нчилось,
чтобы он сказал, наконец...
     Ему даже не придется колебаться. Его страх и так сделает все  сам,  и
губы его просто не в состоянии сложиться в иное  слово,  нежели  волшебное
пятое "да". Его голосовые связки откажутся работать, пожелай  он  сойти  с
намеченного пути.
     - Хватит, Солль! - Фагирра красноречиво  переглянулся  с  палачом.  -
Последний раз повторяю вопрос: верно ли, что магические действия декана  и
его дочери вызвали в городе Мор?
     Безгубый рот Скитальца  чуть  дрогнул.  "Ошибиться  легко,  и  ошибка
дорого вам обойдется... Раз в жизни бывает этот момент, и  упустивший  его
лишается надежды навсегда".
     Как много боли в этом зале. Как много  боли  помещается  в  маленьком
теле Тории... И как болит шрам.
     Тишина.
     Он поднял глаза - два окна  смотрели  на  него  равнодушными  глазами
Скитальца.
     - Не...
     Страх его взревел. Он ревел  и  метался,  раздирая  горло,  парализуя
язык, выл и катался,  как  взбесившееся  чудовище  -  весь  его  огромный,
всепоглощающий, всепожирающий страх, давно свивший в  Соллевой  душе  свое
смрадное логово.
     - ...е...т...
     Слово вырвалось из его рта, и  он  в  изнеможении  закрыл  глаза,  со
спокойной совестью отдавая себя на растерзание страху.
     В наполнявшей зал тишине слово прозвучало, подобно  взрыву  пороховой
башни.
     Где-то победно завопили  студенты,  где-то  загалдела  толпа,  что-то
резко бросил Фагирра, а Тория, обомлевшая на своей скамье, источала ужас -
ужас оттого, что заклятие на Солле  теперь  вечно  и  неснимаемо.  Он  сам
осознал это и содрогнулся, руки его потянулись ко рту, будто  желая  вбить
обратно только что вылетевшее слово -  но  он  понял  с  облегчением,  что
вернуть сказанное невозможно, и пусть страх выворачивает его  наизнанку...
Пошатнувшись, он глянул в зал, на Скитальца - глянул едва ли не с вызовом.
     И тогда Скиталец, который один оставался бесстрастным в  возбужденной
толпе, позволил себе усмехнуться.
     Мир перед глазами Эгерта закачался, поплыл, полинял,  будто  выгорел;
на секунду он ощутил полнейшее, безмятежное спокойствие, хотелось  закрыть
глаза и наслаждаться неправдоподобной  тишиной  -  но  тут  мир  вернулся,
обрушился гулом толпы и выкриками стражи, и краски  вернулись  к  нему,  и
никогда в жизни Эгерт не видел таких ярких красок.
     ...Кто  все  эти  люди?!  Кто  этот  человек,  скрывающий  лицо   под
капюшоном? Как смеют они удерживать под стражей... Торию?!
     Помост дрогнул - Эгерт осознал себя уже на бегу, кто-то  красно-белый
испуганно отлетел в  сторону,  защищаясь  пикой...  Неуклюже,  как  дохлая
крыса, грохнулся на бок табурет палача, и  вывалились  из  мешка  железные
клещи.
     Эгерту казалось, что он движется медленно, как увязшая в  меду  муха;
на краю его зрения мелькали перекошенные лица, на краю его  слуха  лязгали
выкрики, кто-то  кричал  "Взять",  кто-то  кричал  "Не  трогать"...  Орали
студенты и колотил по столу канцелярист - а бледное лицо  Тории  было  все
ближе и ближе, все ближе и ближе были глаза, распахнутые так, что загнутые
ресницы вонзались в кожу, и широкие, поглощающие свет зрачки без блеска, и
полуоткрытые запекшиеся губы, искусанные,  опухшие...  Эгерт  бежал  целую
вечность, помост содрогался под его сапогами, и  кто-то  хотел  встать  на
дороге - но отлетел, сметенный. Эгерт бежал, и по щеке его, по  губам,  по
подбородку скатывалась на рубашку кровь, потому что на месте шрама  горела
теперь открытая рана.
     А потом нога его запнулась о подставленные ножны меча, и, потеряв  из
виду лицо Тории, он упал, разбивая  локти;  мелькнул  перед  глазами  край
помоста, потом высокий темный потолок - оттуда, сверху, гулко донеслось:
     - ...о наказании за лжесвидетельство?!
     Вздувшиеся на висках жилы, дергающиеся бледные губы, темные трещины в
углах рта... Лицо человека, пытавшего Торию. В руках Фагирры был  короткий
меч, оружие стражников, и острие его смотрело Соллю в живот.
     Тория. Он почувствовал, как она слабеет от невыносимого ужаса, как ее
опутывают цепкие руки палача - и в глазах у него сгустилась  черно-красная
пелена.
     Рывок. Переворот. Тело его два года не знало боя,  он  ждал  от  него
неподчинения -  но  ощутил  только  исступленную  радость  мышц,  подобную
радости освобожденного от цепи пса.
