ько
вопросов.
     Пекарь сгорбился. Передник в его руках давно уже превратился в  серый
грязный комок, нервно переходящий из ладони в ладонь:
     - Я... Думал... Что никогда  больше...  Я  пожилой  человек,  у  меня
семья... У меня дети, внуки... Я давно сменил  имя...  Я  думал,  что  все
кончено... В чем же моя вина...
     - Я вас не виню.
     Пекарь передернулся:
     - Все эти годы... Да, я уцелел... Хоть я и ходил с заступом...  Туда,
к холму... Я не ведал, что творил... Я думал, что Лаш...
     Он зажал себе рот и в ужасе огляделся по сторонам; из лавки доносился
приветливый голос мальчика, беседующего с покупателем.
     - Кто отдал приказ? - вкрадчиво спросил  Луар.  -  Кто  отдал  приказ
раскапывать холм, Магистр? Или Фагирра?
     Пекарь затрясся всем телом:
     - Не было  приказа...  Была  воля  Лаш.  Я...  меня  не  допустили  к
тайнам... Я не был посвященным... Зачем вам это надо?!
     - А ведь погибло столько народу, - проговорил Луар задумчиво.  Пекарь
снова огляделся, умоляюще заломил руки:
     - Послушайте... Уходите... Я ничего не знаю, я хотел забыть...  Я  не
виновен, понимаете? Там, в Башне, тоже умирали... И я мог умереть, но небу
было угодно, чтобы я выжил... Мои внуки... не знают... Кто вы такой, чтобы
приходить сюда и... Кто вы такой, чтобы...
     Он запнулся. Луар сухо усмехнулся:
     - Я его сын, помните?
     Пекарь  съежился,  будто  пузырь,  из  которого   выпустили   воздух.
Прошептал умоляюще:
     - Уходите. Я... ничего не знаю.
     Луар постоял, разглядывая враз постаревшее, серое  морщинистое  лицо;
потом вздохнул, попрощался и вышел  прочь,  кивнув  от  двери  удивленному
мальчику.
     Неспешно блуждая по улицам, он не успел еще добраться до дому,  когда
тяжелое тело пекаря закачалось в запертой кладовке на коротком  сыромятном
ремешке.


     Пять дней я пробыла в доме Солля, и за все это время он не сказал мне
ни "да", ни "нет". Ни разу не согласился ехать со мной в город, к Луару  -
и ни разу не отказал мне в моей настойчивой просьбе. Я извелась.
     Солль пребывал в каком-то сонном оцепенении - будто лишь оболочка его
бесцельно глядела в окно либо бродила по улицам, а  дух  витал  где-то  за
облаками, и там, в его заоблачной выси, царила глухая ватная тишина, покой
и равнодушие. Как там он говорил о Скитальце? "Безразличие всего мира". Из
его рассеянных оговорок я поняла, что кто-то из посланцев-стражников  -  а
это было, похоже, далеко не первое подобное посольство -  в  глаза  назвал
его трусом, чем немало его позабавил. Он так и выразился - "позабавил",  и
после всего, что было мне теперь известно о нем, я  понимала,  что  он  не
рисуется и не позерствует.
     На шестой  день  я  ушла,  накарябав  какую-то  бездарную  записку  и
завернув в узелок побольше еды. Оставаться в этой глухой  неопределенности
у меня больше не было ни желания, ни сил.
     Ушла я в прескверном настроении - однако буйствующая весна,  грозящая
вот-вот перейти в лето, мало-помалу вытеснила из моей головы все тягостные
мысли. Я шла, как муравей по клумбе  -  все  вокруг  цвело  и  колыхалось,
осыпая пыльцу, зачиная потомство, жужжа, звеня и опыляя, и  я  дышала  так
глубоко, что запах цветущей земли достигал, казалось, до самых моих пяток.
     В первом  же  поселке,  где  я  остановилась  передохнуть,  только  и
разговоров было, что о разбойниках.
