угоду  им  я
старательно изображала то самое,  что  теперь  самым  скандальным  образом
приключилось со мной в первый раз...
     Луар ничего не понял. Он решил, что так и надо; где-то там в глубинах
сознания у него  отпечатались  мои  же  глупые  слова  про  "все  просто",
"картошку и шпинат". От мысли, что  такое  сокровенное  для  меня  действо
Луару, возможно, показалось "шпинатом", мне хотелось грызть локти.
     Страдая и злясь, я шла рядом с его стременем; наконец он нахмурился и
сказал, что теперь он поедет быстро. До Каваррена неблизкий путь...
     Тут я впервые подумала  про  подступающие  холода,  про  волков,  про
ночных грабителей... И что будет, если я вижу его в последний раз.
     - Прощай, - сказал он. - Спасибо... Думаю, все будет, как ты сказала.
     - Возвращайся  скорей,  -  сказала  я,  глядя  на  медную  звездочку,
украшение уздечки.
     - Да, - сказал он и пришпорил лошадь. Мог бы и не пришпоривать, -  до
Каваррена неблизкий путь... А запасной лошади нет...
     Я так и осталась стоять столбом посреди улицы.


     За неполную неделю пути благородное животное под Луаром  выдохлось  и
уподобилось жалкой кляче; постоянно  понукая  и  пришпоривая,  Луар  вслух
уговаривал кобылу потерпеть - скоро, скоро,  там  будет  отдых  и  сколько
угодно вкусной еды, сегодня вечером, ну же...
     Солнце склонилось к  горизонту  раньше,  чем  он  ожидал;  невыносимо
красный закат обещал назавтра холод и ветер.  В  полном  одиночестве  Луар
углубился в лес -  и  на  перекрестке  двух  узких  дорог  повстречался  с
развеселой кавалькадой.
     Всадников было четверо; все они были слегка  навеселе,  и  не  зря  -
отправиться в путь их заставило событие  -  рождение  в  городе  Каваррене
младенца, который приходился племянником всем  четверым.  Пропутешествовав
весь день, они, как  и  Луар,  рассчитывали  попасть  в  Каваррен  еще  до
темноты; Луар застал новоявленных дядюшек в тот самый момент,  когда  один
из них, щуплый и горластый  весельчак,  убедил  прочих  довериться  ему  и
отправиться "короткой дорогой".
     Луару обрадовались и позвали с собой; солнце упало за горизонт, сразу
сделалось невыносимо холодно -  однако  разгоряченная  вином  компания  не
унывала, торопясь вслед за щуплым проводником. Луар ехал сбоку - ему очень
понравилась мысль о короткой дороге. Чем короче, тем лучше.
     Вскоре лес превратился в редкую  рощицу,  проводник  радостно  воздел
руки - и четверо дядюшек, а с ними и Луар, выехали на берег вполне широкой
речки; лед матово поблескивал под сиреневым  сумеречным  небом.  Моста  не
было.
     Дядюшки сгрудились в кучу; проводник путано  объяснял,  что  так  они
срезают половину пути - до  моста,  мол,  не  один  час  езды...  Всадники
спешились, под уздцы свели лошадей к воде - и тут среди  дядюшек  случился
скандал.
     Лед казался прочным у берега и обманчиво-сахарным к середине;  кто-то
наиболее смелый прошелся по ледяной кромке  взад-вперед  -  и  авторитетно
заявил щуплому весельчаку, что тот дурак и скотина, потому что  такой  лед
не выдержит не то что всадника - пешехода. Какой, гнилая  жаба,  "короткий
путь" - сейчас придется берегом переться к мосту, а  вот  уже  темнеет,  и
вместо праздничного ужина угодим мы волкам на обед...
     Дядюшки разругались, а потом и подрались. О Луаре забыли; не сходя  с
седла, он тупо смотрел на темную полоску  того,  противоположного  берега,
ему казалось, что он узнает места. Там, дальше, должен быть  пригорок,  на
который если подняться, то видны башни Каваррена...
     Его снова охватило раздражение  -  как  тогда  в  трактире.  Какие-то
глупые бранчливые людишки, полоска замерзшей воды...
     Там отец. Рукой подать.
     - Эй, парень!!
