мантиях.


     На другой день я купила ему яблоко.
     Просто так - зашла на рынок и, долго  выбирая,  ходила  вдоль  рядов;
потом   торговалась   до   хрипоты,   уходила,   возвращалась,   сделалась
знаменитостью среди торговок - из одного только азарта. А уж потом, окинув
горделивым взглядом повернутые в мою сторону недовольные головы в  чепцах,
купила яблоко. И во всеуслышание заявила: "Жениху".
     Слуги в "Медном Щите" давно знали меня и кивали при встрече; на  этот
раз в прихожей сидел сам хозяин. Я поздоровалась, катая яблоко в  ладонях,
и как обычно шагнула к лестнице; меня удивленно окликнули:
     - Эгей, барышня!
     Я обернулась. Хозяин смущенно улыбался:
     - Уехал...
     Я не поняла. Яблоко пахло - терпко, головокружительно, как  пахнет  в
конце зимы хорошее, долго дремавшее в соломе осеннее яблоко.
     - Господин Луар съехал. Вы что ж... Не знаете?
     Винтовая лестница под  моими  ногами  дрогнула  и  провернулась,  как
большое  сверло.  Я  все  еще  надеялась,  что  хозяин,   гнусная   морда,
издевательски шутит с безответной девушкой.
     - Как? - спросила я чуть слышно. Он перестал улыбаться:
     - Да ведь... Не доложился он, вот в чем дело. Я думал, вам  виднее...
А нет, так что ж...
     В глазах его стояло понимание. Отвратительное пошлое понимание.
     Проглотив унижение, изо всех сил собравшись с духом, я  спросила  так
спокойно, как только могла:
     - Ничего не передал? Ни записок, ни вещей? Может быть, в комнатах?
     Он покачал головой:
     -  Убрали  уже...  Уже  новый   жилец   вселился,   не   простаиваем,
заведение-то... известное, да... Всего часика два прошло - и вот тебе,  не
пустует...
     Я стиснула зубы:
     - Часика два?
     Хозяин тонко улыбнулся:
     - Да не так мало... Но ежели угнаться, то...
     Я не помнила, как очутилась на  улице.  "Ежели  угнаться"...  Надоела
благородному господину очередная девочка-игрушка, вот  он  и  избавился  -
просто и дешево...
     Сволочь. Какая сволочь этот хозяин, какие гадкие у него мысли...
     Я вдруг встала посреди улицы. Он  уехал,  как  собирался.  И  я  даже
приблизительно знаю, куда и зачем...
     Муха чистил лошадей. Я сунула ему яблоко:
     - На.
     Он  с  удивлением  взял.  Быстренько  откусил,  покуда  не  отобрали;
расплылся в улыбке:
     - Сладкое...
     - За все сладкое приходится расплачиваться,  -  объявила  я  зло.  Он
вытаращился, пытаясь понять, уж не рехнулась ли я окончательно.
     ...Пегая лошадка сроду не ходила под седлом. Я накинула уздечку; Муха
испуганно закричал, давясь яблоком:
     - Эй! Ты чего!
     Я вскочила на голую, скользкую, неудобную лошадиную спину:
     - С дороги! Ну!
     - Дура! - завопил он, и в глазах его мелькнул  неподдельный  ужас.  -
Флобастер убьет!
     Лошадка была удивлена и раздосадована; я двинула  ее  пятками,  чтобы
раз и навсегда разъяснить, кто здесь хозяин.  Кобылка  испуганно  заржала,
Муха метнулся в сторону - я вылетела из дверей конюшни,  размазав  широкую
юбку по кобыльим бокам.
     На улице оглядывались - глядите, девчонка! Верхом,  как  парень!  Без
седла! А ну ж ты! Я лупила кобылку по бокам; наездница из меня была, прямо
скажем, никакая, но злость и отчаяние сделали свое дело -  я  вцепилась  в
беднягу, как клещ, который разжимает  лапки  только  после  смерти.  А  до
смерти мне было еще далеко - лошадка почувствовала это и решила, что в  ее
же интересах подчиниться.
     Степенные всадники шарахались, едва завидев меня  в  конце  квартала.
Какая-то карета чуть не перевернулась. Я  вылетела  за  городские  ворота,
чуть  не  сбив  с  ног  зазевавшегося  стражника  -  ветер   отнес   назад
предназначенную мне брань. Прогремел под копытами  мост  -  я  неслась  по
большой дороге, и кто-то маячил впереди, но  это  был  не  Луар  -  просто
какой-то  удивленный  горожанин,  отправившийся   в   пригород   навестить
родных...
