крытом фургончике тепло и душно - от нашего дыхания.
Утром острый, как иголка, ледяной сквознячок пробился-таки в какую-то щель
и цапнул меня за ногу; ежась, щурясь, протирая глаза и  чуть  не  разрывая
себе рот смачными зеваниями, я выбралась наружу.
     Под небом было серо и холодно. Три наши повозки  стояли,  сбившись  в
кучу, в каком-то дворе; Флобастер договорился с хозяином на неделю вперед.
Под ногами  бродили  куры;  сонная  Пасть,  привязанная  цепью  к  колесу,
исподлобья  разглядывала  их  одним  приоткрытым  глазом.  Я   огляделась,
прикидывая, где тут безнаказанно можно справить нужду.
     За  День  Премноголикования  мы  заработали   столько,   сколько   не
зарабатывали за целую  ярмарочную  неделю.  Играли  допоздна,  играли  при
факелах, Муха взмок, бегая с тарелкой, а веселые монеты звенели и звенели,
и Флобастер подгонял: еще! еще!
     Бариан охрип; Гезина пела,  аккомпанируя  себе  на  лютне,  Флобастер
читал  сонеты  собственного  сочинения,  где-то  палили  пушки,  вертелись
огненные  колеса,  пахло  дымом,  порохом  и  дорогими  духами.   Все   мы
пошатывались на ходу,  как  пьяницы  или  матросы;  наконец,  занавес  был
задернут, и Флобастер посадил на цепь нашу вечную спутницу - злобную  суку
по кличке Пасть. Муха где стоял, там и свалился; прочие с трудом добрались
до фургончика, где и  упали  вповалку,  и,  засыпая  -  лицом  во  влажную
мешковину - я слышала, как рвет струны пьяная скрипка, подыгрывая не менее
пьяным, охрипшим певцам...
     Мы трудились, как бешеные, пока  через  несколько  дней  праздник  не
выдохся и к нам за занавеску не явился стражник  -  в  красном  мундире  с
белыми полосами, с пикой в  руках  и  коротким  клинком  у  пояса.  Гезина
попыталась было с  ним  кокетничать  -  с  таким  же  успехом  можно  было
совращать куклу, казненную перед зданием суда.  Мы  очистили  площадь  так
быстро, как только могли - однако  Флобастер  не  спешил  покидать  город,
полагая, очевидно, что в карманах горожан еще полно наших денег.
     ...Одергивая юбку, я некоторое время  раздумывала  -  возвращаться  в
фургончик либо  найти  себе  занятие  поинтереснее.  Из  соседней  повозки
доносился  могучий  храп  Флобастера;  Пасть  звякнула  цепью  и  улеглась
поудобнее. Вздрагивая от холода, я прокралась обратно, приоткрыла сундук и
вытащила первый попавшийся плащ.
     Это был плащ из фарса о  Трире-простаке;  я  обнаружила  это  уже  на
улице, но возвращаться не хотелось, а потому я запахнула плащ поплотнее  и
пошла побыстрее, чтобы согреться.
     Собственно говоря, уже через несколько кварталов я пожалела  о  своем
предприятии. Город был как город, красивый, конечно, но что я - городов не
видела? Прошедший праздник напоминал о  себе  грудами  мусора,  в  котором
деловито рылись мрачные полосатые коты - почему-то все полосатые, ну  прям
как братья! Лавочки и трактиры большей частью были  закрыты,  да  я  и  не
взяла с собой денег; несколько раз меня окликали - сначала какой-то хлюпик
лакейского вида, потом еще кто-то, потом, надо же,  трубочист.  Этот  меня
особенно разозлил - надо же, рыло черное, гирька в  руках,  а  туда  же  -
флиртовать! Я отбрила его так, что он, бедняга, чуть не  свалился  с  этой
своей крыши...
     Короче говоря, настроение у меня совсем испортилось, да к тому  же  я
испугалась заблудиться; и вот стоило мне повернуть обратно, как я  увидела
Его.
     Мне, вероятно,  покровительствует  небо.  Господин  Блондин  шел  мне
навстречу с каким-то мальчишкой чуть постарше меня.  Мальчишка  сиял,  как
надраенный чайник; я посторонилась, давая им дорогу - но мой кумир даже не
взглянул на меня. Он вообще меня не заметил, будто я деревце при дороге...
Я проглотила обиду, потому что, во-первых,  он  мог  уже  меня  забыть,  а
во-вторых, они оба были слишком увлечены разговором.