     Лошади не хотелось идти на лед - но  породистым  лошадям  свойственно
послушание. Звякнули подковы, скользнули; лошадь дико  заржала,  столь  же
дико закричал кто-то из дядюшек  -  а  противоположный  берег  рванулся  и
скачками понесся навстречу Луару.
     Что-то надсадно трещало; Луар не видел змеящихся трещин, он шпорил  и
гнал, лошадь неслась вперед, сразу же уразумев, что в скорости - спасение.
Потом треск и  грохот  внезапно  оборвались,  посыпался  иней  с  каких-то
потревоженных веток, и Луар не стал оборачиваться на реку,  разбитую,  как
зеркало.
     Каваррен показался через полчаса.


     В дверь тихонько поскреблись:
     - Госпожа...
     Она с трудом оторвала щеку от столешницы. В последнее время ее  то  и
дело смаривал сон - бывало, в самой неподходящей для  этого  позе;  только
что ей снилась грязная собачонка с обрывком веревки на шее, надо  ухватить
за веревку - но узелок ускользает...
     В щель приоткрытой двери робко заглянула горничная Далла:
     - Госпожа... Он... Уехал...
     Эгерт уехал, подумала Тория. Уехал давно, много лет назад. Как жаль.
     - Он... Господин Луар...
     Торию передернуло.  Остатки  сна  улетучились  прочь;  резко  вскинув
полную боли голову,  она  попыталась  вспомнить:  приказывала  ли  она  не
произносить этого имени? Или только собиралась приказать?
     - Он... Взял лошадь из конюшни и денег из ящика... Он  взял  дорожный
плащ... И он, госпожа, поехал в Каваррен...
     Каваррен. Ранняя весна. Юный Эгерт - юный, беспечный,  жестокий,  как
вода... Он действительно таким был? Ее Эгерт?
     - Он, госпожа, хочет встретиться... С отцом хочет встретиться...
     Торию захлестнула новая волна боли. Встретиться с отцом...
     Лицо Фагирры. Пылающая  жаровня.  Прикосновение  холодных  ладоней...
Было? Не было? Ей казалось, что она вспоминает - но то  было  воспоминание
бреда...
     - Его отец... - произнесла она хрипло.
     Она хотела сказать, что Луарова отца много  лет  назад  похоронили  с
клещами в груди, похоронили за кладбищенской оградой... Потом она  поняла,
что  не  стоит  задавать  пересохшему  горлу  столь  каторжную  работу   -
произносить все это вслух...
     - Хорошо, - сказала она бесцветно.
     Далла суетливо присела, и дверь затворилась.


     У городских ворот его не хотели пускать. Он  назвал  себя;  помедлив,
ворота отворились, и два стражника почтительно приветствовали Луара,  ведь
Каваррен - родной город прославленного семейства, пусть  же  юный  отпрыск
войдет...
     Юный отпрыск  не  помнил,  где  среди  хитросплетения  улочек  искать
дедовский дом; город погружен  был  во  тьму,  нарушаемую  только  тусклым
светом узких окон, да редкими фонарями, да факелами в руках патруля...
     Патруль проводил Луара  до  самых  ворот.  Высокий  дом  Соллей  сиял
огнями, как именинный пирог.
     Луар долго стоял на улице,  и  рядом  переминалась  с  ноги  на  ногу
измученная кобыла. Редкие прохожие  удивленно  поглядывали  на  неподвижно
стоящего в темноте человека и всхрапывающую лошадь; он пытался  вызвать  в
памяти картинку, придуманную Танталь и подстегнувшую Луара к путешествию -
вот отец его сидит у стола, уронив голову на руки;  отец  ждет,  когда  на
пороге встанет...
     На улицу глухо доносился многоголосый гам. Все эти  освещенные  окна,
чужие голоса в Соллевом доме не вязались с выстраданной картинкой,  теперь
она казалась нелепицей, в которую и поверить-то невозможно;  Луар  впервые
подумал с ужасом, что отца его нет в Каваррене, что в доме веселятся чужие
незнакомые люди, а где отец - неведомо, и неведомо, жив ли...
     Ему захотелось заплакать - но глаза оставались сухими, хотя здесь,  в
темноте, некого было бояться или  стыдиться.  С  трудом  сдвинув  с  места
окоченевшие ноги, он толкнул ворота и вошел.