     Неподалеку сожгли какой-то хутор, разграбив хлебные запасы и  обрекши
жителей есть крапиву до самого  нового  урожая.  Кто  сопротивлялся,  того
повесили и не велели неделю снимать - а когда кто-то из близких  снял-таки
тела раньше срока, вернулись и родственников перевешали тоже...
     Молодой парень с соломенно-желтыми волосами спорил до хрипоты:  Сова,
мол, дурак, что такое творит, ему дружить с крестьянами надо,  так  же  он
всех разозлит, хуторяне сами не прирежут - так выдадут страже... Его хмуро
осадили:  укороти  язык...  Воевода...  Было  уже  -  перебили  с  десяток
разбойничков... Так того села и угли давно остыли. А стража - она  далеко,
страже плевать, а хоть бы и не плевать, так Сову ей все равно на  сцапать,
лес большой...
     Желчный дедок с ремешком в волосах усомнился: а  верно  ли,  что  все
разбойники под Совой ходят? Уж больно много, и там, и тут, и разные шайки,
при чем тут Сова?
     Его оборвали тоже:  все  Сова...  Кто  болтает  языком  -  тот  потом
болтается на суку...  Это  раньше  были  братцы-разбойнички,  а  теперь...
теперь сурово, и над всеми один хозяин. Он тебе и власть и кара,  так  что
заткнись и молчи...
     Признаться, все эти разговоры отбили у меня  охоту  путешествовать  в
одиночку; после некоторых колебаний  я  обратилась  к  хозяину  постоялого
двора: не знает ли он, может быть,  в  сторону  города  отправится  вскоре
отряд  или  обоз?  Или,  может  быть,  у  него   остановился   кто-то   из
путешественников, желающих продолжить путь? В ответ хозяин только  покачал
головой: не то время... неспокойно, да и забот невпроворот, весна... Какие
путешествия...
     Я упала духом. Ночь, проведенная на рогоже под  чьей-то  телегой,  не
принесла  отдыха;  утро,  однако,  выдалось  безмятежно-солнечное,   и   я
решилась-таки продолжить путь. Не такая уж я богатая добыча, чтобы господа
разбойники отрывали ради меня свои зады от медвежьих шкур...  или  на  чем
они там сидят... Авось обойдется...
     Так  я  рассуждала,  пытаясь  себя  ободрить,  когда   на   пустынном
перекрестке мне повстречался попутчик.
     Это был высокий старик, и направлялся он в ту же сторону, что и  я  -
только  вот  вышел  на  дорогу  с  другой  стороны.   Я   приостановилась,
поздоровалась, как велит обычай; он кивнул в ответ - и меня  поразили  его
глаза. Круглые, прозрачные, лишенные ресниц глаза - и равнодушные  к  тому
же, будто вобравшие "безразличие всего мира"...
     Я осадила сама  себя  -  а  что,  если  бы  Солль  рассказал  мне  об
огнедышащем драконе? Тогда первый же встречный  путник  явился  бы  мне  в
чешуе и дыме?
     Старик не спешил продолжать путь - стоял и  разглядывал  меня,  будто
бабочку на булавке. Я и почувствовала себя так же уютно, как насаженная на
острие бабочка; тогда, разозлившись и не желая сдаваться, я в свою очередь
принялась разглядывать его.
     Ему было невесть сколько лет. Лицо  его,  подернутое  сеткой  морщин,
напоминало деревянную маску. Крылья длинного носа трепетали, будто  бы  он
постоянно принюхивался, а глаза глядели, как могли бы глядеть два  ледяных
шарика. Но самое невероятное - на поясе его  помещалась  длинная  шпага  в
дорогих ножнах, редкое в деревне аристократическое оружие; ругая  себя  за
мнительность, я вдруг поверила, холодея, что ОН - не плод  моей  фантазии.