     Как далеко он уехал? Сколько перекрестков на большой дороге,  сколько
раз он мог свернуть?!
     Пегая лошадка - не гончий  рысак.  Бег  ее  замедлялся,  а  на  новые
безжалостные толчки она отзывалась только горестным укоризненным  ржанием:
за что?!  Она  служила  труппе  дольше,  чем  служила  ей  я  -  и  такова
благодарность?!
     Я  огляделась.  Кругом  лежали  серо-снежные  поля  в  черных  пятнах
проталин, дорога была пуста, и только возле самой кромки леса...
     Померещилось мне или нет, но я огрела кобылку так, что  она  чуть  не
сбросила меня со своей многострадальной спины.
     Возле кромки леса маячила фигура всадника; мы снова понеслись, из-под
копыт летели комья грязи и мокрого снега, и  я  моталась  на  спине,  и  с
каждым лошадиным шагом мне было все больнее, а горизонт не приближался,  и
человек впереди был все так же далеко...
     Потом я поняла, что не ошиблась.  Всадник  не  был  видением;  когда,
шатаясь под моим избитым задом, кобылка выбралась на развилку, он как  раз
решал, куда ему свернуть.
     - Луар!!
     Мой голос показался незнакомым мне самой -  хриплый,  как  у  больной
вороны, надсадный, злой. Луар обернулся, рука  его,  потянувшаяся  было  к
шпаге, бессильно опустилась:
     - Ты?!
     Я соскочила - скорее грохнулась -  с  несчастной  лошади.  Поднялась,
подвывая от боли; подскочила к Луару, схватила его жеребца за уздечку:
     - Ты...  Я  тебе  девка?  Я  тебе  цацка  продажная,  игрушечка,  да?
Послюнявил и выбросил?
     Мне хотелось его ударить - но он был в седле, недостижимо  высоко,  я
могла только шипеть, брызгая слюной, в его округлившиеся глаза:
     - Ты... Щенок. Я тебя... Убирайся! Убирайся вон...
     Я прогоняла его, стиснув кулаки - небо, будто бы  это  он  битый  час
преследовал меня на кляче без седла и по разбитой дороге:
     - Убирайся прочь! Скотина! На глаза мне больше... Пшел вон!
     Я выпустила его уздечку, развернулась и пошла куда глаза глядят, и  с
каждым шагом сдерживать слезы становилось все  труднее;  боль  в  ногах  и
спине оттеняла мои  чувства  неповторимыми  красками.  Несчастная  кобылка
смотрела на меня с ужасом - в ее  глазах  я  была  чудовищем,  сумасшедшей
мучительницей всего живого.
     Он поймал меня на обочине. Схватил за плечи, развернул к себе:
     - Ну я же... Но я же не могу не идти!.. Я же не волен над собой...  Я
же...
     Его умоляющий взгляд меня доконал. Я разревелась так, как не  плакала
со времен приюта.
     Добрых полчаса  мы  стояли  на  обочине  -  он  обнимал  меня,  я  то
вырывалась, то  кидалась  ему  на  шею;  посторонний  наблюдатель  здорово
повеселился бы - но никаких наблюдателей не было, только спокойный  Луаров
жеребец да моя  кобылка,  которая  не  сбежала  только  потому,  что  едва
держалась на ногах.
     Луара трясло. Он грыз губы и повторял, что любит меня и вернется;  на
уме у него было что-то совсем  другое,  но  я  слишком  измучилась,  чтобы
разгадывать его тайны. Он твердил, что не волен над собой, что ему  плохо,
что его тянет, что ему надо; слово "Амулет" так и  не  было  сказано.  Нам
обоим было не до того.
     Слово возникло в моей потрепанной памяти, когда перед самым закрытием
ворот мы - полуживая лошадь и ее покрытая синяками всадница - вернулись  в
город.
     Без мыслей и пояснений. Одно только странное слово - "Амулет".


     Флобастер взялся за кнут.
     Я бестрепетно пошла с ним на задний двор; испуганный Муха  гладил  по
мокрой  шее  пострадавшую  лошадь,  из  низкого  окошка   кухни   пялилась
любопытная служанка, на помойной бочке пировал  облезлый  кот.  Бариан  за
что-то отчитывал  Гезину  -  далеко,  на  краю  моего  сознания.  Металась
паническая мысль - нет! Флобастер никогда меня не  порол!..  Но  и  паника
была какая-то ненастоящая, ленивая, тоже далекая и  смутная.  Луар  уехал;
Амулет.