     Над парадным входом темным  полотнищем  плескался  родовой  стяг.  Из
пристройки выскочил кто-то -  кажется,  конюх;  Луар  не  пришлось  ничего
объяснять - многострадальную лошадь увели, заверив при этом, что "господин
Солль заждался, все уж собрались". Лакей  распахнул  двери;  пошатнувшись,
Луар шагнул в мягкое тепло, полное знакомых с детства  запахов  и  мокрых,
распятых на вешалках плащей...
     Слуга  помог  ему  раздеться,  и  на  радушном  лице  его   понемногу
проступили страх и замешательство; Луар увидел себя в  большом,  до  пола,
зеркале - обветренное лицо, черные  запекшиеся  губы,  лихорадочный  блеск
воспаленных глаз; он увидел себя и понял, почему смутился слуга.
     В  полумраке  плавали  язычки  свечей.  Луар  поднялся  по  лестнице,
помнившей первые шаги его отца и похороны его деда. В лицо ударил  пьяный,
нестройный шум, Луар захотел назад - но двигался вслед  за  слугой,  и  на
секунду ему показалось, что он фигурка башенных часов, спешащая по  своему
желобку вслед за другой фигуркой, и  потому  не  может  ни  отступить,  ни
остановиться...
     Он очутился в большом обеденном зале;  со  стен  смотрели  отрешенные
лица предков, в двух каминах истово пылал огонь, а прямо от входа  тянулся
невообразимо длинный стол, окруженный глазами навыкате, эфесами, масляными
губами,    блестящими    эполетами,    красными    напряженными     шеями,
жестикулирующими руками,  мундирами  -  несколькими  десятками  незнакомых
громогласных людей. Сборище пило и хохотало, хвалилось и спорило - далеко,
в темной дымке,  на  краю  сознания,  потому  что  во  главе  стола  сидел
неподвижный,  будто  выточенный  из  кости  человек.  Сидел  и  смотрел  в
скатерть.
     По столу тянулась длинная дорожка горящих свечей;  огоньки  трепетали
от неслышного смеха и неслышных выкриков. Небо, растерянно  подумал  Луар.
Зачем все. Зачем я пришел... Где я. Зачем.
     Потом у него в голове будто  лопнула  перепонка,  и  сразу  нахлынули
пронзительные голоса:
     - ...Да кому другому рассказывай - в старину! Вон, у меня вепри,  так
это же гром небесный... твоих поросяток дюжину собьет...
     - ...И помнить тут нечего... Увидим, как бои будут...
     - ...И тут он выкатывает бочку пороха...
     - ...Слава полка, честь полка, гордость полка...
     В этот момент отец вздрогнул и поднял голову.
     Качнулись язычки свечей.
     Они смотрели друг другу в глаза - через стол, над головами  пирующих;
все  Луаровы  надежды  на  мгновение  ожили,  чтобы  тут  же   и   сгинуть
безвозвратно. Он еще ловил взгляд чужого немолодого человека, сидящего  во
главе стола - но белое как кость лицо отца  вдруг  обнаружилось  рядом,  и
колебались огоньки в бронзовых блюдечках подсвечника, и  Луар  отшатнулся,
будто ожидая нового удара.
     Отец смотрел на него тем взглядом, который так пугал Луара  в  глазах
матери - напряженно-изучающим, пронизывающим насквозь, так,  что  хотелось
закрыть лицо руками.
     Он отступил, едва не сбив слугу с  подносом;  зал  накренился,  будто
желая прилечь на бок, и в этот же  момент  на  Луара  жестко  схватили  за
плечо:
     - Что с тобой?
     Зашелестела  отодвигаемая  портьера.  Снова  пахнуло  теплым  спертым
воздухом,  будто  из  старого  домашнего  сундука;  перед  глазами   Луара
оказались узкие мраморные  ступени  с  медными  прутьями  поручней,  потом
испещренные  трещинами  половицы,  потом  глубокий,  вязкий   как   болото
ворсистый ковер.
     За спиной бесшумно прикрылась дверь. Шум пира безнадежно отдалился  -
так отдаляется грохот прибоя от утопленника, почившего на темном  и  тихом
дне.
     Луар поднял  голову;  со  стен  свирепо  пялились  породистые  вепри,
вытканные и вышитые на старинных гобеленах. С портрета  в  массивной  раме
смотрели два незнакомых лица - женщины и мальчика.
