а  смеялся
Эгерт...
     Нету пруда. Есть Алана, о которой она даже не вспомнила все эти  дни.
Ее девочка. Ее дочь.
     Она оделась - по привычке бесшумно, хоть и некого было будить.  Взяла
свечку и вышла в предрассветный полумрак спящего дома.
     Нянька сопела в первой  комнате  от  входа;  неслышно  ступая,  Тория
обогнула вздымающееся одеяло,  отодвинула  тяжелую  занавеску  и  вошла  в
теплые запахи детской.
     Кроватка стояла под сереющим  окном;  прикрыв  свечу  ладонью,  Тория
смотрела на утонувшую в подушке темноволосую голову - и  рядом  еще  одну,
фарфоровую, кукольную, с выпученными бессонными глазами.
     Там, в ее комнате, остался наполовину полный флакон... Будь  проклята
ее слабость.
     Тория  длинно,  со  всхлипом  вздохнула.  Алана  вздрогнула;  еще  не
проснувшись, приподнялась на локте, приоткрыла  рот,  готовясь  заплакать.
Распахнула удивленные глаза:
     - Мама?!
     Закусив губу, Тория опустилась на кроватку. Схватила дочь в  объятия,
сжала, изо всех сил вдыхая ее запах, запах волос и сорочки, ладоней, кожи,
локтей и подмышек, чувствуя губами щеточки ресниц и полоски бровей.  Кукла
грохнулась  на  пол;   Алана   сдавленно   вскрикнула,   и,   на   секунду
отстранившись, Тория увидела перепуганные, полные слез глаза:
     - Мамочка... А папа... А... Луар вернулся, да?
     Нянька стояла в дверях. Подол ее рубашки колыхался над самым полом.


     Гезина повздорила с Флобастером - тот не без оснований счел,  что  ее
новая дружба, переросшая в пылкую любовь, мешает  работе.  В  самом  деле,
Гезина  повадилась   возвращаться   перед   самым   спектаклем   и   после
представления сразу же  исчезать.  Такое  положение  вещей  не  устраивало
Флобастера, который нервничал  и  злился,  утрачивая  мельчайшую  частичку
власти; такое положение не устраивало и меня, потому  что  кому  же  охота
делать чужую работу и возиться с костюмами за двоих?
     Скандал вышел громкий - Гезина, видимо, изрядно осмелела  в  объятьях
своего горожанина и потому  не  побоялась  пригрозить,  что,  мол,  вообще
оставит труппу, выйдет замуж и плевала на нас на всех. Флобастер, от такой
наглости на секунду потерявший дар речи, вдруг сделался тише сахарной ваты
и елейным голосом предложил Гезине  проваливать  сию  же  секунду.  Дивная
блондинка  ценила  себя  высоко  и  верила  в  столь  же  высокую   оценку
окружающих, поэтому легкость, с которой Флобастер согласился ее отпустить,
повергла Гезину в шок. Грозные посулы сменились всхлипами,  потом  звонким
ревом, потом истерикой;  безжалостный  Флобастер  не  допустил  ни  толики
снисхождения - Гезина была самым жестоким образом водворена на  подобающее
место. Для пользы дела, разумеется.
     Притихшая героиня старательно  отыграла  представление,  помогла  мне
убрать костюмы - и уже  вечером,  пряча  глаза,  явилась  к  Флобастеру  с
нижайшей просьбой: только на ночь... Последний раз...
     Флобастер  выждал  положенное  время  -  о,  мастер  паузы,  мучитель
зрительских душ! - и снизошел-таки. Позволил.
     До  утра  наша  с  Гезиной  повозка  перешла  в  мое   исключительное
пользование - поэтому  случилось  так,  что  поздней  ночью  мы  оказались
наедине с Луаром Соллем.  Холщовый  вход  был  старательно  зашнурован  от
ледяного ветра подступающей зимы; на ящичке из-под грима оплывала свечка.
     Всю первую половину нашего разговора, долгую  и  бесплодную,  мрачный
Луар пытался выведать,  как  сильно  он  успел  унизиться  накануне.  Мило
улыбаясь, я пыталась увести его от этого самокопательного расследования  -
куда там! С тупым  упорством  самоубийцы  он  возвращался  к  болезненному
вопросу и в конце концов поинтересовался с  нервным  смешком:  что,  может
быть, он и слезу пустил?!
     Такое его предположение заставило меня сперва оторопеть,  а  потом  и
возмутиться: слезы? Господин Луар, видимо, до сих пор не  пришел  в  себя,
иначе откуда взяться столь странному вопросу? Не было никаких слез,  да  и
не могло быть...
