тнейший  в  городе  человек
хохотал, как бешеный, над "Фарсом о рогатом муже" -  и  даже  подарил  мне
монетку! Я могла бы стать героиней, явившись к господину  Эгерту  Соллю  с
просьбой о помощи; думаю, он не отказал бы. Вместо этого я сижу  здесь,  в
сырых холщовых стенах, и грызу собственные  руки:  сама  виновата!  Кто  ж
заставлял меня насмехаться над Соллевым сыном,  справлять  малую  нужду  в
колодец, из которого потом придется пить!
     В какой-то момент я хотела рассказать все Флобастеру - но сдержалась.
Слова, которые придется от него  услышать,  я  с  таким  же  успехом  могу
сказать себе сама.
     Делать нечего; теперь, трясясь от холода в чистом поле или  скучая  в
душном деревенском  кабаке,  я  буду,  по  крайней  мере,  знать,  за  что
наказана. Впрочем, впереди осталась  еще  неделя  городской  жизни;  я  со
вздохом поднялась со своего сундука и принялась перетряхивать костюмы.
     Незадолго до вечернего представления случилась еще одна неприятность.
Перед подмостками, наскоро сооруженными прямо  на  улице,  собирались  уже
первые зеваки - и один из них, тощий галантерейщик, положил глаз на Муху.
     Муха приколачивал занавески - в руках молоток, и полон  рот  гвоздей.
Галантерейщик долго стоял рядом, о  чем-то  расспрашивая;  я  готовила  за
кулисами реквизит и видела только, как Муха постепенно наливается краской.
Потом галантерейщик протянул длинную как плеть руку - и погладил  Муху  по
тощему заду; Муха развернулся и тюкнул его молотком.
     Слава небу, что в последний момент рука его  дрогнула.  И  все  равно
галантерейщик  упал  как  подкошенный,  обливаясь   кровью.   Кто-то,   не
разобравшись, истошно завопил "убивают", и тут  же,  откуда  не  возьмись,
возникла пара стражников.
     Бледный Муха стоял,  не  сопротивляясь,  а  два  красно-белых  чудища
держали его с двух сторон; выскочил Флобастер - да так и замер с раскрытым
ртом, он-то не видел, как дело было. Видела я.
     Только теперь я поняла, какие бывают вблизи блюстители  порядка.  Они
пахли железом, чесноком и казармой, брови  у  обоих  были  особым  образом
выстрижены, и они ни о чем не собирались разговаривать - будто глухие.
     Не помню, что за слова я  им  говорила.  Кажется,  я  хватала  их  за
негнущиеся рукава мундиров, кажется, даже улыбалась; кто-то из собравшейся
толпы встал на мою сторону, а кто-то стал кричать, что всех фигляров давно
след засадить  за  решетку.  Наконец,  убитый  галантерейщик  завозился  и
застонал на земле, а Флобастер, соображавший на  лету,  тихонько  зазвенел
золотыми  монетами;  стражники  насупили  стриженые  брови  -  и  неохотно
отступили, унося в рукавах нашу выручку за несколько дней...
     Представление прошло вкривь и вкось. Муха запинался и забывал  слова,
и все по очереди шипели ему подсказку.  Я  шкурой  чувствовала,  как  тает
зрительский интерес, как расползается, подобно студню на солнце, внимающая
нам толпа - и лезла из кожи вон, заполняя собой всю сцену.
     После ужина, прошедшего в молчании, к Флобастеру подкатился  круглый,
как луна, парнишка и за монету  платы  сообщил,  что  цех  галантерейщиков
намерен подать на нас иск, и тогда нас оштрафуют, то есть отберут повозки.
Впрочем, добавил парнишка, галантерейщики не держат на нас  зла  -  просто
ищут выгоду, где только возможно.
     Черный как туча, Флобастер удалился - на  этот  раз  в  сопровождении
Фантина; оба вернулись поздним  вечером,  причем  глупый  Фантин  от  души
радовался счастливому, по его мнению, исходу дела. Зато на Флобастере лица
не было, потому что от богатой праздничной выручки теперь почти ничего  не
осталось.
     ...Под утро мне приснился приют. Это был один и тот же  повторяющийся
сон - серый потолок над серыми рядами коек, длинное, как серая лента, лицо
старшей  наставницы:  "А   подите-ка   сюда,   любезная   девица!"   Алчно
подрагивающая розга в узловатых пальцах...
     Ночью шел дождь, и холщовые стены повозки хлопали, как мокрые паруса.