Что ОН действительно может оказаться тем  персонажем  из  рассказа  Солля,
вершителем Эгертовой судьбы, неведомым Скитальцем...
     А может быть, и нет. Может быть, это просто суровый  старик,  идет  к
сыну в соседнее село, страдает подагрой и не любит невестку...
     Я чуть усмехнулась - это последнее предположение помогло мне  одолеть
робость. Чтобы закрепить победу, я улыбнулась шире:
     - Прошу прощения, благородный господин... Уж если нам по дороге... Не
могли бы вы проводить бедную девушку - а то одной очень страшно...
     Губы его чуть дрогнули:
     - Тут ты  ошибаешься.  Самое  страшное  происходит,  когда  людей  по
меньшей мере двое... В одиночестве - значит в безопасности.
     Я захлопала глазами, пытаясь освоить его мысль; тем временем лицо его
чуть изменилось - и я с удивлением поняла, что он улыбается:
     - Хотя - что ж... Не думаю, что нам так уж по дороге...
     И пока я пыталась понять, согласие это или отказ, он вдруг  предложил
мне руку - небрежным и одновременно рыцарским жестом, так что  мне  ничего
не оставалось, как  опереться  на  нее  -  и  мысленно  выругать  себя  за
опрометчивость и нахальство.
     На один его шаг приходилось почти два моих.
     С полей пахло навозом, и откуда-то  доносился  запах  дыма  -  не  то
крестьяне жгут старье, не то разбойники жгут хутора... Я  подскакивала  по
дороге рядом со странным незнакомцем, и мысли мои подскакивали тоже -  как
телега по разбитым  колеям.  За  один  только  десяток  шагов  я  успевала
увериться в полной глупости своих догадок -  ерунда,  не  он...  А  потом,
искоса взглянув на бесстрастное, изрезанное временем лицо,  я  покрывалась
потом, и ноги становились  ватными:  "...никто  не  знает,  кто  он...  Он
заклял... заклял..."
     Небо, вот не хватало мне ходить под ручку со старцами, накладывающими
заклятия! Вину-то всегда можно найти... И даже если рядом со  мной  шагает
просто суровый старик, идущий к  сыну,  страдающий  подагрой,  не  любящий
невестку... Упаси небо чем-то его задеть или прогневить. Мало ли...
     - Как ты думаешь... - начал он. Я, привыкшая было к его молчанию, так
дернулась, что рука моя чуть не соскользнула с его локтя. Уши мои  тут  же
вспыхнули: надо же так бездарно выдать свой страх!
     - Как ты думаешь, - продолжал он после паузы как ни в чем не  бывало,
- зачем человеку имя? Имя дается,  чтобы  окликать?  Эй,  ты,  такой-то...
Чтобы не путаться, когда кто-то на улице кричит "Эй"?
     Ничего подобного никогда  не  приходило  мне  в  голову.  Я  молчала,
надеясь, что ответа и не требуется; он вздохнул:
     - А когда некому окликать? Некому звать... Зачем имя? "Как  зовут..."
А вот никто не зовет. Нету имени. Забыто.
     Я  молчала,  лихорадочно  пытаясь  придумать  какой-нибудь  вежливый,
ничего не означающий ответ.
     - Каждая собака имеет имя, - продолжал  он  рассеянно.  -  Все  волки
бегают безымянными.
     И тут я нашлась:
     - А если один волк  захочет  позвать  другого?  Ведь  как-то  он  его
называет?
     Ноги мои, возмущенные глупостью головы, споткнулись три раза  подряд.
Мой спутник неопределенно хмыкнул. И снова наступило молчание.  Мы  шагали
по дороге, и мир вокруг  нас  залит  был  солнцем,  и  от  нагретой  земли
поднимался пар. Ножны шпаги мерно ударялись  о  стариково  голенище,  и  я
подумала, что вооруженным господам привычнее путешествовать верхом.