     Он настороженно пытался понять, вру  я  или  нет;  наконец,  поверив,
устало вздохнул и расслабился.
     Серо-голубые глаза его казались темными в тусклом свете единственного
свечного язычка. Совершенно больные глаза - сухие. Исхудавшее лицо  не  то
чтобы возмужало - подтянулось, что ли, сосредоточилось, напряглось,  будто
позарез  нужно  ответить  важному  собеседнику  -  да  вот  только  вопрос
позабылся... Руки с обгрызенными ногтями лежали  на  коленях;  на  тыльной
стороне правой ладони краснел припухший полукруг - след истерически сжатых
зубов. Еще не успев поймать мой взгляд, он тут же интуитивно убрал руку.
     Он выслушал меня внимательно. Помолчал, глядя в пламя свечи. Облизнул
сухие губы:
     - Да... Я... думал, Но... смею ли я?
     Я возмутилась уже по-настоящему. Что значит - смею?! Это родной отец,
вы же с ним и словом  не  перемолвились,  ничего  не  прояснено,  и,  если
госпожа  Солль,  возможно,  не  совсем  здорова  -  то  тем  более   важно
встретиться с господином Эгертом и...
     В середине моей пылкой  тирады  он  опустил  голову.  Устало  покачал
шапкой спутанных волос. Госпожа Тория...  Он  почему-то  уверен,  что  она
здорова. Тут нельзя говорить о... душевном расстройстве... Конечно, в  это
легче поверить, но...
     Он снова покачал тяжелой головой. Снаружи рванул ветер, и пламя свечи
заколебалось.
     - Я даже не знаю, где он, - беспомощно сказал Луар.
     Мне захотелось закатить глаза, но  я  сдержалась.  Конечно,  господин
Эгерт в Каваррене, в родовом гнезде - где же еще?!
     Он просветлел. Уголки губ его чуть приподнялись -  в  теперешнем  его
состоянии это должно было означать благодарную улыбку:
     - Значит, вы считаете...
     Поразительный мальчик. Выплакавшись у меня на груди (тс-с! слез-то  и
не было!) он все-таки продолжал величать меня на "вы".
     Я энергично закивала. Луар обязан отправиться в Каваррен и поговорить
с отцом начистоту. Чем скорее, тем легче будет обоим.
     Луар колебался. Ему, оказывается, все  дело  представилось  так,  что
своим внезапным диким  отъездом  отец  отрезал  самую  мысль  о  возможной
встрече  -  во  всяком  случае,  до  тех  пор,  пока  сам  он,  Эгерт,  не
соблаговолит вернуться и объясниться. Пытаясь  сдвинуть  с  места  Луаровы
представления о  дозволенном  и  недозволенном,  я  покрылась  потом,  как
ломовая лошадь.
     Дело довершила нарисованная мной картина - вот господин Эгерт сидит в
родовом замке (или что там у него в Каваррене), сидит,  уронив  голову  на
руки, тяжело страдает и желает видеть сына - но не решается первым сделать
шаг навстречу, боится обиды и непонимания,  мается  одиночеством  и  робко
надеется - вот скрипнет дверь, и на пороге встанет...
     Щеки Луара покрылись румянцем - впервые за все эти дни.  Он  ожил  на
глазах, вслед за мной он поверил каждому моему слову, он мысленно  пережил
встречу с отцом и возвращение в семью - и, наблюдая за его метаморфозой, я
с некоторой грустью подумала, что, быть может, сейчас искупила часть своей
безымянной вины... А возможно, и усугубила ее - кто знает,  чем  обернется
для мальчика эта внезапная надежда...
     Мальчик же не имел ни времени, ни сил на столь  сложные  размышления.
Враз успокоившись и просветлев,  этот  новый,  обнадеженный  Луар  исходил
благодарностью, и я с некоторым  удивлением  увидела  его  руку  на  своем
колене:
     - Танталь... Вы... Ты... Просто...  Жизнь.  Ты  возвращаешь  жизнь...
Ты... просто прекрасная. Ты прекрасна. Вы прекрасны.
     И, глядя в его сияющие глаза, я поняла, что он не кривит душей ни  на
волосок. В эту секунду перед ним сидело божество  -  усталое  божество  со
следами плохо стертого грима на впалых щеках.
     - Танталь... - он улыбнулся,  впервые  за  много  дней  по-настоящему
улыбнулся. - Можно... я...
     Он подался  вперед;  где-то  на  половине  этого  движения  решимость
оставила его, но отступать было поздно, и тогда, удивляясь  сам  себе,  он
суетливо ткнулся губами мне в висок.