     Скромно пропустив беседующих господ, я долго и задумчиво глядела им в
спины  -  в  это  время  мои   ноги,   о   которых   я   напрочь   забыла,
помялись-помялись да  и  двинулись  вслед,  так  что  когда  я  опомнилась
наконец, уже поздно было что-либо менять.
     Так, веревочкой, мы прошли несколько кварталов;  Господин  Блондин  и
его спутник остановились на перекрестке, постояли, видимо прощаясь;  потом
мой кумир махнул рукой подкатившему экипажу - и только я его и видела!
     Парень, впрочем, остался; худощавый такой, вполне симпатичный парень,
немножко сутулый; он проводил экипаж глазами, потом повернулся и  медленно
двинулся в противоположную сторону.
     На меня снова напало вдохновение - именно напало, как  разбойник.  На
плечах у меня лежал плащ, в котором я играла  Скупую  Старуху  в  фарсе  о
Трире-простаке; этот  плащ  замечателен  был  не  только  плотной  тканью,
защитившей меня от утреннего холода, но и пришитыми к  его  краю  длинными
седыми космами.
     Парень, не так давно бывший спутником  Господина  Блондина,  неспешно
уходил прочь; давно отработанным, привычным движением я натянула плащ себе
на голову, согнула ноги в коленях и упрятала в темных  складках  всю  свою
немощную, согбенную фигуру. Седые пряди колыхались на  ветру;  то  и  дело
приходилось сдувать их в сторону, чтобы не мешали смотреть.
     С прытью, неожиданной для старушки, я нагнала парня и засеменила чуть
сбоку; парень явно происходил из родовитых и богатых кварталов, это вам не
лакей и не трубочист, породу сразу видать.  Он  шел  медленно,  но  слабые
старушечьи ноги поспевали за ним с трудом; запыхавшись, я не  выдержала  и
раскашлялась.
     Он обернулся; на лице его блуждало то рассеянно-счастливое выражение,
с которым он проводил  Господина  Блондина.  Правда,  при  виде  меня  оно
несколько померкло -  что  хорошего  в  дряхлой  старухе  с  растрепанными
космами, когда она, старуха, появляется, как из под земли! Впрочем, он тут
же овладел собой, и на лице его появилось подходящее к случаю внимание.
     - Добрый юноша, - продребезжала я надтреснутым голоском.  -  Подскажи
бедной глупой старухе, что за прекрасный господин только что  разговаривал
с тобой?
     Его  губы  дрогнули  -  тут  были  и  гордость,  и  застенчивость,  и
удовольствие, и некое превосходство:
     - Это мой отец, почтеннейшая.
     Мне понадобилось несколько секунд, чтобы  переварить  это  сообщение.
Лицо парня казалось непроницаемым, но я-то видела, что он  вот-вот  лопнет
от гордости. Сочтя, что старушечье любопытство  вполне  удовлетворено,  он
повернулся и зашагал прочь; мне пришлось  покряхтеть,  чтобы  нагнать  его
снова:
     - Э-э... Деточка... Зовут-то его как?
     Он остановился, уже с некоторым раздражением:
     - Вы нездешняя?
     Я охотно закивала, тряся седыми космами и разглядывая  собеседника  в
узкую щель своего самодельного капюшона. Кажется, парень ни на  минуту  не
сомневался, что уж здешние-то все как один обязаны узнавать его  папашу  в
лицо.
     - Это полковник Эгерт Солль, - сказал он. Таким же тоном  он  мог  бы
сказать  -  это  повелитель  облаков,  обитатель  заснеженных   вершин   и
заклинатель солнца.
     - Светлое небо! - воскликнула я, приседая чуть не до земли.  -  Эгерт
Солль! Подумать только! То-то я гляжу - личико знакомое!
     Теперь он смотрел на меня удивленно.
     - Маленький Эгерт, - прошептала  я  прочувственно.  -  Вот  каким  ты
стал...
     Он  нахмурился,  будто   пытаясь   что-то   припомнить.   Пробормотал
нерешительно:
     - Вы из Каваррена, что ли?
     Милый мой мальчик, подумала я с долей нежности. Как с тобой легко. Из
Каваррена...
     - Из Каваррена! - задребезжала я воодушевленно. -  Вот  где  он  рос,
родитель твой, на моих глазах рос, без штанишков бегал,  пешком  под  стол
ходил...
     Он нахмурился - "без штанишков" было, пожалуй, слишком смело.
     - Маленький Эгерт! - я тряслась от переполнявших меня  чувств.  -  Да
знаешь ли ты, юноша, что этого самого твоего  родителя  я  и  на  коленках
тетешкала, и головку беленькую гладила, и сопли подтирала, а он, сорванец,
все норовил леденец с комода стянуть...
