в  перекошенном   корсете   и
сползающей юбке; я напряглась, потому что девчонка  выпорхнула  следом,  и
теперь был ее текст...
     Она помнила свои слова. Она даже была талантлива  -  тем  ученическим
талантом, который сперва надо разглядеть, а уж потом  он  разовьется.  Она
двигалась, как деревянная кукла - но  все  эти  острые  локти-плечи-колени
есть недостаток подростка. Уже через год-полтора...
     Муха спрыгнул с подмостков с тарелочкой для денег. Не замечая его,  я
смотрела на сцену, где раскланивались  Флобастер  и  та,  что  заняла  мое
место; тарелка оказалась перед моим лицом, я, спохватившись, отшатнулась -
и встретилась взглядом с округлившимися,  черными,  потрясенными  Мухиными
глазами.
     Прочь.
     Кто-то возмущенно заорал, кто-то шарахнулся с дороги,  кто-то  грязно
выругался и пнул меня в спину - я  разметала  заступавшие  дорогу  тела  и
вырвалась из толпы, судорожно сжимая узелок и глотая слезы.
     Зря я обманывала себя. Не надо было верить... Это же не  дорога,  где
можно, обронив перчатку, потом  вернулся  за  ней.  Ничего  не  исправить.
Ничего уже не вернуть...
     - Девочка...
     Кто-то положил мне руку на плечо. Я возмущенно вскинулась  -  парень,
белобрысый, смущенный сельский парень испуганно отшатнулся:
     - Ты... Ты чего, не плачь... Ты, что ли, есть хочешь?
     Счастливый парень - и несчастный одновременно.  Он  думал,  что  люди
плачут только от голода.
     ...Звали его Михаром. Он привез  на  ярмарку  пять  мешков  муки,  но
продал только два; у него была телега с  впряженной  в  нее  меланхоличной
клячей, и нам оказалось по пути. Следует  ли  говорить,  что  простодушный
парнишка на телеге - куда  лучший  попутчик,  нежели  странный  старик  со
шпагой и непонятными словесами?
     Через полчаса я сидела в соломе,  привалившись  спиной  к  одному  из
непроданных мешков, слушала, как скрипят колеса, гудят мои усталые ноги да
степенно рассуждает Михар.
     Рассуждал он о том да о сем - а более всего о  предстоящей  женитьбе.
Парень он видный и небедный, один сын в семье, прочие все девки... И время
вышло - осенью непременно надо жениться,  да  только  невесту  он  еще  не
насмотрел, а то, что предлагает маманя, хоть и  богатое,  да  пресное  для
сердца. Он, Михар, может себе позволить взять без приданого - так как один
сын в семье, прочие девки...
     Я глядела в послеполуденное небо и вяло думала,  что  это,  наверное,
судьба. Нет мне места,  кроме  как  на  Михаровой  свадьбе...  Только  что
означали те слова - "Ты его не остановишь... Но попытайся"...
     - А разбойников ты не боишься? - спросила я, когда поля закончились и
над головой закачались ветки.
     Михар вздохнул:
     - Это конечно... Сова круто берет... Ну что ж,  отдам  мешок  один...
Один мешок я, почитай, так и держу - для ребятушек... Вроде как плата...
     Под сердцем у меня неприятно царапнуло. Я села прямо:
     - А если они все мешки захотят себе?
     Михар удивленно на меня воззрился:
     - Да чего ты... Как - все... Что ж они... Так же нельзя - все...  Так
не бывает... Всегда были разбойнички - так по одному мешку,  по  поросенку
там или бочке... А все - так не бывает...
     Я снова привалилась спиной к мешку и обессилено закрыла глаза. Передо
мной тут же встал длинный, при  шпаге,  равнодушный  старик:  "Ты  его  не
остановишь... Но попытайся"...
     Не остановишь - кого? Или все это - бред и я ищу  загадку  на  пустом
месте? Или?..
