есто флага в руках его была цветная детская сорочка.
     Неизвестно, о чем думал в тот  момент  молодой  еще  Эгерт,  за  чьей
спиной были оставшиеся в городе жена и маленький сын. Сам он наверняка  не
помнит, думал ли он о чем-нибудь вообще. Он кричал,  кричал  неразборчиво,
замершие  у  орудий  люди  слышали  только  неистовый   приказ   -   новый
предводитель, еще не будучи признан,  успел  уже  сорвать  голос.  Детская
сорочка билась на  ветру,  умоляюще  всплескивала  рукавами  -  и  каждый,
смотревший в тот момент на Солля, сразу вспомнил  о  тех,  кто  остался  в
городе. О тех, кого ни один мужчина никогда и ни за что не должен отдавать
врагу.
     Непонятная сила, исходившая в тот момент от оскаленного, разъяренного
Эгерта, захлестнула  защитников,  как  петля;  навалив  под  стенами  горы
собственных тел, нападавшие откатились - в ярости и недоумении.
     Говорят, он молчал все последующие дни осады.  Он  молчал,  уводя  на
вылазку маленькие отряды -  огромная,  угнездившаяся  вокруг  города  орда
ворочалась и металась, как  лев,  атакуемый  шершнем,  потому  что  отряды
Эгерта приходили ниоткуда, налетали молча и в тишине растворялись в нигде.
Он молчал, меняя расстановку  пушек  и  катапульт;  командование  обороной
перетекало в его руки из рук нерадивых, растерявшихся или  попросту  более
слабых начальников - так нити, стекающиеся к ткацкому станку, превращаются
в полотно. Нанеся врагам  несколько  ощутимых  ударов,  он  вдруг  занялся
городом и за один день навел  порядок  в  осажденной  твердыне  -  хлебные
склады были оцеплены, два десятка  мелких  воров  насильно  отправлены  на
стены, а банда сытых разбойников, грабящих и мародерствующих  среди  общей
паники, оказалась рядком развешенной перед  городскими  воротами...  Много
лет спустя Солль признавался сыну, что ему  легче  было  совершить  десять
вылазок, чем один раз отказать казнимым в помиловании.
     Осада тянулась много долгих дней. Нападавшие  оказались  в  положении
лисицы, загнавшей в угол кролика и вдруг обнаружившей,  что  у  жертвы  по
десять когтей на каждой лапе и полон рот клыков. Как бы там  ни  было,  но
однажды утром горожане посмотрели со стен - и не  увидели  никого,  только
черные пятна костров, брошенные осадные машины да наваленные в  беспорядке
мертвецы...
     Я перевела дыхание, только сейчас обнаружив, что  не  разглядываю  из
бойницы оставленное врагами поле боя, а  трясусь  в  повозке  по  разбитой
осенней дороге. В горле моем стоял ком - что поделаешь,  актрисе  положено
быть слегка сентиментальной... Луар замолчал, щеки у  него  горели,  глаза
сверкали - я мимоходом подумала, что из парня вышел бы неплохой актер,  по
крайней мере рассказчик - великолепный...
     Флобастер озадаченно щелкнул хлыстом над  головой  пегой  лошадки.  Я
улыбнулась вдохновленному Луару:
     - Таким  отцом...  можно  гордиться.  Думаю,  ваша  матушка...  самая
счастливая из женщин, правда?
     Он запнулся, решая, можно ли рассказывать нам с Флобастером то, о чем
ему мучительно хотелось поведать; совсем уж было превозмог себя и решил не
рассказывать - но в последнюю минуту не удержался-таки.
     Мать его, оказывается, в юные  годы  побывала  в  какой-то  серьезной
переделке - ее арестовали и едва не приговорили к смерти за несуществующую
вину, а масла в огонь подливал орден Лаш, в особенности один его служитель
по имени Фагирра. Свидетелем по  делу  выступал  Эгерт  -  он-то  и  сумел
добиться оправдания будущей Луаровой матери, а потом в схватке с  Фагиррой
убить его. Все это случилось вскоре после Черного Мора - люди не сразу, но
узнали-таки,  что  Мор  вызван  был  орденом  Лаш,  и  учинили   стихийную
расправу... Фагирра, вдохновитель негодяев, пал одним из первых.
     По мере того, как Луар говорил, в голове у меня возникал и оформлялся
дикий на первый взгляд, но ужасно привлекательный план.
     Даже  Флобастер  оторопел,  когда   я,   запинаясь,   выложила   свое
предложение. Луар, кажется, едва не выпал из седла; в  какой-то  момент  я
испугалась, что он оскорбится.