     Он тут же пожалел о содеянном. Вероятно,  детский  поцелуй  показался
ему верхом распутства - он покраснел так, что в  свете  одинокого  огонька
лицо его сделалось коричневым.
     Я прислонилась  спиной  к  переборке.  Кожа  моя  помнила  царапающее
прикосновение запекшихся губ; прямо передо мной  сидел  парень,  невинный,
как первая  травка,  мучительно  стыдящийся  своего  благодарного  порыва.
Казалось бы, жизнь его полна куда более тяжких вопросов и проблем - но вот
он ерзает, как еж на  ежихе,  из-за  такой  малости,  как  близко  сидящая
девушка...
     Мне сделалось грустно и смешно. Почти не  рассуждая,  я  поймала  его
руку и прижала к своей груди - крепко, будто клятву принося.
     Он оцепенел; наверное, ему было бы легче, если б я  сунула  его  руку
прямиком в горящую печку. Ладонь была холодная,  как  рыбий  плавник;  мне
сделалось жаль бедного мальчика.
     - Да ничего в этом нет, - сказала я  устало,  выпуская  его  руку.  -
Так... Обычное дело. Все люди обедают, едят картошку и шпинат,  но  никому
ведь не придет в голову краснеть и дрожать: сегодня я  впервые  покушаю...
отведаю свеклы... интересно, какова она на вкус...
     Он, кажется не понял. Я не выдержала и улыбнулась:
     -  Ну...  Все  очень  просто,  Луар.  Гораздо  проще,   чем   считают
девственники. Хочешь попробовать?
     Он смотрел на меня во все глаза. Не хватало еще, чтобы он принял меня
за публичную девку.
     - Хорошо, - сказала я, отводя взгляд. - Не слушай меня... Забудь, что
я сказала. Тебе надо выспаться... Завтра в путь...
     - Да, - отозвался он чуть слышно.
     - Гезина вернется только утром... Так что спи спокойно.
     - Да...
     - Ну вот... Ночью будет совсем уж холодно, Флобастер, скупердяй,  все
обещает переехать на постоялый двор, чтобы в тепле... А я дам тебе хорошее
одеяло. И вот еще, теплый плащ...
     Склоняясь над сундуком, я прятала за деловым тоном внезапно возникшую
неловкость, а Луар стоял за моей спиной и размеренно, глухо повторял  свое
"да". Потом замолчал.
     Осторожно, боясь спугнуть неизвестно что, я выпрямилась и обернулась.
     Он  не  сводил  с  меня  глаз.  Напряженных,   вопросительных,   даже
испуганных - но уж никак не похотливых.  Что-что,  а  похоть  я  чуяла  за
версту.
     - Танталь...
     Только теперь я различила, что его  трясет.  Мелкой  нервной  дрожью.
Здорово я его растревожила.
     - Танталь...
     Я вздохнула. Ободряюще улыбнулась; взяла его за мертвую холодную руку
и задула свечу.


     На мгновение раскрываясь и  пропуская  вовнутрь  белое  облако  пара,
тяжелая дверь поспешно захлопывалась; в придорожном  трактире  становилось
не то чтобы многолюдно - но все оживленнее, потому что  с  каждым  облаком
пара являлся новый посетитель.
     Завсегдатаи  радостно  приветствовали  старых  знакомцев,   случайные
путники настороженно оглядывались по сторонам - однако первым делом каждый
вошедший спешил к камину, чтобы жадно протянуть озябшие руки к огню.
     Луар сидел, наслаждаясь теплом; неподалеку хрустела дровами  каменная
печка, булькали котлы да напевал под нос довольный жизнью повар. Луар ел -
неспешно и грациозно,  будто  в  собственной  столовой;  с  другого  конца
длинного стола за ним наблюдала угрюмая старуха с раздвоенным подбородком.
     Он скакал уже  пять  дней  подряд,  останавливаясь  только  на  ночь;
возможно, он скакал бы и ночью,  однако  несчастная  кобыла,  чистокровное
украшение конюшни Соллей, не могла сравниться  выносливостью  с  одержимым
надеждой Луаром. Лошадь нуждалась в еде  и  уходе,  лошадь  не  переносила
мороза - а в пути Солля настиг  мороз,  неожиданный  в  эту  пору.  Дороги
опустели, волки сбились в стаи, а лесные разбойники  потянулись  к  жилью;
только безумцы путешествуют в такое время - но  Луар  не  чувствовал  себя
безумцем.