     Впрочем, очень скоро выяснилось, что как пешеход он  куда  выносливее
меня - шагая с ним рядом, я сначала запыхалась,  потом  взмокла,  потом  и
охромела; в боку моем нещадно кололо - а он шел себе, размеренно и  легко,
равнодушно поглядывая на разлегшиеся вокруг красоты, на зеленеющие поля  и
отдаленные рощицы. Я хватала воздух ртом, изо всех сил  сдерживая  хриплое
дыхание, боясь и пикнуть - а он шел и шел, и я десять раз прокляла минуту,
когда решилась с ним заговорить.
     Потом он о чем-то спросил - что это вопрос, я поняла по интонации, но
из-за шума в  ушах  не  разобрала  ни  слова.  Не  дождавшись  ответа,  он
обернулся ко мне - и тут же остановился, меряя меня не удивленным,  нет  -
скорее усталым взглядом.
     В глотке моей давно уже  пересохло,  и  потому  я  ухитрилась  только
жалобно улыбнуться.
     - Вот и я не знаю, - сказал он со вздохом и выпустил мою руку. Отошел
к обочине и сел на серый, до половины вросший в землю камень.
     Натруженные ноги мои тряслись;  едва  переступая,  я  тоже  отошла  к
обочине и уселась чуть поодаль - на свой дорожный узелок.
     - Ты вряд ли его остановишь, - сказал он все так же рассеянно.  -  Но
попытаться стоит.
     По спине моей будто проползла мокрая гадюка. Я вскинула на него глаза
- и встретилась с безучастным взглядом прозрачных глаз.
     - Я не решил... - продолжал  он  медленно.  -  Ты  -  другое  дело...
Попытайся.
     Светло-желтая бабочка, явившаяся невесть откуда, покружилась над  его
острым коленом и уселась на эфес шпаги. Не глядя на  меня,  он  смотрел  в
небо, и ноздри его раздувались и трепетали:
     - А я не хожу с попутчиками... И меня никто не окликнет.  Зачем  имя,
когда некому звать...
     Он  дождался,  пока  бабочка  уберется  восвояси,  легко  поднялся  и
отправился дальше; я сидела на  своем  узелке  и  потрясенно  глядела  ему
вслед.


     Он перестал удивляться  своей  удаче.  Впрочем,  а  только  ли  удача
позволила ему найти в заброшенной Башне единственно нужную ему  комнату  и
совершенно  случайно  обнаружить  тайник?  Только  ли  удача  подбила  его
заговорить со старым сумасшедшим? Случай ли навел его на обиталище пекаря,
бывшего в свое время служителем Трактаном? И вот опять - а удача ли, что в
совсем другом месте на  другой  улице  отыскалась  мясная  лавка,  хозяина
которой зовут именно так, как звали еще одного Фагиррового сподвижника?
     Впрочем, так называемая удача ни разу не довела  дела  до  конца.  Ни
сумасшедший, ни пекарь не смогли объяснить Луару, зачем двадцать лет назад
Орден Лаш вызвал из могилы всеобщую погибель, поголовную смерть от Черного
Мора, и зачем Фагирре нужен был Амулет Прорицателя. Луар  не  мог  постичь
мотивы священного привидения - которые  с  таким  же  успехом  могли  быть
мотивами самого Магистра... Либо Фагирры, который почему-то страстно желал
заполучить медальон... Либо еще кого-нибудь,  о  котором  Луар  ничего  не
знал.
     Над входом в мясную лавку нарисована  была  угрюмая  розовая  свинья.
Луар вошел, с трудом отворив покосившуюся дверь; в лавке никого  не  было,
только сочилось кровью надетое на крюки мясо да слепо смотрела с железного
прута отрубленная телячья голова.