     - Но... - выдавил он неуверенно. - Вы это... серьезно?
     Я ощутила прилив куража: это более чем  серьезно,  это  замечательно,
это станет гвоздем праздника  и  памятью  на  долгие  годы.  Это  доставит
удовольствие господину Эгерту -  если  же  господин  Луар  сомневается,  а
пристойно ли это, то я с полной ответственностью заверяю, что  в  игре  на
сцене нет ничего унизительного даже для самого благородного вельможи,  это
ведь игра, а не заработок, это шутка, розыгрыш, это забавно, господин Луар
повеселится от души...
     Он сомневался - и тогда  в  бой  пошел  Флобастер.  Он,  оказывается,
помнил множество случаев, когда в героических ролях пробовали себя  князья
и бароны, герцоги и принцы... Господин  Луар  наделен  природной  грацией,
нужно лишь найти подходящий сюжет...
     И  тогда  я  предложила  сюжет.  Луар  заморгал,   пытаясь   удержать
расплывающийся в улыбке рот, еще чуть помялся - и согласился.


     Загородный дом семейства Соллей оказался добротным,  располагающим  к
себе строением, удобно уместившемся на берегу неширокой речки. Нанятые  на
день слуги коптили мясо под  открытым  небом  -  учуяв  этот  запах,  Муха
потерял способность думать о чем-нибудь, кроме пищи.  Флобастеру  пришлось
тычком напомнить, что мы пока не заработали и корочки хлеба -  а,  значит,
надо   ставить   подмостки,   развешивать   занавески   и   готовиться   к
представлению.
     Впрочем, добрый господин Эгерт и без Мухиной подсказки сообразил, что
актеров следует накормить. Улыбчивая служанка притащила  нам  две  больших
корзины - Флобастер позволил  нам  съесть  только  половину  замечательной
снеди, потому что "набитый живот - не работник".
     Зрителей у нас предполагалось немного - со слов Луара я  узнала  двух
университетских  профессоров  с  женами,  старикашку   ректора,   какую-то
невыразительную  компанию  горожан  -  очевидно,  ветеранов  осады.  Гости
веселились, как могли - душой компании был Солль, и  все  как  один  дамы,
включая и служанок, поедали его восхищенными, восторженными глазами.
     Я поймала себя на том, что не могу смотреть на  "господина  Блондина"
по-прежнему.  Принимая  от  него  монетку,   я   видела   его   красавцем,
красавчиком, лакомым кусочком с чужого стола  -  теперь  передо  мной  был
человек, сорвавший голос на крепостной башне,  человек,  поднявший  вместо
флага рубашку своего маленького сына...
     Я снова порадовалась за свою удачную придумку. Пусть для Эгерта Солля
я навсегда останусь просто забавной девчонкой, актриской,  каких  много  -
все равно я преподнесу ему этот подарок, "Игру об Эгерте и Тории"...
     Торию, мать Луара, я видела мельком -  очень  красивая  и,  по-моему,
очень высокомерная женщина. По одному только взгляду, брошенному Соллем на
жену, с уверенностью можно было  определить,  что  все  дамочки,  кушавшие
господина Эгерта глазами, обречены на позорную неудачу.
     Голосистая девчонка под присмотром няньки оказалась Луаровой  сестрой
- я удивилась разнице в возрасте между  Соллевыми  детьми.  Малышку  звали
Аланой, и ее безумно интересовали наши тележки, лошади, сундуки и  собака.
Она провела бы весь вечер в нашем обществе -  если  б  пожилая  нянька  не
увела ее ужинать, а затем спать.
     Двор за каменным забором оказался идеальным  местом  для  подмостков.
Муха колотил молотком, как дятел; мы с Гезиной разбирали костюмы,  попутно
придумывая наряды для героев предстоящей пантомимы.  Луар  нет-нет,  да  и
заглядывал за занавеску  -  на  лице  его  блуждала  нарочито  равнодушная
улыбка, за которой ненадежно пряталось любопытство.
     Из всех ролей будущей пантомимы он выбрал, конечно, роль своего отца;
мне пришлось долго объяснять ему, что так,  к  сожалению,  не  делается  -
благородные герои пантомимы  скрывают  лица  под  еще  более  благородными
масками, а оставить лицо открытым может только  злодей.  Пусть  он,  Луар,
выбирает - играть под маской, чтобы  родители  его  даже  не  узнали,  или
рискнуть выступить в роли злого Фагирры?