     Хорошо. Пусть он - Скиталец. Тогда этот проклятый Амулет  Прорицателя
хранился у него, а теперь он у Луара... Тогда он, Скиталец, отдал медальон
по доброй воле. Я не могу вообразить Луара, с боем  отбирающего  Амулет  у
этого жутковатого старца, владеющего заклятиями... Который тем не менее  -
не маг. Который не маг - но  узнает  меня,  встретив  на  дороге.  Который
говорит мне, что надо остановить... Луара?!
     "Тут ты ошибаешься... Все самое страшное случается,  когда  людей  по
меньшей мере двое"...
     Луар... Запрокинутое на подушке лицо. Как нежно  умеют  целовать  эти
жесткие губы... Как нежно. Это не было притворством, это не было  уловкой,
или  игрой,  или  привычкой  -  он  действительно  был  нежен   со   мной.
По-настоящему. Как с любимым человеком...
     "...Но попытайся. Попытайся. Попытайся"...
     Свист ударил по ушам, как  обух.  Лошадь  дернулась,  я  вскочила,  в
минуту сделавшись мокрой как мышь. Михар, бледный, натянул поводья;  из-за
стволов неспешно выбрались на дорогу пятеро мужчин  в  нарочито  лохматых,
мехом наружу, безрукавках:
     - Что везешь, сопляк? Лошади не тяжко?
     - Берите, ребята, - пробормотал Михар, подталкивая с  телеги  крайний
мешок. - Берите, чего там... По-соседски...
     Я  молчала,  прижимая  узелок  к   груди.   Лица   "ребят"   казались
одновременно заурядными и отталкивающе-самоуверенными, как  у  Хаара.  Час
грабежа был для них не столько часом обогащения, сколько временем  власти.
Хорошие ребята.
     Первый - по-видимому, старший - возмущенно пнул  спущенный  с  телеги
мешок:
     - Это чего, сопляк? Мне на горбу тянуть, да, паскудник?
     Я видела, как растерялся Михар. Он, единственный парень в  семье,  не
привык, похоже, к  такому  обращению;  тем  временем  разбойники  окружили
телегу, переворошили солому, и чья-то грязная холодная рука  цапнула  меня
за ногу. Я дернулась.
     Старший хохотнул:
     - Ничего-о... День в  засаде  проторчали,  так  хоть  пожива...  Экая
курочка, ай-яй-яй...
     Я обомлела, сжимаясь в комок.
     - Значит так, - распорядился старший, обращаясь к Михару, - выручку -
сюда...  Выпрягай  клячу,  мешки  грузи  на  ейный  хребет,  нам   таскать
неохота... Грузи и проваливай, сосунок, девчонка - наша...
     Михар  медленно  поднялся.  Соскочил  с  телеги;  лицо  его  казалось
застывшей маской, и на секунду мне показалось, что он не отдаст меня.
     - Как - мешки? - спросил Михар дрожащим голосом.  -  Вам  ОДИН  мешок
положен, а лошадь - моя... Что я без лошади, а? Работа же...
     - Чихать нам на твою работу,  -  усмехнулся  старший,  забавляясь.  -
Скажи спасибо, что целым отпускаем... А ты, - он кивнул мне, - вылезай...
     Жалко усмехнувшись, я развязала свой узелок:
     - Ребята... Да у меня ничего нету...
     - Все у тебя есть, - вкрадчиво успокоил один из парней,  чье  круглое
лицо казалось еще более круглым из-за торчащей во все  стороны  бороды.  -
Все есть, издали видать...
     Его  товарищи  перемигнулись  и  сально,  с   видимым   удовольствием
загоготали.
     - Один мешок! - голос возмущенного Михара сорвался в писк. - Один,  и
больше не дам!
     Сзади чьи-то руки схватили меня под мышки, сильно  дернули,  вытянули
из телеги; я выронила узелок, изо всех сил ворочая головой, пытаясь  найти
в лицах окружавших меня людей хоть искорку, хоть проблеск сострадания.
     Михар прыгнул на старшего, размахивая кулаками; несправедливость  так
потрясла его, что он забыл, казалось о страхе - он ругался и грозился так,
будто эти пятеро ехали в телеге, а он, храбрый Михар, остановил  из  среди
леса, чтобы грабить...