     Парень отшатнулся, тараща глаза;  тем  временем  мое  сентиментальное
старушечье сердце заходилось в сладких воспоминаниях:
     - Глазки-то шустрые... Через забор к нам  шмыгнет,  бывало,  и  давай
яблоки воровать...
     Он сглотнул - шея дернулась - но сказать так ничего и не смог.
     - А старик-то отец мой, покойничек, хворостину однажды взял...
     - Что вы мелете, - выдавил он наконец. - Какой... покойник?
     У него, бедного, все перемешалось в голове. Я наседала:
     - ...А как подрос наш орелик... Годков двенадцать было ему...  Убегу,
говорит,  в  актеры,  лицедеить  буду  на  сцене...  В  труппе   господина
Флобастера... Тут уж его батенька, дедушка твой, хворостину как взя...
     - Вы, наверное,  сумасшедшая,  -  осторожно  предположил  он.  -  Или
перепутали имя.
     Он пятился, и при этом все быстрее и быстрее, досадуя, наверное,  что
ему попалась на редкость прыткая и ловкая старуха:
     - Я?! Помилуй, деточка, я уж восемьдесят лет как все  помню!  Актриса
его сманила, и ведь так себе актриска, ни рожи ни кожи...
     Он побагровел, резко повернулся  и  пошел  прочь;  я  нагнала  его  и
побежала рядом; по дороге попалась лужа, и я в азарте перемахнула так, что
по поверхности воды пробежала рябь. Он замедлил  шаг  и  подозрительно  на
меня покосился. Чтобы  загладить  оплошность,  я  закряхтела  с  удвоенной
силой; седые патлы забились мне в рот:
     - Тьфу... Сынок... Тьфу... Не беги... пожалей... старуху...  Актриска
то... паршивая была, это я тебе гово...
     С неба обрушился грохот колес. Прямо перед моим лицом оказался  карий
лошадиный глаз в венчике из длинных ресниц;  еще  мгновение  -  и  круглые
мохнатые копыта втоптали бы меня в мостовую. Заорал кучер,  в  потоке  его
слов  я  разобрала  только  "старую  суку";  обжигающее  конское   дыхание
отодвинулось - и карета, огромная, золоченная, пузатая  как  боров  карета
прокатила мимо, окатив  меня  грязью,  ослепив  мельканием  спиц,  обругав
черным языком ливрейного лакея, громоздившегося на запятках...
     ...Моя брань догнала его в  спину;  он  обернулся,  и  я  еще  успела
увидеть,  как  вытянулось  и  побагровело  лакейское  лицо.  Карета  давно
скрылась за углом,  а  я  стояла  посреди  улицы  и  орала,  как  базарная
торговка, ругалась сквозь навернувшиеся на глаза слезы,  бранилась  вслед,
пытаясь криком изгнать запоздалый ужас - еще волосок, и переехали бы...
     Потом я  обнаружила,  что  стою  с  непокрытой  головой,  что  волосы
растрепались  у  меня  по  плечам,  а  замечательный  плащ  из   фарса   о
Трире-простаке зажат у меня в опущенной руке и купает в  луже  свои  седые
космы.
     Мой недавний собеседник стоял чуть поодаль, и на  лице  его  медленно
сменяли друг друга всякие противоречивые  чувства.  Очевидно,  превращение
согбенной старухи в молодую и очень скандальную особу произвело  на  парня
исключительное впечатление.
     - Посетите представление, внучек, - сказала  я  ему  сухо.  -  Труппа
господина Флобастера, самые смешные на свете фарсы...
     Развернулась и ушла, волоча плащ по мостовой и проклиная свой глупый,
неожиданный, абсолютно бесполезный авантюризм.


     Изрядно  поплутав,  я  вернулась  к  месту  нашей  стоянки,  получила
выволочку от Флобастера и выстирала плащ в кадушке с ледяной  водой.  Жена
нашего хозяина - веселая молодуха - вертелась вокруг  да  около,  ей  было
любопытно поглазеть на бродячих комедиантов.
     - Милейшая, - обратилась  я  к  ней,  -  вы  слыхали  когда-нибудь  о
господине по имени Эгерт Солль?