     Он долго мялся и мучился - но, как я и  предполагала,  прятаться  под
маской не захотел; это ведь только игра, объяснил он, будто  оправдываясь.
В игре Фагирра не тот мерзавец, каким он был в жизни - это шутка,  обещает
быть забавно... Все остались довольны этим его решением - кроме Фантина, у
которого отобрали хлеб.
     Понемногу гости перекочевали из-за стола во двор;  мы  поклонились  в
ответ на жидкие аплодисменты и  сыграли  без  передышки  "Рогатого  мужа",
"Трира-простака" и "Жадную пастушку".
     Мне сотни раз приходилось наблюдать, как равнодушная, "дикая" публика
перед  нашими   подмостками   становится   публикой   азартной,   веселой,
"домашней".  В  тот  вечер  прекрасная  метаморфоза   оказалась   особенно
впечатляющей.
     Даже  старикашка-ректор  вплетал  в  общий  хохот  свое   дребезжащее
"хи-хи". Невыразительная компания горожан сразу  сделалась  обаятельной  и
милой; профессорские жены порозовели, а сами профессора казались шкодливее
любого студента. Все мы работали в охотку - так бывает,  когда  стараешься
не из-за денег, а из одного  только  удовольствия.  Даже  Гезина  казалась
естественнее обычного, а Флобастер вообще превзошел сам себя.
     Эгерт Солль смеялся, как сумасшедший,  и  улыбалась  его  жена;  Луар
пристроился в первых рядах, нервно комкая полу  своей  куртки  и  маясь  в
ожидании пантомимы.
     Наконец, Муха объявил короткий перерыв; публика осталась  на  местах,
веселясь  и  попивая  вино,  а  за  кулисами   развернулась   лихорадочная
подготовка к действу, которое должно было стать гвоздем программы.
     Гезина и Муха  помогли  Луару  облачиться  в  широкий  серый  плащ  с
капюшоном, благо такой нашелся у нас в  сундуках.  Никто  не  знал  точно,
похож ли Луаров наряд на облачение служителей священного привидения Лаш  -
но пантомима есть символ, а не настоящая картинка из жизни. Главное, чтобы
зритель понял, о чем идет речь.
     Бариан  и  Гезина  надели  маски  -  очень  дорогие   медные   маски,
соперничающие в красоте с лицами супругов Солль, но только совсем  на  них
не похожие. Муха приготовил лист жести - для  грома  и  молнии,  они  ведь
обязательно должны быть во всякой героической истории. Флобастер и я в оба
уха нашептывали Луару сюжет предстоящего действа - в сотый раз, и  ребенок
бы запомнил.
     Сюжет был прост и эффектен: госпожа  Тория  любит  господина  Эгерта,
злодей-Фагирра разлучает влюбленных и пытается погубить прекрасную Торию -
но храбрый Эгерт отвоевывает невесту и сочетается с ней браком...
     - И убивает Фагирру, - шептал Луар, как сомнамбула. -  Дайте  Бариану
кинжал...
     Он  краснел  и  бледнел  попеременно  -  мне  приходилось  все  время
напоминать ему, что это всего лишь игра, шутка, не надо так волноваться...
Но он волновался все равно. Первый выход на сцену  есть  первый  выход  на
сцену.
     Флобастер настроил лютню, пожевал губами и дал знак начинать.
     -  "Игра  об  Эгерте  и   Тории"!   -   объявил   Муха,   и   публика
запереглядывалась,  загалдела,  повторяя  друг  другу  столь   интригующее
название. Госпожа Тория зарделась и вопросительно глянула на  мужа  -  тот
насмешливо закатил глаза под лоб.
     Я спряталась за занавеской таким образом, чтобы  видеть  происходящее
на сцене - и в то же время  наблюдать  за  господином  Эгертом.  Флобастер
коснулся струн - и пантомима началась.
     С первых же мгновений сделалось ясно, что, подбив Флобастера на столь
рискованную импровизацию, я  не  прогадала  -  наш  успех  удесятерится  и
принесет в будущем еще много выгод и удобств.  Впрочем,  шкурные  интересы
остались где-то на краю моего внимания, потому что гораздо интересней было
знать, как примет господин Эгерт предназначенный ему дар.
     Бариан и Гезина танцевали медленный танец любви - знакомое дело,  без
подобного танца не обходится ни одна драматическая  история,  которых  эта
парочка переиграла во множестве... Но публика-то этого не знала,  для  них
грациозный балет был юностью Эгерта  и  Тории,  ни  больше  и  ни  меньше!