     Флобастер так зыркнул на любопытную служанку, что  окошко  тут  же  и
опустело. Потом так же свирепо взглянул на меня - я  бесстрашно  выдержала
его взгляд.
     Он содрал с меня  плащ.  Молча,  страшно  сопя,  рванул  вверх  подол
мокрого платья.
     Глаза его расширились. Лицо оставалось свирепым, но  глаза  сделались
как блюдца, и смотрел он на мои голые ноги.
     Неловко изогнувшись, я посмотрела туда же, куда и он.
     На заднем дворе было темно - одинокий фонарь да светящиеся  окна,  да
сгущающиеся сумерки; в  этом  полумраке  я  увидела  на  собственном  теле
черные, жуткого вида кровоподтеки. Да, поскачи с непривычки без седла.
     Флобастер молчал. Я молчала тоже - ждала наказания.
     Он выпустил меня. Сопя, подобрал мой плащ; накинул  мне  на  плечи  и
ушел, волоча кончик кнута по раскисшей грязи.


     Гонцы явились на рассвете - вернее, гонец,  потому  что  только  этот
парень  в  забрызганном  грязью  красно-белом  мундире   был   полномочным
представителем капитана стражи. Прочие  двое  служили  ему  провожатыми  и
телохранителями.
     Посланцев  встретил  слуга  с  сонными   красными   глазами.   Парня,
оказавшегося лейтенантом стражи, провели прямиком к господину Соллю -  или
полковнику Соллю, как его почтительно именовал красно-белый юноша.
     Разоренная гостиная  произвела  на  лейтенанта  сильное  впечатление.
Слуга, сопровождающий его, качался от усталости;  кто  знает,  что  ожидал
увидеть юноша в кабинете Солля. Однако навстречу ему поднялся из-за  стола
совершенно трезвый, сухой, напряженный и злой человек. Посланец оробел.
     Эгерт взял у него из рук письмо, запечатанное личной печатью капитана
стражи Яста. Подержал, ожидая от себя  признаков  волнения;  не  дождался,
разломал печать, вскрыл.
     "Полковнику Соллю  радостей  и  побед.  Пусть  дни  его..."  -  Эгерт
пробежал глазами обычные вежливые строки. "Сообщаю  господину  полковнику,
что после внезапного его отбытия гарнизон оказался обезглавленным,  и  мне
ничего не оставалось делать, как только принять командование на себя..."
     Солль равнодушно кивнул. Хорошо. Он все  равно  прочил  Яста  себе  в
преемники... Все устроилось как нельзя лучше.
     "...Однако вести, одна другой злее, не дают  спать  спокойно.  Мелкие
разбойничьи шайки, промышлявшие в окрестностях, объединились теперь в один
крепкий отряд под предводительством некоего  Совы...  Злодеи  осмеливаются
нападать уже не просто на одиноких  путников,  но  и  на  целые  караваны;
жители окрестных сел и хуторов боятся, присылают послов  с  челобитными  -
однако я  не  решаюсь  предпринять  большую  карательную  вылазку  в  ваше
отсутствие... Дела все хуже с каждым днем - умоляю, полковник,  прибыть  в
расположение гарнизона и принять командование с тем, чтобы..."
     Молодой посланец нетерпеливо  переступил  с  ноги  на  ногу,  звякнув
шпорой. Эгерт поднял глаза - юноша смотрел  в  меру  почтительно,  в  меру
выжидательно, в меру укоризненно.
     - Передайте капитану  Ясту,  -  Эгерт  вздохнул,  подбирая  слова,  -
передайте капитану, что я прибуду сразу же... Как только мои  важные  дела
позволят мне сделать это. Пусть капитан действует на свой страх и риск - я
верю в его  полководческий  талант,  -  Солль  снова  вздохнул,  сдерживая
невольный зевок.
     Потрясенный посланец глядел на него во все глаза.


     Когда-то в детстве он тяжело переболел. Ему тогда было лет семь, и он
на всю жизнь запомнил состояние полубреда, когда  ему  казалось,  что  под
головой у него не подушка, а мешок с раскаленными камнями.
     Потом  наступало  облегчение  -  и  в  мокрой  от  пота  темноте  ему
мерещились далекие замки среди моря, звезды на мачтах кораблей, многорукие
рыбы и птицы с глазами, как угли...
     Это путешествие напоминало Луару тот давний  бред.  И  еще  почему-то
представлялось красное яблоко, упавшее  в  реку  и  медленно  плывущее  по
течению - полупритопленное, яркое, с дерзким  хвостиком  над  поверхностью
воды. Временами Луару казалось,  что  его  дорога  -  та  самая  медленная
прозрачная река, и она несет его, как яблоко.