     Она чуть не подскочила:
     - Полковник Солль? Как же, это, милая, герой... Это, милая, если б не
он, так и город спалили бы, уж лет двенадцать или больше, как наскок  этот
был... Ты молодая, может, не помнишь, но  уж  слыхала,  наверное,  кто  их
знает, откуда набежали, как саранча, орда громадная, бешеные,  голодные  и
по-нашему  не  понимали...  Резали  и  старых,  и   малых.   Осада   была,
бургомистр-то растерялся, начальник стражи убег... Полковник Солль, долгих
лет ему, тогда еще не полковник... Вот уж кто боец, так это  боец,  стражу
собрал, людей собрал, муж мой ходил, вот... Отбили извергов этих, со  стен
поскидывали, кого в лес загнали, кого  в  реке  потопили...  Ну,  и  своих
положили - меньше, чем в Мор, а все поредел город... А если б не полковник
Солль, так не знаю, девонька, что было бы, сожгли бы, пограбили,  перебили
да и все...
     Я поблагодарила разговорчивую женщину. Плащ висел на ветхой  веревке,
заливая землю мыльными потоками.
     Поистине, стыд - чудовище с горящими, как угли... ушами.


     Кабинет назывался  кабинетом  декана  Луаяна,  хоть  сам  декан  умер
двадцать лет назад и никто из теперешних студентов никогда его  не  видел.
Декана помнил кое-кто из профессоров; господин  ректор,  немощный  старец,
любил прервать лекцию ради рассказа  о  замечательном  человеке,  когда-то
поднимавшемся на эту славную  кафедру.  Впрочем,  самой  живой  памятью  о
декане Луаяне была его дочь, госпожа Тория Солль,  которая  царствовала  в
библиотеке, читала лекции и вершила научный труд в старом  кабинете  отца.
Впервые в истории столь замечательного учебного заведения в святая  святых
науки  была  допущена  женщина;  Тория  считалась  достопримечательностью,
поскольку была, ко всему прочему, безукоризненно  красива  и  счастлива  в
браке, а мужем ее был герой осады, полковник Солль.
     ...Эгерт почтительно стукнул в тяжелую, до  мелочей  знакомую  дверь.
Тория восседала за огромным столом отца,  простиравшемся  перед  ней,  как
усеянное фолиантами поле боя. С двух деревянных кресел с высокими спинками
вскочили навстречу Соллю двое достаточно молодых  еще  профессоров.  После
церемонного поклона оба, заизвинявшись, сейчас же сослались на  неотложные
дела и шмыгнули прочь.
     - Ты мне разогнал ученый совет, - сказала Тория.
     Эгерт усмехнулся широко и плотоядно -  будто  сама  мысль  о  бегстве
ученых мужей доставила ему удовольствие. Гордо окинув взглядом  опустевшую
комнату, он плотно прикрыл за беглецами входную дверь.
     - Что-то случилось? - неуверенно предположила Тория.
     Эгерт двинулся через весь кабинет - так  крадется  барс,  узревший  в
зарослях пятнистую спинку лани.  Тория  на  всякий  случай  отступила  под
защиту письменного стола:
     - Полковник, здесь храм науки!
     Эгерт  походя  перемахнул  через  маленькую  тележку  на   колесиках.
Раскрытая книга на верхней полке испуганно всплеснула страницами.
     - Полковник, брысь!
     Солль ловко обогнул громаду письменного стола  и  очутился  там,  где
Тория стояла за мгновение до того - но где ее уже  не  было,  потому  что,
быстрая как ручеек в свои почти сорок лет, госпожа профессорша укрылась за
высоким креслом:
     - Караул! Незаконное нападение на мирных поселян!
     Эгерт аккуратно уложил второе кресло на бок - чтобы противнику  негде
было спрятаться. Тория  возмущенно  завопила;  некоторое  время  прошло  в
безжалостном преследовании улепетывающей жертвы - но полковник  Солль  так
последовательно выкуривал беглянку из-за шкафов и  портьер,  что  в  конце
концов изловил ее.
     Строгая прическа Тории несколько пострадала.
     - Это не по правилам... - отбивалась профессорша. - Сейчас же отпусти
несчастную женщину.
     - Я сделаю ее счастливой.
     - Прямо здесь?!
     - Где застигну.
     - Полковник, что ты де... Сумасшедший  Солль,  сумасшедший,  отпусти,
иначе лекции...
     - Лекции? - удивился Эгерт.
     - Сорвутся... - блаженно выдохнула Тория в его смеющиеся глаза.
     - Сорвутся  лекции!  -  прошептал  Эгерт  в  благоговейном  ужасе.  -
Сорвутся!
     Тогда она закрыла глаза, чтобы  не  видеть  его  лица,  чтобы  только
чувствовать губами его губы, скулы  и  глаза.  Ее  ноздри  раздувались  от
запаха Эгерта - запаха дома, свободы и спокойствия, дочери и сына; и Луар,
и Алана унаследовали частичку запаха его кожи, это был лучший из известных
ей ароматов.