     - Пойдем-ка, - меня волокли  прочь.  Сил  сопротивляться  не  было  -
парализованная ужасом, я покорно  переставляла  ноги,  когда  позади  меня
ругань Михара переросла в отчаянный крик, и крик оборвался тонким: не-е!
     Я обернулась.
     Михара не было видно за розовыми ветвями какого-то цветущего  дерева.
Михара не было видно, только ноги его молотили воздух невысоко над  землей
- помолотили, подергались и повисли без движения.
     В глазах моих наступила ночь.


     Путь сквозь лес прошел в полубеспамятстве. Остановившись  у  родника,
разбойники долго и тщательно брызгали на меня  водой  и  давали  напиться;
потом круглолицый, странно поигрывая бровями,  подмигнул  поочередно  всем
своим спутникам и красноречиво взялся за пряжку своего ремня.
     - На сук захотел? - осадил его старший. - Сове покажем,  как  есть...
Сова скажет - нет, тогда пользуйся без страха... Сова  скажет  -  да,  так
тоже ничего, потом получишь, и не убудет от нее...
     - После Совы не убудет?! - возмутился  круглолицый.  -  Да  он  ее  в
лепешку сплющит, они же мрут после Совы!
     Живот у меня свело судорогой.
     Старший прищурился на круглолицего:
     - Тебе что, Сова не по нраву? Девок отбивает, да?
     Все четверо его товарищей отвели глаза и громко засопели.
     - А Сова бы и не узнал... - буркнул непокоренный круглолицый. - Решил
бы, что так и было!
     - Все расскажу Сове, - сказала я, размазывая по  лицу  грязную  воду.
Все расскажу, и про тебя, - я ткнула пальцем в круглолицего, - и про тебя,
- и я наугад кивнула на щуплого молодого парня с косынкой на шее.
     - А про меня - что? - справедливо взбеленился парень. - Я - что?
     - Поговори, - процедил мне старший, сузив глаза. -  Поговори,  так  к
сосне привяжем, волки спасибо скажут... Никто не узнает, была ли девка...
     -  Узнает,  -  отрезала  я  с  нахальством,  родившимся  от  крайнего
отчаяния. - Пять языков - не один язык... Кто-то ляпнет - с прочих  головы
полетят...
     Старший ощерился и с размаху засадил мне пятерней по лицу. Согнувшись
и  всхлипывая,  я  успела-таки  заметить,  как  пятеро  обменялись  злыми,
напряженными взглядами.
     К дереву меня привязывать не стали, а примотали за руки к  лошадиному
хвосту - и старая кляча с непосильной  ношей  на  спине,  и  я,  ожидающая
самого худшего, много  раз  прокляли  длинное,  тяжкое  путешествие  через
весенний щебечущий лес.
     И уже в сумерках все мы вышли в схоронившемуся в зарослях поселению -
временному разбойничьему лагерю. Логову, короче говоря.


     Эгерт Солль проснулся среди ночи оттого, что на щеке его лежал шрам.
     Он вскочил в холодном поту, вцепившись руками в лицо - шрама не было,
он исчез еще тогда, двадцать  лет  назад,  когда  заклятье  трусости  было
снято...
     Но откуда это гадкое ощущение, откуда вера, что шрам невидим - но  он
здесь?!
     "Вы бросили раненого человека... Вы лелеете свою боль... И  не  ищите
слов, нет вам оправдания..."
     Он  криво  усмехнулся,  и  оттянутый  книзу  рот  его  похож  был  на
незажившую рану. Бедная глупая девчонка...
     Не боль. Теперь уже не боль. Теперь самое гнусное,  что  есть  в  его
душе, самое отвратительное, подсовывающее одну сцену  насилия  за  другой,
похотливый Фагирра, и похотливый палач, и десяток  служителей  Лаш,  нагих
под  своими  длинными  плащами...  Стыдное,   презренное,   отвратительное
воображение...