     Тория бьется в чужих руках. Кто посмел коснуться ее?!
     Он ударил, почти не глядя - подбегавший стражник согнулся, меч  хотел
было выпасть из его руки -  но  не  выпал,  потому  что  Эгерт  перехватил
тяжелую рукоятку. Короткий меч, незнакомое оружие -  но  рука  сама  собой
вскинулась, и Эгерт с удивлением услышал звон металла о  металл  и  увидел
разлетающиеся искры, а  прямо  перед  собой  -  глаза  Фагирры,  яростные,
безумные.
     Тория металась, она совсем рядом, Эгерт чувствовал, как  удерживающая
ее рука грубо бередит оставленные пытками раны, а она  почти  не  замечает
боли, исходя страхом за него, за Эгерта...
     Мечи  снова  скрестились  -  Фагирра  полуоткрыл  рот,   его   оружие
взметнулось опять, и тогда, ненавидя отделяющую  его  от  Тории  преграду,
Солль ринулся в контратаку.
     Кажется, он что-то кричал. Кажется, кто-то в  сером  плаще  осмелился
приблизиться сзади, и Тория зашлась от ужаса, и  в  следующую  секунду  на
помост грузно упал окровавленный предмет, напоминающий руку  с  зажатым  в
ней кинжалом; игрушечная виселица  сметена  была  с  судейского  стола,  и
казненная кукла  впервые  за  много  лет  вывалилась  из  петли.  Миновало
несколько мгновений, и меч  Фагирры  улетел  в  завопившую  толпу,  а  сам
Фагирра оступился и упал, и какую-то долю  секунды  Солль  смотрел  сверху
вниз в его побелевшие глаза.
     - Эгерт!..
     Чужие грязные руки безжалостно  волокли  ее  прочь;  Солль  негодующе
взревел, и в  ту  же  секунду  короткий  меч,  отвоеванный  у  безвестного
стражника, был уже в полете.
     Жизнь городского палача, серая и скучная жизнь, оборвалась мгновенно.
Качнув торчащей из спины рукояткой, бедняга лег  на  помост  у  ног  своей
недавней жертвы; Тория отшатнулась, и Эгерт встретился с ней глазами.
     ...За что ей это? Кровь, ужас... За что это, бедная девочка...
     Он снова бежал, и она кинулась ему навстречу; уже протянув  руки,  он
увидел, что она смотрит ему за  спину.  Он  обернулся,  и  очень  вовремя,
потому что Фагирра был уже здесь  -  оскаленный,  с  перекошенным  ртом  и
вскинутым стилетом.
     ...Нет, Тория. Не бойся. Не бойся никогда.
     Ему удалось отразить первую атаку. До  чего  силен  и  живуч...  этот
учитель фехтования.
     Во второй раз стилет едва не оцарапал Эгерту руку.
     ...Оружие! Небо, пошли мне шпагу, ну хоть кухонный нож...
     Он споткнулся и едва удержался на ногах - стилет нельзя допустить  до
Тории, одной царапины хватит, одной  царапины  изящного  острия  с  темной
капелькой на конце будет довольно...
     Под ногами его звякнули клещи. Он ощутил в руках их  тяжесть,  рывком
вскинул, защищаясь, выставил перед собой;  в  этот  самый  момент  Фагирра
ринулся в свою самую яростную, самую исступленную атаку.
     ...Эгерту не хотелось, чтобы Тория это видела. Отступив  на  шаг,  он
схватил ее за плечи и ладонью закрыл ей глаза.
     Фагирра еще стоял;  клещи  торчали  у  него  из  груди,  и  разинутый
железный клюв щерился на Эгерта с бессильной угрозой.  Из  спины  -  Эгерт
знал - выглядывали окровавленные рукоятки. Агония плащеносца была страшна,
и Солль прижал Торию к себе, стараясь не касаться болезненных рубцов.
     Лицо ее, наполовину скрытое его рукой, казалось загадочным, будто под
маской; губы дрогнули, словно собираясь улыбнуться, ресницы защекотали ему
ладонь, и он почему-то вспомнил прикосновение стрекозиных крыльев.
     Наверное,  изменилось  само  течение  времени;  рука  его  неуверенно
поднялась к лицу, и пальцы удивленно обследовали щеку,  так  и  не  находя
привычного шрама.
     В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с
плащеносцев капюшоны; кто-то выкрикивал  проклятия,  кто-то  схватился  за
оружие. Валом валила публика с улицы, сметая  все  на  своем  пути,  топча
подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда...
     Эгерт не слышал. Рев толпы сперва отдалился, а потом  вовсе  исчез  -
возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом  преломилось  -  бросив
взгляд  в  столпотворение,  он  увидел  одного  лишь  высокого  старика  с
испещренным морщинами лицом.
     Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как
нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге - Эгерт смотрел ему  вслед  и
видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.