     С малых лет Луар не любил мясников и мясных рядов на рынке; теперь он
поймал себя на равнодушии - голова, раньше вызвавшая бы  у  него  страх  и
отвращение, теперь казалась такой  же  деталью  обстановки,  как,  скажем,
стоявший в углу пустой бочонок.
     - Хозяин! - крикнул Луар.
     Долгое время  ответа  не  было;  потом  в  недрах  лавки  послышалось
приглушенное ругательство, и мясник, низкорослый и плечистый, как  дубовый
шкаф, вынырнул из темной двери за прилавком:
     - Что угодно?
     Луар молча его разглядывал. Мяснику было лет пятьдесят;  его  широкие
ладони носили следы тяжелой работы, но лицо  вовсе  не  казалось  тупым  и
равнодушным, какими, по мнению Луара, должны были быть лица всех мясников.
Это было нервное озлобленное лицо сильного и страдающего человека.
     - Ну? - спросил он уже раздраженно.
     - Здравствуйте, служитель Ков, - сказал Луар со вздохом. -  Я  -  сын
вашего старого знакомого, который ныне, увы, мертв. Я хотел бы  поговорить
с вами о моем отце.
     Мясник дернулся и засопел:
     - Вы что, слепой? Вы не умеете читать? На дверях моей лавки  вывеска:
"Мясо"! Я продаю мясо, а не болтаю языком, так что покупайте грудинку  или
убирайтесь...
     -  Слепой  -  вы,  -  холодно  бросил  Луар.  -  Посмотрите  на  меня
внимательно и прикусите язык, милейший, иначе  на  ваше  "Мясо"  обрушатся
несметные неприятности.
     Мясник в два прыжка вылетел из-за прилавка;  он  оказался  на  голову
ниже Луара - но вдвое шире, и каждый кулак  его  казался  немногим  меньше
этой самой Луаровой головы:
     - Сопляк, или ты сейчас окажешься на улице, или... тоже окажешься  на
улице, но только с выбитыми зубами! Я тебе...
     Рычание оборвалось, мясник осекся. Луар  бесстрастно  смотрел  в  его
сузившиеся глаза, и родившееся в них УЗНАВАНИЕ воспринял уже как  должное.
Ну что делать, если все они его узнают?!
     Мясник отдышался.  Склеил  тонкие  губы  в  некоем  подобии  усмешки,
вернулся за прилавок. Спросил обычным голосом:
     - Так грудинку? Или филе?
     - Я его сын, - сказал Луар устало.
     - Вижу, - прошипел мясник, навалившись на  бурый  от  высохшей  крови
прилавок. - Вижу, что не дочка... Только я тебя не звал, сопляк. И  нечего
меня запугивать - можешь хоть на весь квартал орать... Выйди и ори: старый
Ков - служитель Лаш! Ори, и так все знают... Ори,  мне  не  стыдно!  -  он
сплюнул на пол. - Орден был... столпом! А стал бы... троном! Он стал бы...
Если б не этот  мерзавец,  твой  отец.  Он...  смутьян  и  предатель.  Ему
захотелось...  власти!  Он  хотел...  как  продажную  девку!   Власть!   А
святыня... Ему - тьфу! - он снова плюнул, патетически и  зло.  -  Чего  ты
хочешь? Он... надо было тогда... так до конца же! До  конца  убивать,  как
следует, а он... Тварь, учитель фехтования... Я бы  сам...  А  потом  что.
Потом все, и ори хоть на весь город... Мне плевать! - и он плюнул в третий
раз.
     - К нему подсылали...  убийц?  -  Луар  подался  вперед,  не  отрывая
взгляда он налившихся кровью глаз мясника. Тот тяжело дышал:
     - Убийц... Убийцы убили бы... Надо было... Учитель  фехтования,  чтоб
он сдох...
     - Кто подсылал? - Луар не верил своим ушам. - Магистр?