     Отец стоял у него за спиной. Луар видел неподвижную тень на ворсистом
ковре; потом тень укоротилась и расплылась - отец переставил светильник.
     Жалобно звякало оконное стекло под  порывами  холодного  ветра.  Луар
вспомнил свою бешеную  скачку  -  и  изумился.  Ледяной  ветер  в  лицо...
Постоялые дворы... Вот он приехал. Вот.
     Наверное, надо было обернуться - но он стоял, опустив голову, а перед
глазами без остановки неслась  навязчивая  лента  дороги,  пучки  пожухлой
травы, голые стволы, голые поля, бесконечные, будто намалеванные на  боках
вертящегося барабана...
     - Как... мама? - спросили у него из-за спины.
     Луару захотелось кричать. Вместо этого он подошел к мягкому креслу и,
скорчившись, опустился на его край.
     - Она... здорова?!
     Луар сидел, марая дорогой ковер мокрыми дорожными сапогами. Теперь он
ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса  лицо,  как  саднят
черные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.
     - Сынок...
     В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило  Луара  выйти  из
болезненного оцепенения. Он поднял голову.
     Отец стоял посреди комнаты, и  левая  рука  его  непроизвольно  терла
правую; Луару почему-то показалось, что отцу хочется стереть с ладони след
от прикосновения к его, сына, плечу.
     - Сынок... - повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.
     - Она здорова, - сказал Луар. - Она...
     Он  вдруг  увидел  себя  со  стороны,  совсем  отстраненным  холодным
взглядом - скорчившийся  человечек  на  краешке  мягкого  кресла;  так  же
холодно, отстраненно он слушал слова, которые с трудом слетали  с  его  же
запекшихся губ.
     Отец молчал. Глаза его  на  бледном  костяном  лице  становились  все
больше, пока Луар не увидел в черном зрачке собственного отражения.
     Тогда он замолчал.
     Отец  выпрямился.  Покачиваясь,  как  пьяный,  прошелся  по  комнате,
остановился перед столом, склонил голову к плечу  и  сосредоточенно  сунул
палец в огонек свечи.
     - Тория, - сказал он шепотом. - Тория...
     Пламя облизывало его палец с  двух  сторон,  чтобы  затем  сойтись  в
единый огонек и устремиться к потолку.
     - Тория, - пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.
     - Папа, - шепотом сказал Луар.
     - Прости ее, - отец накрыл свечку ладонью, огонек треснул и погас.  -
Ты простил?
     Луар удивленно молчал. Он  не  задумывался  над  тем,  должен  ли  он
кого-то прощать.
     - Она... Я виноват... Ей... - отец тер ладони, размазывая  копоть,  -
еще больнее... хоть трудно представить... но... чем мне.
     - А мне? - удивился Луар.
     В большом обеденном зале завели  нестройную,  но  дружную  и  громкую
песню.
     - Извини, - выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его  широкую  спину,
из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. - Извини. Но...  Ей...
Невозможно видеть тебя. Ты... с каждым днем... все больше похож на отца.
     Застольная песня прервалась  молодецким  хохотом.  Под  окном  хрипло
протрубил рожок, издалека ответил  другой  -  патруль  объезжал  спокойные
улицы спокойного города.
     Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.
     - На кого? - тихо спросил Луар.
     Эгерт застонал  сквозь  зубы  и  обернулся.  Луар  встретился  с  ним
взглядом - и подался назад.
     - На своего отца... На  Фагирру,  служителя  ордена  Лаш,  который...
пытал твою мать.
     Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не  дождавшись
хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и
снова смех, пьяная похвальба...
     Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где  секунду
назад стоял Эгерт Солль.
     Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже  были  безумные
глаза матери, холодная  пьяная  ночь  и  бешеная  скачка  за  ускользающей
надеждой.
     Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зеленый луг, где
тьма стрекоз, где бродят  вверх-вниз  красные  с  черным  жучки,  где  так
приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака...


     ...И он лежал на спине, раскинув руки,  а  рядом,  за  стеной  травы,
играли и баловались его родители. Зеленые метелочки стелились, пригибались
к земле, чтобы потом медленно распрямиться.
     Черные волосы матери  сплетались  со  стеблями,  с  длинными  острыми
листьями,  с  желтыми,  как  пуговицы,  цветами;  отец  смеялся,  ловя  ее
запястья, опрокидывая в зеленое  месиво  трав  и  падая  сам,  сплетая  со
стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы...
     Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого  его  лица  вьются  по
бесконечной невидимой спирали две красно-черные, будто атласные, бабочки.
     Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом  облаке;  маленькому
Луару казалось, что  это  облако  пахнет,  что  у  него  дурманящий  запах
пыльцы... Он  лежал  и  смотрел  в  голубое  небо,  украшенное  склоненным
стебельком и желто-зеленой гусеницей на его вершине.  Ему  представлялось,
что гусеница - пряжка на небесном платье...
     А потом сквозь стену трав протянулись две руки - одна тонкая,  белая,
с прозрачными ниточками вен, другая жесткая, сильная, загорелая; одна рука
легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.
     Отец и мать, оказывается, держали в  зубах  каждый  по  травинке.  Не
говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метелочку и тоже сунул в рот...
     Облако накрыло и его тоже. Будто одеялом...
     Они лежали в траве, и подушкой Луару служило плечо матери, а ложем  -
спина отца.
     Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросенок на краю
поляны...
     И небо.


     ...Луар поднял глаза. Вместо облаков был высокий  сводчатый  потолок.
На потолке снова лежали тени - его и отца...
     Отца. Мир не излечился, мир вывихнулся окончательно - и утвердился  в
этом противоестественном положении.
     Чтобы не свихнуться вслед за ним, Луар снова увидел себя со  стороны.
И подумал, что хорошо бы умереть. Упасть лицом в ковер...
     Но тот же отстраненный холодный рассудок подсказал  ему,  что  он  не
умрет. От ЭТОГО не умирают.
     - Как ты узнал? - услышал он  собственный  мертвый  голос.  Голос  со
стороны.
     Его собеседник молчал. Кстати, подумал отстраненный Луар. Как мне его
теперь звать? Просто Эгерт? Господин Эгерт?
     - Я похож на него? Да? Я похож?
     - Я виноват, - глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом.  -  Но...  Я
видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денек... Я не могу.


     С  наступлением  холодов  мы  перебрались  на  постоялый  двор  -   в
комнатушки под самой крышей,  где  скрипел  прямо  под  маленьким  окошком
флюгер соседнего дома, стонали рассохшиеся половицы и сочно переругивались
горничная с кухаркой. Местный конюх в первый же  вечер  полез  Гезине  под
юбку; Флобастер препроводил его на задний  двор,  и  присутствовавший  при
разбирательстве Муха сообщил с удовольствием, что "теперь надолго".
     Конюх действительно надолго исчез с наших глаз, но конюх - это  всего
лишь конюх.
     Мне было тяжелее. На меня положил глаз хозяин гостиницы.
     Невысокий, щуплый, с острыми, как у кузнечика, коленками, лысоватый и
хитроглазый хозяин проигнорировал прелести пышногрудой Гезины; я все  чаще
ловила на себе лукавый, острый взгляд его маленьких черных глаз. Флобастер
мрачнел, но молчал; я знала,  что  мы  обязаны  хозяину,  он  уступил  нам
комнаты за полцены и, следовательно, вправе ожидать от нас благодарности.
     Я старалась попадаться ему на глаза как можно  реже;  завидев  тонкую
фигурку в конце  коридора,  я  горбилась  и  начинала  хромать.  Напрасно;
разведка в лице Мухи приносила самые неутешительные сведения: он  обо  мне
справлялся. Его интересовало, когда я ухожу и  когда  возвращаюсь,  и  два
раза подряд - неслыханное дело! - он снизошел до  спектаклей,  которые  мы
давали посреди большого мощеного двора.
     Исполнясь черных мыслей, я днями напролет бродила по холодным улицам.
     Сколько дней пути потребуется Луару, чтобы добраться до Каваррена? По
моим расчетам,  разговор  с  господином  Эгертом  уже  состоялся...  Если,
конечно, Луару удалось добраться туда невредимым  и  если  господин  Эгерт
действительно там...
     О прочих возможностях и вероятностях я старалась не думать. Я бродила
улицами, подолгу околачивалась у городских ворот и жалела об одном: мы  не
уговорились о встрече. Как Луар меня найдет?! Если, конечно, предположить,
что ему захочется меня искать...
     Хозяин постоялого д