     ...И пришла весна.
     Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела,  и
раны ее не затянулись. Он нес ее, твердо ступая по размытой глине, и  нога
его ни разу не соскользнула.
     На вершине холма была могила, накрытая,  будто  ладонью,  развернутым
стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли  форму
облака, белое на  голубом.  Эгерту  и  Тории  не  нужно  было  говорить  о
человеке, который навеки успокоился под крылом - он и без того пребывал  с
ними.
     Они стояли, прислонившись друг к  другу,  совсем  как  в  тот  давний
зимний день - но только их сдвоенная тень лежала не на  искрящемся  чистом
снегу, а на мокрой,  черной  земле,  поросшей  первыми  травинками.  Эгерт
раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав - и не мог  понять,  чует  ли  он
запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.
     Из ее стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка  -
будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.
     Далеко внизу лежала черная надувшаяся река -  а  от  городских  ворот
лежала дорога, пустая  дорога  с  одной  только  черной  точкой,  неспешно
направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем
прочь - оба и так его помнили, и  потому  просто  смотрели  в  даль,  куда
уходил Скиталец.


     ...Мир прорезан горизонтом, и  все  дороги  стремятся  за  край  его,
разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты  путь  или
уже вернулся.
     Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о  верном  путнике,
скрашивая его  одиночество.  Дорожная  пыль  ляжет  на  полы  плаща,  пыль
созвездий ляжет на полог ночного  неба,  а  ветер  с  одинаковым  усердием
треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.
     Не беда, если душа выжжена солнцем -  страшнее,  если  ее  опустошило
пожарище. Не беда, если не знаешь, куда  идешь  -  хуже,  когда  идти  уже
некуда. Вставший на путь испытаний не сойдет с него, даже пройдя до конца.
     ...Ибо путь бесконечен.