     Он не сопротивлялся течению. Поначалу путешествие с закрытыми глазами
оказалось даже приятным - он ни о чем  не  думал  и  лениво  смотрел,  как
обнажаются под солнцем заснеженные поля, как ползут по ним  тени  облаков,
как суетятся в проталинах отощавшие птицы. На душе у него было спокойно  и
пусто - теперь  он  ничего  не  решал  и  ничего  не  хотел.  Судьба  была
предопределена - давно и окончательно, но вот неведомо кем; Луар установил
для себя, что когда-нибудь потом он спросит и об этом. Не  сейчас.  Сейчас
он лишен своей  воли  -  и  его  зависимость  столь  глубока,  что  где-то
смыкается с абсолютной свободой.
     Но дни шли за днями - и с  каждой  новой  ночевкой,  с  каждым  новым
перекрестком его спокойствие таяло.
     Наверное, цель была все ближе - но только с каждым часом  в  Луаровой
душе усиливался неведомый зуд. Это было похоже одновременно на голод и  на
жажду, он чувствовал себя ребенком, которому показали игрушку  -  а  потом
спрятали,  и  надо  падать  на  землю,  биться  в   истерике,   требовать,
требовать...
     Он погонял и погонял коня; жеребец хрипел, покрываясь мылом, но Луару
все равно казалось, что он едет недостаточно быстро.
     Однажды, ночуя на сеновале в чьем-то дворе, он  ощутил  под  пальцами
грани золотой пластинки. Будто глоток воды посреди бескрайних  раскаленных
песков. Цепочка холодит шею - наконец-то!
     Он открыл глаза. Ладони помнили тяжесть медальона -  но  ладони  были
пусты. Тогда его скрутил спазм.
     Он катался по сену. Он вопил что-то неразборчивое, сбежались люди  со
светильниками,  сквозь  шум  в  ушах  он  слышал   сбивчивое:   падучая...
падучая... кончается... И он действительно бился  с  пеной  у  рта  -  ему
казалось, что он пустой мешок, в сердцевине которого  застряло  шило.  Ему
хотелось вывернуться наизнанку.
     Под утро он очнулся - но спокойствие  ушло  окончательно,  сменившись
исступленной жаждой медальона.
     Он видел его в очертаниях облаков. Золото мерещилось  на  дне  ручья,
всякий  встречный  человек  казался  узурпатором,  незаконным  обладателем
святыни.   Высматривая   золотую   цепочку,   Луар   повадился,   встретив
кого-нибудь, первым делом разглядывать его шею. Люди  шарахались,  бормоча
заклятья-обереги - не иначе кровопийца, высматривает место, куда  воткнуть
клыки...
     Вокруг  него  все  плотнее  сгущался  страх.  Если  б  Луар,  подобно
девушке-кокетке, носил с собой маленькое бронзовое зеркальце, если б  Луар
имел обыкновение изредка в него смотреть - вот тогда он понял  бы,  откуда
эти затравленные взгляды встречных и попутчиков, почему его боятся пустить
на ночлег - и все-таки пускают... Жажда медальона, съедавшая его  изнутри,
все яснее проступала в его холодных, остановившихся глазах.
     Он плакал по ночам. Амулет звал его, как заблудившийся ребенок  зовет
мать; это превратилось в пытку, в навязчивую идею. Не видя ничего  вокруг,
Луар ломился вперед, зная, что безумному странствию приходит конец.
     И еще - он понял, что рядом  с  медальоном  находится  некто,  с  кем
неминуемо придется встретиться.


     Весна наступила сразу - тянулась-тянулась гнилая  оттепель,  а  потом
вдруг утром встало солнце, и все поняли, что зимы больше нет. Скисла.
     Лохматые метлы размазывали по мостовым навоз и глину, и  на  них,  на
метлах, набухали почки. Горожанки спешили  добавить  к  своему  привычному
платью какую-нибудь сочную весеннюю деталь,  и  потому  у  галантерейщиков
повысился  спрос  на  бантики-пряжки-платочки.  Кое-где   в   палисадниках
распустились дохленькие желтые цветочки, и местные влюбленные  выдергивали
их с корнем, чтобы с превеликим шармом поднести потом своей милой шляпнице
или белошвейке.
     У нас выросли сборы, причем спрос пошел на трагедии и  лирику.  Фарсы
игрались реже обычного, и это было замечательно, потому что я хромала  еще
довольно долго; публика рукоплескала, а между  тем  близился  конец  наших
зимних гастролей.