     Впервые за много дней он знал, чего хочет.  Если  выехать  завтра  до
рассвета и хорошенько постараться, то к вечеру, может быть...
     Он опустил воспаленные веки. Перед глазами тут же возникла  дорога  -
замерзшая,  с  клочьями  ржавой  травы  по  обочинам,  со  стаями   ворон,
кружащихся в воздухе, как хлопья копоти; всякий раз,  засыпая  на  жестком
гостиничном тюфяке, он снова трясся в  седле  и  высматривал  покосившиеся
дорожные указатели...
     Иногда он вспоминал то, что осталось за спиной -  конечно,  не  мать.
Мать у него не было сил вспоминать,  не  хватало  мужества;  он  вспоминал
повозку на ветру, домик на  колесах  и  с  холщовыми  стенами,  оплывающую
свечку, блестящие черные глаза, обрывки странного сна... Тот разговор был,
он подарил Луару истовую надежду, а сам полустерся в памяти. Разговор  был
- но вот не приснилось ли все, что было потом?
     ...Напротив пьянствовала компания из трех крепких лохматых бородачей.
Старуха с раздвоенным подбородком нехотя цедила  что-то  из  кружки;  Луар
повел плечами, только сейчас почувствовав некую брезгливость и  неудобство
от этого дымного, шумного, непривычного места.
     Завтра, сказал он себе. Больше ни одной ночевки... Завтра  он  увидит
отца. Завтра вечером... Уже завтра.
     Неслышно подошел трактирщик - справиться, а не нужна ли юноше комната
на ночь. Луар выложил названную трактирщиком сумму - и тут только заметил,
что кошелек опустел, только побрякивали на дне две медные монетки. Ничего,
сказал себе Луар. Завтра...
     Трактирщик поклонился; Луар спрятал кошелек и устало  опустил  голову
на руки. Спать... Интересно, а если то, что приснилось  в  ту  ночь,  было
правдой, то почему он так равнодушен? Такая малость после всего, что с ним
случилась... первая ночь, проведенная с женщиной... Но ведь так не  должно
быть. Может быть, он, Луар, не такой, как прочие мужчины?
     В другое время подобная мысль повергла бы его в ужас - теперь  же  он
просто смотрел, как трется о ноги  посетителей  облезлая  рыжая  кошка,  и
устало думал, что вот сейчас подняться на второй этаж и спать, спать...
     - Парень!
     Он  вздрогнул.  Прямо  перед  ним  сидела   старуха   с   раздвоенным
подбородком.
     - Парень... Что ж ты... Он же с тебя вдвое содрал!
     Луар смотрел, не понимая.
     - Вдвое больше содрал против обычного... Тайша, трактирщик... Обманул
тебя, как маленького, а ты и не пикнул...
     Луар качнул головой и попробовал улыбнуться. Старухины слова казались
ему далекими, как луна, и обращенными к кому-то другому.
     -  Эх...  -  старуха  сморщилась,  будто   сожалея.   Окинула   Луара
внимательным, сочувственным взглядом. Огляделась. Прошипела сквозь зубы:
     - Ты... Бородатых видишь? Они тебя...  приметили.  Сладкая  добыча  -
парень, один, одежонка хорошая, и заплатил, не торгуясь... Богатый,  стало
быть, парень. Ты вот завтра поедешь, а они тебя в лесочке-то и встретят...
Коня,  кошелек,  тряпки  -  все  себе  заберут...  Старший  у  них,  Совой
прозывают, тот волков прикармливать любит... Голенького к дереву  привяжут
- прими, мол, подарочек, Матушка-Волчица... Ты,  парень,  не  надо  ехать,
обоза большого дождись... Только какой обоз в холода такие...
     Луар слушал отстраненно;  внутри  него  копошились  сложные  чувства,
главным из которых было  глухое  раздражение.  Завтра  он  должен  быть  в
Каваррене;  завтра  у  него  встреча  с  отцом,  что  она  плетет,   какие
разбойники, какой обоз...
     Он  поднял  голову.  Те,  напротив,  искоса   посверкивали   наглыми,
насмешливыми, холодными взглядами.
     Тогда  поверх  раздражения  его  захлестнула   ярость.   Эти   сытые,
озверевшие от безнаказанности провинциальные разбойники смеют  становиться
на его пути к отцу - именно сейчас, когда до Каваррена остался день  пути!
И он должен выжидать и прятаться - он, потомок Эгерта Солля, героя осады?!
     Громыхнув  стулом,  он  встал.  Что-то  предостерегающе   проскрипела
старуха; Луар двинулся через обеденный зал, на ходу вытаскивая из-за пояса
опустевший кошелек.