     Мясник содрогнулся, снова зарычал и сгреб его за воротник:
     - Убирайся. Чтоб духу твоего... Мне не страшно. Пусть хоть сам...  из
могилы подымется - мне не страшно! Скажу ему... Из-за него! Все это  из-за
него! Орден пал из-за него!
     - Зачем могильник-то раскапывали? - шепотом спросил  Луар,  вкрадчиво
заглядывая в нависающее над ним лицо. - Зачем Мор призвали, скажешь?
     Мясник отшвырнул  его.  В  глазах  его  впервые  промелькнуло  что-то
похожее на страх:
     - Ты... Бестия. Выродок. Уйди, умоляю.
     - Кто медальон искал? - Луар улыбнулся почти что ласково.  -  Кто  из
двух - Фагирра или все-таки Магистр?
     Мясник отвернулся. До Луара донеслось приглушенное:
     - Не знаю... Ничего... Не ко мне... Хочешь спрашивать -  иди  к...  к
Сове. Теперь его так зовут... Служитель Тфим. Разбойник такой, Сова... А я
не знаю...
     Он обернулся снова, и Луар с удивлением увидел  на  глазах  его  злые
слезы:
     - Если б не Фагирра... Да  я  бы  сейчас...  Разве  мясо...  Разве...
Скоти-ина!
     Луар пожал плечами и вышел. Телячья голова глядела ему вслед - третий
молчаливый собеседник.


     Ярмарка выдалась тощей и малолюдной; продавали в основном  лопаты  да
корыта, ремни и упряжь, щенков, оструганные доски - все это меня никак  не
интересовало, в продуктовых рядах я купила кусок  старого  сала  и  краюху
хлеба, потратив все заработанные "пшаканьем" денежки.  Снедь  от  Соллевых
поваров вышла еще накануне, а потому я не стала искать укромного  местечка
- а просто так, на ходу, вонзила зубы сначала в хлеб, а потом и в сало.
     И вот тут-то сквозь гомон толпы до меня и донеслось:  "О  нравы...  О
распутство...  О  беда...  Тлетворное  влияние  повсюду...  Пускай  цепной
собакою я буду, но наглый взор распутства никогда..."
     Ноги мои приросли к земле, а кусок хлеба застрял в  глотке,  заставив
натужно, с хрипом, закашляться. Я узнала  и  голос  тоже.  Никакая  другая
труппа не играла "Фарс о рогатом муже" в стихах, и никакому другому актеру
не повторить этих бархатных ноток, это священной уверенности в  целомудрии
своей блудливой супруги...
     Мне захотелось повернуться и бежать со всех ног, я так и сделала - но
через десяток шагов остановилась. Только посмотреть, издалека и  тайно,  а
потом уйти. Меня не заметят...
     Я лгала себе. Я сама от себя прятала внезапно возродившуюся  надежду:
да неужели сердце Флобастера не дрогнет, если я упаду перед ним на колени?
Неужели Бариан не заступится? Неужели Муха не поддержит?
     Я ускорила шаг по направлению к  маленькой  площади,  куда  понемногу
стекалась толпа - и уже на ходу меня обожгла мысль: да ведь это МОЙ  ФАРС!
Кто же играет женушку, неужто Гезина?!
     И тогда голос Флобастера сменился незнакомым,  звонким,  тонким,  как
волос, голоском:  "Ах,  подруженька,  какой  сложный  узор,  какой  дивный
рисунок!"
     Я споткнулась. Потом еще. Эта мысль, такая простая и естественная, ни
разу не приходила мне в голову. Я была свято уверена,  что  они  бедуют  и
перебиваются без меня... И тайно ждут, когда я вернусь...
     Следовало повернуться и уйти - но толпа уже вынесла меня на  площадь,
где стояли три телеги  -  одна  открытая  и  две  по  боками.  Над  сценой
колыхался навес.
     Флобастер постарел. Я сразу увидела, что он постарел  -  но  держался
по-прежнему уверенно, и по  прежнему  блестяще  играл,  толпа