Вздрагивая от падающих на лицо брызг,  я  лежала  с  открытыми  глазами  и
слушала, как уходит из груди липкий, навалившийся во сне ужас.


     Несколько дней Луар решал для себя,  насколько  оскорбительной  можно
считать странную  выходку  незнакомой  девчонки-комедиантки;  не  придя  к
сколько-нибудь твердому заключению, он взял да и рассказал все отцу.
     Полковник Солль смеялся долго и смачно; оказывается, сам  он  не  так
давно подарил монетку некой симпатичной актрисе. Кстати,  какая-то  труппа
разбила палатку на рынке - если Луару интересно, он вполне  может  вручить
своей "старухе" денежку, признав тем самым ее несомненный талант.
     Рыночная палатка-балаганчик снабжена была цветными флажками на  крыше
и зазывалой у входа. В толпе зевак Луар чувствовал себя неуютно и сковано;
представление показалось ему пошлым и скучным одновременно,  среди  актрис
была настоящая сморщенная старуха - но Луаровой знакомой не  оказалось,  и
приготовленная золотая монетка осталась невостребованной.
     Луар ушел задолго до конца представления; при  выходе  он  наконец-то
догадался спросить зазывалу, а не труппа ли это господина Флобастера.
     Парень оскорбился так, будто Луар обвинил его в святотатстве:
     - Нет!  Конечно,  нет!  Это  труппа  господина  Хаара!  Это,  молодой
человек, лучшая труппа от предгорий до самого моря!
     Он  набрал  воздуха,  намереваясь,   по-видимому,   продолжить   свои
славословия - но Луар опередил его вопросом:
     - А где найти труппу господина Флобастера?
     Зазывала сморщился, как человек, поедающий живую жабу:
     - О... Они, наверное, уже уехали.
     Луар ощутил не то чтобы огорчение -  так,  разочарование.  Как  будто
пирог с вишнями на самом деле оказался капустной запеканкой.
     Он  брел  по  улицам,  пытаясь  самому  себе  объяснить,   а   зачем,
собственно, ему понадобилось дарить денежку  этой  лгунье  и  притворщице;
скорее всего затем, чтобы собственную неловкость -  надо  же,  купился  на
лицедейство! - представить как спектакль, развлечение, за которое положено
платить деньги...
     Сумасшедший старик в рваном плаще служителя Лаш  неподвижно  стоял  в
чаше фонтана - высохшего  фонтана,  в  центре  которого,  говорят,  раньше
помещалась статуя Священного привидения.  Какая-то  добрая  рука  положила
рядом со стариком кусок хлеба; на  глазах  Луара  хмурая  пожилая  женщина
растоптала этот хлеб ногой. Старик остался совершенно безучастным.
     Странно, что его до сих  пор  не  забили  камнями,  подумал  Луар.  В
детстве отец высек его за один только меткий бросок  -  а  сам,  мудрый  и
выдержанный человек, цепенеет от ненависти всякий раз, когда  сталкивается
с немощным, дряхлым, безумным старцем... Тайна. Тайна еще более  глубокая,
чем разрытая могила,  из  которой  двадцать  лет  назад  явился  вызванный
орденом  Лаш  Черный  Мор.  Бесполезно  расспрашивать  отца  о  Лаш  -  он
замыкается, как та заколоченная Башня на площади...
     Луар замедлил шаг. Подобные мысли посещали его не часто - но по уходе
всегда  оставляли  смутное  беспокойство  пополам  c   неким   болезненным
возбуждением; вот и сейчас ему ни с того ни с сего померещился пристальный
взгляд, брошенный ему вслед совершенно незнакомым человеком.
     Несколько секунд Луар ругал себя за странную мнительность  и  клялся,
что  не  обернется;  потом  обернулся-таки  -  незнакомец   был   немолод,
равнодушен, смотрел, конечно, мимо  Луара,  на  витрину  ювелирной  лавки.
Вероятно, он собирался показать оценщику некое украшение - из  ладони  его
свисала золотая цепочка...
     На мгновение Луар нахмурился. Ему показалось, что он уже видел  этого
человека и вот именно с цепочкой - только не удавалось  вспомнить,  где  и
когда...