     - Давай сорвем лекции, - прошептал его голос в ее темноте.
     - Имей совесть! - простонала она, наступая  остроносой  туфелькой  на
его мягкий ботфорт. - Это... нельзя, кабинет же!
     Его руки чуть разжались, и ей пришлось сделать над собой усилие.  Еще
одно усилие за без малого двадцать лет  супружества;  почти  двадцать  лет
Тория  сражалась  сама  с  собой  -   поразительно,   как   хрупка   маска
добропорядочной профессорши, если от одного прикосновения этого  человека,
ее полковника, ее Эгерта, ее мужа, вся выдержка и вся ученость уходит, как
вода, обнажая на дне ее натуры  неистовую,  ненасытную,  страстную  желтую
кошку...
     Она задержала дыхание. Нельзя. Кабинет ее отца. Никогда.
     В  ту  же  секунду  к  запаху  Эгерта  примешался  другой   -   запах
свежевыпеченной сдобы. Удивленная, она открыла глаза - и оказалась лицом к
лицу с румяной круглой булкой. Мордочка булки  испещрена  была  веснушками
маковых зерен.
     - Утоли плотскую потребность, - серьезно попросил Эгерт. - Твоя плоть
голодна, потому что почти не завтракала. Я пришел, потому что знал -  жену
надо кормить вкусно и вовремя, только тогда она...
     Тория разломила булку пополам и половинкой ее заткнула Эгерту рот.  В
какой-то момент она чуть не вспомнила, как много лет назад  она  протянула
Соллю, своему заклятому врагу, такую же булку - потому что он был  голоден
и несчастен; она готова была вспомнить об этом - но  не  вспомнила.  В  ее
жизни были вещи, которые она забыла навсегда.
     Эгерт расправился с булкой в считанные секунды. Тщательно вытер с губ
белые крошки и черные зернышки мака; улыбнулся:
     - Пусть будут  лекции.  Сегодня.  Пусть  твои  студенты  бледнеют  от
зависти к твоему мужу... Я ухожу, Тор.
     Уже в дверях он обернулся:
     - Наш осенний пикник... ты помнишь?
     Она кивнула.
     - Луар хочет пригласить комедиантов. Пусть?
     Она снова кивнула - слова Эгерта скользнули  мимо  ее  сознания.  Она
смотрела, как он  шагает  через  порог,  как  светлые  волосы  на  затылке
касаются ворота куртки, как закрывается за его спиной тяжелая дверь.
     Какие там, светлое небо, лекции.


     Флобастер задумал авантюру - испросить у городских властей разрешения
играть в городе всю зиму. Я слышала, как  он  шептался  с  Барианом,  кому
следует  дать  взятку  и  какую;  по  денежным  делам   Флобастер   иногда
советовался с Барианом, и только с ним.
     Я тихо обрадовалась -  кому  охота  скитаться  по  зимним  дорогам  в
компании  простуженных  волков,  изображать  фей  на  голодный  желудок  и
обмахиваться веером, в то время как нос синеет от  холода;  нет,  на  зиму
любая труппа ищет пристанище - и что, если нашим пристанищем  окажется  не
сеновал в глухой деревне, а какой-нибудь чистый дворик в  стенах  большого
города!
     Флобастер, однако, хмурился и морщил лоб, из чего  я  заключила,  что
дело это не простое и взятку придется давать  немалую.  С  утра  Флобастер
надел свое лучшее платье (из "Игры о чародее"), Бариан нацепил шпагу  -  и
оба удалились в неизвестном направлении, оставив  нас  в  растерянности  и
робкой надежде.
     Парламентеры вернулись к обеду, и от одного взгляда на их хмурые лица
всякая надежда приказала долго жить. Раздраженный  Флобастер  бранился,  а
Бариан, наоборот, молчал; только после наших долгих и униженных просьб  он
выдавил из себя, что южане  нас  обошли  -  похоже,  им  покровительствует
влиятельная особа, и потому бургомистр позволил им  поставить  палатку  на
рынке и давать представления до  самой  весны.  Флобастера  с  Барианом  и
слушать на стали - зачем городу целых две бродячие труппы?
     - Даже денег не взяли, -  заключил  Бариан  горько.  -  Что  им  наши
грошИ... Эти, вот, угодили какому-то - он  за  них  замолвил...  А  мы  не
угодили, значит...
     Я молча ушла к себе в повозку, села  на  сундук  и  укусила  себя  за
палец. Никто из нашей труппы не знал, что извес