Аплодисменты начались со второй же минуты действа.
     Я затаилась: главное-то впереди! Лютня зазвучала зловеще, и на  сцену
неуклюже вывалился Луар - знаю, помню это чувство, когда ноги  подгибаются
и ладони потеют, и губы будто ватные... Но молодой  Солль,  к  его  чести,
очень скоро справился со страхом первого выхода - и я снова пожалела,  что
этот парень никогда не будет актером. Его, пожалуй, любая труппа отхватила
бы с руками.
     Зрители замерли; все они знали, конечно же,  историю  Соллей,  им  не
надо было объяснять, кто этот злодей в плаще с капюшоном,  почему  он  так
свиреп и куда тащит несчастную героиню (тут,  правда,  случился  небольшой
прокол  -  во-первых,  Луар  стеснялся  ухватить  Гезину  как  следует,  а
во-вторых, он не знал, что с ней делать.  Случилась  заминка  -  "Фагирра"
попросту тянул "Торию" за кулисы, она  упиралась,  а  "Эгерту"  оставалось
только заламывать руки).
     Зритель, однако,  был  столь  доброжелателен,  что  шероховатости  не
заметил. Луаровы родители сидели, взявшись за руки, и плевать им было, что
вокруг полно народу. Госпожу Торию забавляло не столько содержание  пьесы,
сколько появление сына на подмостках  бродячего  театра;  господин  Эгерт,
думаю,  готов  был  сорваться  с  места  и  присоединиться  к   персонажам
пантомимы. Оба казались веселыми и возбужденными сверх меры.
     Лютня разразилась аккордом  -  "Эгерт"  выхватил  кинжал.  Луар,  как
истинный злодей, попытался заслониться "Торией" -  вот  до  чего  вошел  в
роль! Проворный Бариан ловко всадил оружие Луару под мышку - тот не  сразу
понял, что убит, а догадавшись, свалился в весьма талантливой  конвульсии.
Бариан с Гезиной даже  не  успели  станцевать  финальный  танец  победы  -
зрители повскакивали с мест, наперебой выражая свой восторг.
     Актеры раскланялись. Бариан и Гезина сняли маски - но  героем  вечера
оказался, конечно, Луар, переставший наконец корчить злодея  и  облегченно
обмахивающийся краем капюшона.  По-видимому,  импровизация  оказалась  для
него немалым испытанием; я  мимоходом  подумала,  что  он  повзрослел,  от
переживаний, что ли...
     Когда я оторвала взгляд от Луара и снова отыскала Солля-старшего,  на
Эгертовом лице еще лежал след недавней улыбки. След веселья не успел  уйти
из уголков рта - но мне вдруг сделалось холодно до дрожи.
     Еще  смеялись  гости,  еще  раскланивался  вспотевший  Луар,   что-то
говорила госпожа Тория; на моих глазах  с  лица  Эгерта,  оказавшегося  за
спинами всех, опадали уверенность и счастье - так куски  плоти  опадают  с
мертвой головы, обнажая череп. Он смотрел на сына, смотрел на отрываясь, и
я доселе я ни в чьем взгляде не видела такого безнадежного, затравленного,
такого всепожирающего ужаса. Казалось, Солль смотрит в лицо самому Черному
Мору.
     Мне стало нехорошо; смех начал стихать постепенно  -  будто  одну  за
другой задували свечи. Гости по  очереди  поворачивали  голову  к  хозяину
праздника - и слова застревали у них в горле.  Тория  Солль  стояла  перед
мужем, сжимая его руку, заглядывая в глаза:
     - Эгерт... Плохо? Что? Эгерт, что?
     Его губы дернулись  -  он  хотел  что-то  ответить,  но  вместо  слов
получилась лишь гримаса. Луар сорвался с  подмостков,  подбежал,  подметая
землю полами  плаща,  схватил  отца  за  другую  руку;  Эгерт  -  или  мне
показалось - содрогнулся, как от раскаленного железа.
     Все говорили разом - сочувственно  и  ободряюще,  нарочито  весело  и
тревожно,  вполголоса;  служанка  принесла  воды,   но   Эгерт   отстранил
предложенный стакан. Кто-то выкрикнул, что при  головокружении  полагается
бокал доброго вина, кто-то предлагал подкрепиться. В окружении многих  лиц
я то и дело теряла белое лицо господина Эгерта - а вокруг него  столпились
все, и Муха, и Флобастер, и Фантин, и какие-то кухарки, и кучер  -  слуги,
похоже, все его очень любили. Только я одна стояла в стороне, у занавески,
и рука моя без всякого моего участия терзала и комкала  несчастную  ткань.