     Само собой подразумевалось, что с первым же по-настоящему теплым днем
труппа покинет гостеприимный город, и тогда жизнь завертится по-старому  -
дорога, представления, ярмарки, деревни, богатые и  спесивые  аристократы,
живущие в замках, наивные и прижимистые  крестьяне,  живущие  на  хуторах,
щедрые базары со множеством благородных воров, ухабы,  дожди  и  солнце...
Собираясь по вечерам в  харчевне,  Бариан  и  Флобастер  решали,  куда  бы
направиться, Фантин, располневший за  зиму,  кивал  и  соглашался,  Гезина
мечтала, что хорошо бы, мол, добраться до побережья и  увидеть  море  -  и
только я уныло молчала. Интересно, Луар огорчится, когда,  вернувшись,  не
застанет меня в городе? И  сколько  времени  займут  эти  странные  поиски
некоего "амулета"?
     Кто знает, когда я попаду сюда снова. Дороги  -  они  непредсказуемы.
Плывет себе щепочка в бурном ручье и строит планы на будущее...
     Тем временем талые ручьи выливались из подворотен и впадали в  мутные
уличные потоки, а вода в каменном городском  канале  поднялась  под  самый
горбатый  мостик.  Воробьи  орали   от   счастья,   Флобастер   все   чаще
вопросительно поглядывал на солнце, а Муха  вслух  считал  дни  -  так  не
терпелось ему тронуться в путь.
     Всякий раз, встретив на улице студента, я исподтишка разглядывала его
от башмаков до черной шапочки с бахромой. Слово  "амулет"  в  моей  памяти
прочно сопрягалось  со  словом  "книга".  Книга  Луарового  деда...  Мага,
которого звали Луаян. Только теперь до меня дошло, что парня-то и  назвали
в честь деда, дед был любим и уважаем, и  написал  книгу  -  жизнеописание
магов... А Луар, балда, не удосужился до конца  прочитать  ее  -  но  зато
читал об "амулете". И, между прочим, позволил почитать и мне...
     А  раз  Луар  позволил,  рассуждала  я,  то  не  воспользоваться  его
позволением было бы неблагодарно и глупо. Оставалась маленькая заминочка -
книга-то наверняка хранится в Университете, где же еще? Не в спальне же, в
самом деле, держит ее госпожа Тория, суровая наследница волшебника Луаяна.
Вот это было бы скверно - в спальню госпожи Тории мне никак не пролезть. А
в Университет...
     Парочка студентов повадилась ходить на наши представления. Оба делали
Гезине подношения в виде леденцов на палочке, серебряных монеток и все тех
же желтых цветочков из палисадника. Я их заботила мало - в костюме старухи
из "Трира-простака" никого особенно не соблазнишь.
     Первый  из  парочки  был  крепкий  крестьянский  парень,   сбежавший,
по-видимому, из своего хутора навстречу превратностям  городской  жизни  и
случайно угодивший в объятия профессоров. Второй казался сыном булочника -
круглый, бело-розовый, как пряник, усыпанный к тому же  веснушками,  будто
изюмом. Имея представления о вкусах Гезины, я предсказывала победу первому
и сокрушительное поражение второму.
     Так оно и случилось. В один из дивных весенних дней Гезина  и  крепыш
отправились гулять  за  город,  а  веснушчатый  парнишка  остался  один  -
переживать свое горе.
     И тогда я решила скрасить ему его одиночество.
     Он был ужасно рад. Он улыбался и краснел, предлагая мне руку; он  тут
же чистосердечно позабыл Гезину и, честно говоря, ему было все равно -  та
актриса или эта. Цвет волос не имеет значения - лишь бы гулять под  ручку,
горделиво поглядывать на прохожих и потом хвастать перед друзьями: видали,
мол, этих комедианток!
     Звали его Якон,  отец  его  оказался  не  булочником,  как  я  сперва
подумала - нет! Отец его был лекарем, имел практику  здесь,  в  городе,  и
воспитывал сына в строгости. Бедняга жестоко страдал - дома его до сих пор
пороли,  в  Университете  насмехались,  женщины   брезговали,   и   потому
приходилось ежечасно утверждать себя.
     Как я поняла, частью этого самоутверждения  была  и  дружба  с  самым
сильным студентом Университета (уж не  знаю,  чем  лекарский  сын  покупал
этого бесхитростного бычка), и  погоня  за  благосклонностью  комедианток.
Теперь бедняга не верил своей удаче - я шлепнулась ему прямо в  р