     Он наотмашь стегнул себя ладонью по лицу.  Видение  исчезло,  оставив
чувство собственной никчемности и гнилостный привкус во рту.
     Небо, эти еженощные сны, которые он забывал под утро. Вот откуда  эта
тупая изматывающая тоска...
     Он ударил себя снова; потом согнулся в три погибели, и  отвращение  к
самому себе вывернуло его рвотным спазмом.
     Грязное чудовище - ревность. Уродливо искривленное,  притаившееся  на
дне его сознания...
     Или он - больше не Эгерт Солль?!
     Он зарычал и следующим ударом разбил себе губы.
     В дверь испуганно поскребся слуга:
     - Господин Эгерт... Господин, что с вами... Что...
     - Коня,  -  выдавил  он  хрипло.  -  И  запасного...  И  еще   одного
запасного... Сию секунду.
     За дверью ахнули.
     Через  минуту  темный  дом  Соллей  осветился   десятком   огней,   и
потревоженные лошади удивленно покидали конюшню,  и  носились  с  факелами
сонные слуги, и разбуженные суетой соседи липли к окнам.
     Утром Каваррен потрясен был вестью о  том,  что  полковник  Солль,  к
чьему странному глухому затворничеству все давно привыкли,  спешно,  среди
ночи, покинул город.


     В разбойничьем лагере царило хмурое  возбуждение  -  утром  отряд  во
главе с самим Совой совершил налет на хутор и кое-что  "раздобыл",  однако
крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся  умом  и
взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть Сову ножом -
и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и зарезали - однако  Сова
охромел и пребывал в скверном расположении духа.
     Все это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому  хвосту,
ждала своей судьбы перед новой добротной  землянкой,  над  крышей  которой
трепыхались по ветру связанные  в  пучок  перья  крупной  птицы.  Наверное
совиные, подумала я отрешенно.
     Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору  в
лагере - мне показалось, что  их  тьма,  страшно  много,  и  что  все  они
поглядывают на меня алчно, как змей на воробьенка. Впрочем, их взгляды уже
не вызывали во мне должного трепета - потому что впереди меня  ждал  Сова,
после которого  "они  все  мрут".  Я  предпочла  бы  умереть  перед  нашей
встречей, а не после - вот только решала теперь не я.
     Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги на
другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там,  где  у
колеса бывает ось, горел большой костер, и  кашевар  -  а  у  разбойников,
оказывается, был кашевар  -  орудовал  большой  ложкой  возле  сразу  трех
кипящих над огнем котлов. Почуяв доносившийся от котлов  запах,  я  нервно
сглотнула слюну и сразу же удивилась - почему  то,  что  предстоит  мне  в
скорости, ничуть не отбило у меня аппетит?
     Неподалеку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на
приколоченной сверху перекладине болтался обрывок веревки. Живот мой снова
свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в  истоптанную  траву  и  глотая
слезы.
     Вход в землянку Совы закрыт был пологом.  По  грубой  ткани  ползала,
пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело  удовлетворенно  потиравшая
лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче...
     Мне захотелось дотянуться до нее и прибить, но в  этот  момент  полог
дернулся, из землянки выбрался  старший  из  приведших  меня  разбойников,
равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул  стоящего  поодаль  парня.
Парень  выслушал  короткое  распоряжение,  ушел  и   вскоре   вернулся   в
сопровождении  круглолицего  -  того  самого,  что  предлагал  сотоварищам
нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое  лицо
его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.
     За короткое время пребывания в землянке лицо  "мятежника"  вытянулось
еще больше, а борода  страдальчески  обвисла.  Сопровождаемый  равнодушным
парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась,  что
его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку  и  стал  между  столбов,
покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст,  деловито
поплевал на ладони - и мы с круглолицым оба получили урок  о  том,  что  с
Совой не спорят. Круглолицый при  этом  обливался  кровью  и  вопил,  а  я
смотрела, скрючившись и грызя пальцы.
     Порка  еще  продолжалась,  когда  полог  у  входа  в  землянку  снова
откинулся. Старший из пятерки, изловившей меня, молча распутал веревку  на
моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул вовнутрь.