Мне казалось, что случилось что-то очень плохое. Ужасное.
     Наконец,  Солль  освободился  из  рук  жены  и   сына.   Толпа   чуть
расступилась; не оглядываясь и ни на кого не поднимая глаз, господин Эгерт
нетвердой походкой двинулся к дому.


     ...Он опомнился. Дождь наотмашь хлестал в лицо, лошадь едва держалась
на ногах, вокруг расстилались пустые  поля  с  комьями  коричневой  земли,
рябые лужи под низким небом, ватный, безнадежный, осенний мир -  но  самое
страшное, он не мог понять, рассвет или закат  прячется  за  глухим  слоем
туч.
     Он поднял голову, подставляя впалые  щеки  дождю.  На  минуту  пришло
забвение - он ощущал только холод бегущих  капель,  ледяное  прикосновение
ветра да глухую боль в спине; он растворился в холоде и боли,  смакуя  их,
как гурман смакует новое блюдо. Холод и боль давали право не думать больше
ни о чем. Еще минуту. Еще мгновение покоя.
     Потом он вспомнил, и несчастная лошадь истошно заржала, роняя пену  и
кровь с израненных шпорами боков, заржала и кинулась вперед,  не  разбирая
дороги и поражаясь невменяемому поведению доселе доброго хозяина.
     Эгерт кричал. Его никто не слышал, только серое небо и дождь.
     У него не было оружия, чтобы покончить с собой.


     ...Луар наступал на меня, вращая глазами:
     - Это... игра! Это... ты... Я чем-то... оскорбил  его,  я  не  должен
был...
     - Не говори ерунды, - мать его, госпожа Тория,  казалась  воплощением
бесстрастности. - Спектакль тут ни при чем. Отцу понравился  спектакль.  У
него просто закружилась голова, такое бывало  и  раньше,  нужно  дать  ему
время прийти в себя, а не раздражать причитаниями... Возьми себя  в  руки,
Луар!
     Я молча восхитилась  -  не  женщина,  кремень.  Луар  подобрал  губы,
покосился на меня с упреком и, ведомый матерью, ушел в дом.
     На том праздник  и  закончился.  Гости  попытались  смыть  неприятный
осадок остатками вина, так их, пьяненьких, и уложили спать, благо комнат в
доме было в достатке. Нас тоже хотели пригласить  в  дом  -  но  Флобастер
вежливо отказался.
     В ту ночь я не спала ни секунды, и  потому  у  меня  появилось  вдруг
множество времени -  целая  вечность  -  чтобы  на  все  лады  размышлять.
Размышлять - в чем же и как я провинилась перед господином Соллем.
     В полночь из дому вышел человек - лица  в  темноте  не  разглядеть  -
вывел оседланную лошадь,  вскочил  верхом  и  ускакал,  едва  перепуганный
сонный слуга успел отпереть ворота. Следом вышла женщина и отослала слугу;
ветер раскачивал фонарь в руках женщины, она долго стояла на дороге,  и  я
видела пляшущие по двору тусклые блики.
     Она простояла до утра. Фонарь догорел, всадник не вернулся; под  утро
хлынул дождь.


     Тория солгала сыну - может быть, первый раз в жизни. Никогда у Эгерта
Солля не кружилась голова.
     Никогда раньше не случалось, чтобы муж ушел, не проронив ни слова. Со
всеми болями и несчастьями он шел к ней - к ней, а не от нее.
     Пламя фонаря металось в стеклянных стенках. Тории казалось, что  ночь
пришла навсегда и закончился сон о том, что она женщина, она  счастлива  и
счастливы ее муж и дети...
     Тории казалось, что она мертвое дерево у обочины.
     В доме спала Алана. Спала старая нянька, спали гости,  друзья,  такие
милые вчера и такие ненужные теперь. Эгерт ушел, после его ухода  у  Тории
не осталось друзей; даже на утро после  смерти  отца  Тория  не  была  так
внезапно, так болезненно одинока.
     Она не могла быть под крышей. Она вообще не желала быть.


     ...Мы выехали на рассвете, и за всю дорогу никто не сказал ни слова.
     Тяжело вздрагивали мокрые холщовые  стены.  Флобастер  погонял  пегую
лошадку, она обреченно месила копытами грязь, а дождь молотил ее по спине,
и впору б