     В этот самый момент мимо проследовали две  горожанки  -  радостные  и
оживленные, они весело болтали на всю улицу, и Луар ясно  расслышал  слово
"комедианты". Он вздрогнул и забыл  о  золотой  цепочке;  вслед  за  парой
горожанок  заспешила  компания  мальчишек,  потом  некий  приличного  вида
господин с нарочито отсутствующим,  гуляющим  видом.  На  улице  сделалось
вдруг неожиданно многолюдно - и Луар совсем почти не  удивился,  когда  на
открывшемся перед ним перекрестке обнаружилась небольшая толпа.  В  центре
толпы возвышались подмостки, с обоих боков подпираемые крытыми  тележками.
С подмостков доносилось звонкое:

                       А ежели колдун без сердца
                       Меня замучить пожелает
                       Подобно маленькой пичуге -
                       Пусть знает, что во тьме могилы
                       Я буду о тебе, любимый,
                       Я буду помнить в черной яме
                       О том, кого я так любила...

     Декламировала девица -  тонкая,  как  стебелек,  с  разбросанными  по
плечам светлыми волосами;  нежный  голосок  вполне  равнодушно  перечислял
самые душераздирающие обещания. Луар понял, что уже в следующую минуту ему
сделается невыносимо скучно.
     Он решил уходить - но все-таки  стоял,  раздумывая  и  поглядывая  по
сторонам; пьеса благополучно подошла к концу, какая-то толстая дамочка  из
публики утерла слезу. Актеры раскланялись, с подмостков соскочил  парнишка
лет шестнадцати и пробежался по кругу с жестяной  тарелочкой;  послышалось
реденькое звяк-звяк-звяк медяков о донышко. На  лице  парнишки  проступило
столь явное разочарование, что  Луар  не  удержался  и  бросил  серебряную
монетку. Парень чуть повеселел, взобрался обратно на подмостки и  объявил,
что сейчас почтеннейшая публика увидит фарс о Трире-простаке.
     Луар улыбнулся. Давным-давно, когда отец  чуть  ли  не  впервые  взял
его... На охоту? Или это было что-то вроде военного смотра? Луар  запомнил
только солнечный день, много лошадей, густой лошадиный запах, синее небо и
дымящиеся каштаны на дороге, Луар в седле за спиной отца, весь  мир  лежит
внизу, маленький и яркий, как картинка на  крышке  шкатулки.  На  обратном
пути кавалькаде встретилась какая-то ярмарка  -  Луар  точно  помнил,  что
бродячий театрик играл именно этот фарс, о Трире-простаке. Простак идет  с
базара, где продал  корову,  а  по  дороге  ему  встречаются  всевозможные
хитрецы и выманивают понемногу все его денежки...
     Над  головами  публики  взвизгнул  детский  голос  -  строгая  нянька
оттаскивала от окошка едва не выпавшего оттуда сорванца. Цветочный  горшок
не удержался на подоконнике и сорвался вниз, чтобы со звоном расколоться о
мостовую; сидевший под окном нищий увернулся  с  прытью,  неожиданной  для
калеки, и тут же разразился громкой бранью. Надтреснутый вопль  нищего  на
минуту перекрыл голос Трира-простака,  крупного  мужчины  лет  пятидесяти;
озлившись,  тот   взревел,   как   ведомое   на   бойню   стадо.   Публика
зааплодировала; Луар повернулся и пошел прочь.
     - Да где ж пять монет, когда тут четыре монеты! - продребезжал ему  в
спину старушечий голос.
     Так рыбина заглатывает сдобренный червем  крючок.  Луар  вздрогнул  и
обернулся.
     Старуха с головой утопала в просторном плаще, наружу  торчали  только
седые космы. Танцуя и приседая, окружая несчастного простака сразу со всех
сторон, старая мерзавка вытягивала из него монету за монетой - Луар тут же
вообразил, какое у нее  может  быть  лицо.  Ухмыляющаяся  рожа  прожженной
плутовки...
     - Да где же  четыре,  когда  три  монетки  всего!  Сочти  хорошенько,
растяпа!
     Трир-простак изо всех сил старался сосредоточиться.  Маленькие  глаза
его напряженно моргали; Луар поймал себя на некотором  сочувствии  -  Трир
был сейчас его собратом по несчастью, его  вот  также  провела  эта  самая
старуха, это он, Луар, растяпа...
     Ощущение сродства с персонажем фарса рассмешило его; он усмехнулся  -
впервые с начала представления.
     Впрочем,  прочая  публика  уже  давно  надрывала  животы.   Приличный
господин позабыл о приличиях, да так, что ненароком пустил ветры. Сразу же
вслед за этим он побагровел, как роза, и воровато огляделся - по  счастью,
за всеобщим весельем почти никто ничего и не услышал.