     Бородачи удивленно  примолкли;  Луар  подошел  вплотную,  остановился
перед самым мощным и нахальным на вид,  вперился,  не  мигая,  в  круглые,
коричневые в крапинку глаза:
     - Ты - Сова?
     Бородач потерял дар речи. За соседними столиками замолчали.
     - Я спрашиваю, - холодно процедил Луар, - ты - Сова?!
     -  Э...  Ты,  это...  -  один  из  сотоварищей  круглоглазого  хотел,
по-видимому, ответить, но не нашел подходящих слов.
     - Ну? - спросил, наконец, Сова.
     Луар шлепнул  на  стол  перед  ним  тощий  кошелек  с  двумя  медными
монетками:
     - На. Жри. Только... - он подался вперед, упершись в стол  костяшками
пальцев, - только однажды мой отец...
     Перед глазами у него невесть откуда возникло воспоминание  детства  -
осада, мать уводит его от чего-то волнующего и страшного, куда так и бежит
голодный злой народ, и слышна барабанная дробь, и над низкой крышей дрожат
натянутые, как струны, черные веревки... Вешают, вешают...
     В глазах Луара потемнело, а когда тьма разошлась наконец, Сова  сидел
перед ним насупленный и хмурый, и  непривычно  белыми  казались  лица  его
спутников.
     - Я сказал, - обронил Луар. Отвернулся, в полной  тишине  поднялся  в
свою комнату, упал на постель и проспал до петухов.
     Никто его не преследовал.


     Я еле отвязалась от этой  дурочки  -  служанки  Даллы.  Луар  наотрез
отказался показываться дома - несмотря на все Даллины заверения, что "если
не хотите, госпожа и не увидит". Тем  не  менее  ему  нужны  были  лошадь,
деньги, дорожная одежда; мне пришлось вступить в переговоры с Даллой, а ей
позарез хотелось знать, что же случилось в семействе Соллей. Небо, если бы
я могла ответить!..
     Луар не снизошел до сколько-нибудь теплого  прощания.  Мне  хотелось,
закусив губу, съездить ему по физиономии - и это  после  всего,  что  было
ночью!
     Я  не  знала,  радоваться  мне  или  проклинать  случай,  забросивший
высокородного девственника, домашнего мальчика Луара Солля в  мою  постель
на жестком сундуке. До этой ночи жизнь моя была если не размеренной, то  в
какой-то степени упорядоченной, а любовный опыт если  не  богатым,  то  по
крайней мере красноречивым; я  искренне  считала,  что  персонажи  фарсов,
наставляющие друг другу рога, поступают так исключительно по воле  автора,
желающего рассмешить публику, а  неземная  любовь  до  гроба  -  такая  же
выдумка,  как  все  эти  Розы,  Оллали  и  единороги.  Гезина  всякий  раз
закатывала глаза, рассказывая о своих любовных похождениях - но ведь на то
она Гезина, то есть дура, каких мало!
     Луар уехал сразу же, как был готов; он  вполне  вежливо  поблагодарил
меня за кров и за участие - и только! Кажется, он плохо  помнил  все,  что
происходило ночью; он был одержим моей же идеей  -  увидеть  отца,  а  все
остальное в этом мире делилось на сопутствующее либо препятствующее  этому
предприятию. Я провожала  его  квартала  два  -  и  по  мере  затянувшихся
проводов из сподвижника превращалась в препятствие.
     Мне хотелось погладить его по щеке. У меня даже ладонь взмокла -  так
хотелось погладить его, но, глядя на враз отстранившееся,  сосредоточенное
лицо, я прекрасно понимала всю глупость этого желания.
     Там, в повозке, он был совершенно другим.  Небо,  как  я  испугалась,
первый раз угодив в это невыносимое чувство! Мы вдруг поменялись ролями  -
робкой  ученицей  сделалась  многоопытная  я,  а   девственник,   поначалу
растерянный, в какой-то момент обрел  уверенность,  силу  -  и,  повинуясь
голосу крови, увлек меня в области, о которых я и понятия не имела,  и  не
верила,  что  так  бывает...  Будто  шел-шел  человек  проверенным,  давно
знакомым мостиком - и вдруг доски разверзлись у  него  под  ногами,  и  он
свалился в теплую воду, которая, как известно, ничего общего  не  имеет  с
сухими деревяшками моста...
     Почему? Почему именно он?! Мне случалось  любезничать  с  опытнейшими
обольстителями, тончайшими знатоками женских душ и тел - и в