     Один шаг в темноту растянулся  для  меня  на  тысячу  долгих  секунд.
Никогда еще я не была так близка к смерти, и среди рваных  воспоминаний  о
доме и матери, приюте и Флобастере преобладало лицо Луара  -  запрокинутое
на подушке лицо, мир, освещенный солнцем...
     Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землей, дымом и
немытым мужским телом. На  лежанке,  небрежно  укрытой  толстым  цветастым
ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный,  с  круглыми,  как  у
совы, очами, темными в полумраке. Снаружи  вопил  караемый  преступник;  я
смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.
     - Ну так да, - побормотал он  не  мне,  а  стоящему  за  моей  спиной
старшему. - Ну так это... Иди.
     Тот без единого слова вышел,  плотно  задернув  полог.  Сова  склонил
голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что  глаза  его
полны боли.
     - Стань сюда, - палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла  на
ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.
     - Да ты это, - в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивление.
- Да я тебя, что ли, видел?
     Я молчала, пытаясь сдержать всхлип.
     - Да вроде, - он задумчиво поковырял в носу. -  Похоже,  тебя...  Там
еще у мужика рога росли, это ты его, стерва, обманывала...
     Он добавил очень грязное и очень точное определение моего  поведения;
я не удержалась и всхлипнула-таки. Господин Сова оказался театралом.
     - Что ж ты, - он усмехнулся, - много  парней  перепортила,  что  рога
такие нагулялись? Оторва, да?
     - Да это не по правде,  -  прошептала  я  умоляюще.  -  Это  театр...
Выдумка... Я на самом деле не такая...
     Он, по-видимому, не особенно мне верил. Хитро усмехнулся,  потянулся,
ухватил меня пятерней - я сжала зубы, чтобы не крикнуть от боли. Рука  его
привычна была хватать и душить, потому жест, которой должен  был  означать
ласку, оставил на моей груди пять пальцев-синяков.
     - А здорово ты его провела,  -  сказал  он  удовлетворенно  и  сделал
движение привстать - лежанка скрипнула под его огромным тяжелым телом и  в
ту же секунду лицо Совы исказила болезненная гримаса:
     - Ах, ты...
     И он добавил опять-таки точное, но совершенно паскудное словечко.
     - Подрезали меня, - он зло ощерился. - Тварюка одна подрезала... А то
я бы тебя, девка... Вот так бы... - он смачно стиснул в кулак свою могучую
волосатую руку, воображая, что именно и как он бы со мной сделал. В  ужасе
прижимая ладонь к пострадавшей груди, я вспомнила возмущение круглолицего:
"Да он ее в лепешку сплющит, они же мрут после Совы"...
     Можно поверить. Да,  и  мрут  тоже.  Я  вознесла  благодарность  тому
безвестному бедняге с его отчаянным ножом  -  и,  будто,  отвечая  на  мои
мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.
     Я и так стояла прямо перед ним - а теперь оказалась стоящей вплотную,
и мне казалось, что я слышу, как все быстрее и громче пульсирует  кровь  в
его  бычьем  теле.  Дыхание  Совы  сделалось  частым  и  хриплым  -   даже
болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.
     - Оторва, - прошептал он почти нежно, - потаскушка, экая ловкая...
     В его устах это  означало,  наверное,  "кошечка"  или  "ласточка".  Я
затряслась; лопата-ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:
     - Не бойсь...
     От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка,  и  норовил
не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя,  как  моя
собственная теплая кровь течет по подбородку; он опрокинулся  на  лежанку,
увлекая меня за  собой,  придавил  невыносимо  тяжелым  телом,  так,  что,
кажется,  затрещали  ребра.  Прямо  надо  мной  оказались  его  освещенные
факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза -  я  зажмурилась,  желая
немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в  темноту
над собой.
     Страстное  сопение  сменилось  приглушенным  воплем.  Сова  откатился
прочь, давая мне возможность продохнуть - но я не стала пользоваться  этой
возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась  на  него
св