     - Э-э, парень, да у тебя дыра в кармане! Смотри, всего одна монетка и
осталась!
     На глазах Трира-простака выступили настоящие  слезы.  Публику  потряс
новый взрыв хохота; один Луар стоял без  улыбки,  как  каменный  остров  в
бурном море. Ему было жаль Трира.
     Один за другим последовали еще  несколько  коротеньких  фарсов.  Луар
по-прежнему не смеялся - но стоял, как приклеенный. На подмостках  сменяли
друг друга хитрецы и дураки, злодеи и жертвы  -  и  тут  и  там  возникала
горластая, как петух, девчонка. Вместе с платьем  она  всякий  раз  меняла
лицо - пересмешница, пляшущая на гребне куража, неудержимая, как хлынувшее
из горлышка шипучее вино;  ее  партнеры  мелькали,  как  карты  тасующейся
колоды. Временами Луару казалось, что перед  ним  раскладывают  большой  и
яркий пасьянс.
     Наконец, щуплый парнишка, не успевший еще  отдышаться  после  громкой
сценической перебранки, соскочил с подмостков со своей тарелочкой; на этот
раз звяк-звяк-звяк оказалось куда бодрее, в горстке медяков поблескивало и
серебро. Луар замялся, снова испытывая неловкость; потом осторожно положил
на поднос золотую денежку, кивнул обомлевшему парню и пошел прочь.


     За занавеской Муха толкнул меня локтем:
     - Во, там благородный со шпагой стоит... Хоть бы хихикнул, да?
     Я смолчала. Я заметила "благородного"  раньше;  Муха,  в  отличие  от
меня, не подозревал, что, возможно, на нас надвигается  следующая  крупная
неприятность. Успокаивало одно -  его  великолепного  отца  поблизости  не
было, полковник Солль - не иголка, его просто так на площади не спрячешь.
     -  Шел  бы  себе,  раз  не  нравится,  -  бурчал  под  нос  Муха.   Я
переодевалась, шурша множеством юбок, сгоряча втыкая в себя булавки и охая
сквозь зубы - Муха даже не удосужился отвернуться. Он вообще меня не видел
- перед ним стояла не полуголая  девица,  а  старый  товарищ,  выполняющий
привычную работу.
     - За "Единорога" мало дали, - продолжал бормотать Муха.  -  А  сейчас
ржут - так раскошелятся... Хоть бы немножко... покрыть... расходы-то...
     Я знала, как  мучится  бедняга  из-за  истории  с  галантерейщиком  и
последовавшими за ней тратами. Хорошо бы визит Солля-младшего не обернулся
новой бедой.
     Стиснув зубы, я  честно  отрабатывала  фарс  за  фарсом;  мой  старый
знакомец не смеялся, но и не уходил, и с каждой минутой у меня становилось
все тяжелее на сердце.
     Наконец, мокрый от пота Флобастер велел Мухе отправляться за  платой.
Из-за занавески я разглядела, как Солль-младший бросил что-то на  тарелку;
когда Муха вернулся, глаза его были круглы, как блюдечко для денег:
     - Во бывает, а! Стоял, хоть бы хихикнул!
     И триумфальным жестом  Муха  воздел  над  головой  новенькую  золотую
монету.
     У меня было ровно два мгновения, чтобы сообразить и решиться.
     - А-а! - завопил Муха. - Ты чего делаешь?!
     Стиснув в кулаке отвоеванный золотой, я откинула полог и соскочила на
землю. Вслед мне  летели  обиженный  Мухин  вопль  и  густое  Флобастерово
"заткнись".
     Толпа разбредалась; на меня удивленно косились,  кто-то  засмеялся  и
попробовал заговорить. Не удостоив беднягу ответом, я  уже  через  секунду
была на месте, откуда наблюдал за представлением Солль-младший. Теперь там
было пусто, только нищий у стены с готовностью  протянул  ко  мне  руку  и
завел свое "Подай". Я растерянно оглянулась - и увидела спину, удалявшуюся
в переулок за квартал от меня.
     Мои башмаки ударили  по  камням  мостовой.  Для  того,  чтобы  быстро
бегать, надо точно знать, куда и зачем бежишь.
     Он шарахнулся - слава небу, это точно был он, я не спутала его  спину
ни с какой другой спиной. Присев в реверансе, я попыталась  унять  бешеное
дыхание; он явно не знал, чего от меня ждать - и  смотрел,  пожалуй,  даже
опасливо.
     - Господин... - пробормотала я,  смиренно  опустив  глаза.  -  Бедные
комедианты... не заслуживают столь высокой платы. Вы,  наверное,  ошиблись
монеткой, - и я протянула ему его золотой.
     Он удивился и долго молчал, переводя взгляд с меня  на  монетку  и  с
монетки на меня. Потом сказал медленно и осторожно, будто пробуя  на  вкус
каждое слово:
     - Нет... Почему же. Я думал...  Что  это  вознаграждение...  как  раз
соответствует.
     Ему было неловко; он не знал, что  говорить  дальше,  стоит  со  мной
прощаться или следует просто повернуться и уйти. Я присела еще  ниже  -  в
благодарном порыве,  и,  глядя  снизу  вверх  на  его  лицо,  окончательно
уверилась, что он не держит зла.
     И еще. Я почему-то решила, что разрешение бургомистра у нас почти что
в кармане.


     Ехали  весело.  Флобастер,  непривычно  разговорчивый  и  оживленный,
правил первой повозкой; я сидела  за  его  спиной,  укрывшись  пологом  от
осеннего ветра. Наружу  торчала  одна  лишь  моя  голова,  с  гордостью  и
самодовольством  взиравшая  по  сторонам;  гордость  и  самодовольство  не
сходили с моего лица вот уже несколько дней, и с  этим  решительно  ничего
нельзя было поделать.
     Господин Луар Солль замолвил  за  нас  словечко  перед  своим  отцом,
господином Эгертом Соллем, который, оказывается, и без того оценивал  наше
искусство  как  совершенно  замечательное.  Господин  бургомистр  подписал
приказ без единого слова, с одной только милой улыбкой - и вот мы зимуем в
городе, обеспеченные милостью знатной особы и освобожденные к тому  же  от
половины всех  причитающихся  податей.  Мало  того  -  вчера  мы  получили
приглашение  играть  в  загородном  имении  господина  Солля  на  каком-то
семейном празднике, и сам господин Луар выехал нам навстречу  -  чтобы  не
сбились с пути и прибыли вовремя.
     Пегая лошадка, запряженная в нашу повозку, уныло косилась на высокого
тонконогого жеребца, имевшего всадником молодого Солля. Луар то  вырывался
вперед,  позволяя  любоваться  своей  по-ученически  прямой  посадкой,  то
придерживал жеребца и ехал бок о бок с повозкой. Ему снова было не по себе
- он боялся опуститься до панибратской болтовни, но и не хотел обижать нас
высокомерием.
     Флобастер в свою очередь понятия не имел, о чем следует разговаривать
с парнем, который лишь немного старше Мухи - но которому впору именоваться
"благодетелем". Вымученный разговор хромал, как трехлапая собака,  пока  я
не сжалилась наконец и не задала один-единственный вопрос:
     - Прошу прощения, господин Луар... А как случилось,  что  имя  вашего
отца сделалось таким известным в городе?
     Он зарделся. Он выпрямился в седле, и его школьная посадка  сделалась
посадкой первого ученика. Он набрал в грудь воздуха, и с этой минуты нам с
Флобастером осталось только ахать и восхищенно вздыхать.
     Этот парень знал наизусть всю историю осады,  во  время  которой  ему
вряд ли  было  больше  шести.  Он  называл  по  имени  всех  командиров  и
предводителей, не  забывая  сообщить,  что  такой-то  оказался  трусом,  а
такой-то был храбр, как гром, и именно по храбрости  и  скудоумию  загубил
вверенных ему людей. Он подробно объяснял, в чем же заключалась миссия его
отца - но увы, ни я, ни Флобастер не  понимали  и  половины  этих  военных
терминов, названий, оборотов;  одних  только  пушек  на  стене  было  пять
разновидностей, и оттого,  какой  ярус  пальнет  первым,  зависел,  как  я
поняла, исход целой битвы...
     Впрочем, один момент из рассказа Луара я вдруг увидела, будто  своими
глазами.
     ...Это случилось в самый тяжелый день осады,  когда  силы  защитников
были подорваны, а осаждавшие, наоборот, дождались подкрепления  и  полезли
на стены; увидев катящуюся на город  орду,  ополченцы-горожане  оцепенели,
лишились воли и обреченно опустили руки. Ни одна пушка не выстрелила и  ни
одно ведро с кипящей смолой не опрокинулось вниз, город готов был  покорно
захлебнуться в подступающих мутных волнах - когда на башню выбрался  Эгерт
Солль, и вм