                              Марина ДЯЧЕНКО
                              Сергей ДЯЧЕНКО

                                 ПРЕЕМНИК




                                  ПРОЛОГ

     Мальчик сидел за сундуком, где пахло  пылью.  Портьеры,  прикрывавшие
окно, поднимались над ним, как массивные пыльные колонны;  в  луче  солнца
кружилась, растерявшись, белесая бабочка-моль.
     За окном бряцало железо и топотали копыта. За окном говорили  "враги"
и говорили "война"; здесь, в доме, были отец и мать, домашние и  надежные,
как эти столбы солнца, подпирающие потолок...
     Но  старика  он  боялся.  Старик  был  чужим  и  непонятным;  в   его
присутствии даже родные люди казались не такими, как прежде. Мать  и  отец
не обращали на сына внимания - будто  старик  был  тучей,  заслонившей  от
мальчика солнце. Они тоже боятся старика - зачем же отдавать ему ЭТО?!
     Мальчик плакал и слизывал слезы. Та вещь...  Та  замечательная  вещь.
Неужели ее больше не будет? И не будет праздников, когда,  вытащив  ее  из
шкатулки, мама позволит ему - в  награду  за  что-нибудь  -  одним  только
пальцем  ПРИКОСНУТЬСЯ?  И  смотреть,  смотреть,  и  следить  за  солнечным
зайчиком на потолке...
     Они говорили - что-то о ржавом пятнышке, которого, кажется,  все-таки
нет. И еще о войне; мальчик представил себе целый лес копий, узкие  флаги,
раздвоенные, как  змеиные  языки...  Очень  много  красивых  всадников,  и
приятно пахнет порохом... И его отец всех победит.
     Но почему старик только молчит и кивает?!
     Мокрым от слез пальцем мальчик рисовал на сундуке  злые  рожицы.  Его
ругали, когда он рисовал злых. А теперь он с особым удовольствием  выводил
косые, с опущенными уголками рты и нахмуренные брови: ну и отдавайте... ну
и пусть...
     А потом золотая вещь блеснула на  чужой  ладони,  на  длинной  ладони
старика; тогда мальчик не выдержал, с ревом выскочил  из  своего  укрытия,
желая выхватить игрушку и не в силах поверить, что на этот раз его  каприз
окажется неутоленным...
     - Луар!!
     На щеках матери выступили красные пятна; что-то строго говорил отец -
но мальчик и сам уже пожалел о своем порыве. Потому что  старик  посмотрел
на него в упор - долгим, пронзительным, изучающим взглядом.  Странно  еще,
как штанишки остались сухими.
     По дну прозрачных, будто стеклянных  глаз  пробежала  тень;  кожистые
веки без ресниц мигнули. Мальчик съежился; старик перевел  взгляд  на  его
мать:
     - Вы назвали его в честь Луаяна?
     За окном грохотали кованые сапоги, и грозный голос выкрикивал  что-то
решительное и командирское. Старик вздохнул:
     - Когда один камень срывается с вершины... Всегда  остается  надежда,
что он угодит в яму. И лавины не будет. Мы надеемся. Всегда.
     Мальчик всхлипывал и тер кулаками глаза, и цеплялся за рукав  отцовой
куртки - а потому не видел, как удивленно переглянулись его родители.
     Старик печально усмехнулся:
     - Твое семейство по-прежнему мечено, Солль. Судьбой.
     Мать испугано вскинула глаза; отец молчал и держался за  щеку,  будто
бы мучаясь зубной болью. Старик кивнул:
     - Впрочем... Ничего. Ерунда. Забудьте, что я сказал.
     Лишь когда за старцем закрылась дверь, к чувству  утраты  прибавилось
еще и облегчение.
     Теплая ладонь, в которой целиком тонет его рука. У тебя  будет  много
других игрушек. Не грусти, Денек.



                                    1

     ...Мы успели-таки! Счастье,  что  городские  ворота  захлопнулись  за
нашими спинами - а могли ведь и перед  носом,  недаром  Флобастер  орал  и
ругался всю дорогу. Мы опаздывали, потому что еще  на  рассвете  сломалась
ось, а ось сломалась потому, что сонный Муха проглядел ухаб на  дороге,  а
сонный он был оттого, что Флобастер, не жалея факелов, репетировал чуть не
до утра... Пришлось завернуть  в  кузницу,  Флобастер  охрип,  торгуясь  с
кузнецом, потом плюнул, заплатил и еще раз поколотил Муху.
     Конечно же, под вечер ни у кого не осталось сил радоваться,  что  вот
мы успели, вот мы в городе, и здесь уже праздник, толкотня, а  то  ли  еще
будет завтра... Никто из наших и  головы  не  поднял,  чтобы  полюбоваться
высокими крышами с золотыми флюгерами - только Муха, которому все нипочем,
то и дело разевал навстречу диковинам свой круглый маленький рот.
     Главная площадь оказалась  сплошь  уставлена  повозками  и  палатками
расторопных конкурентов - в  суровой  борьбе  нам  достался  уголок,  едва
вместивший три наши тележки. Слева от нас оказался бродячий  цирк,  где  в
клетке под открытым  небом  уныло  взревывал  заморенный  медведь;  справа
расположились кукольники,  из  их  раскрытых  сундуков  жутковато  торчали
деревянные ноги огромных марионеток. Напротив стояли лагерем  давние  наши
знакомые,  комедианты  с  побережья  -  нам  случалось  встречать  их   на
нескольких ярмарках, и тогда они отбили у нас изрядное  количество  монет.
Южане полным ходом сколачивали подмостки; Флобастер помрачнел. Я отошла  в
сторону, чтобы тихонечко фыркнуть: ха-ха, неужто старик  рассчитывал  быть
здесь первым и единственным? Ясно же, что на День  Премноголикования  сюда
является кто угодно и из самых далеких далей - благо, условие только одно.
     Очень простое и  очень  странное  условие.  Первая  сценка  программы
должна изображать усекновение головы - кому угодно и как угодно.  Странные
вкусы у господ горожан, возьмите хоть эту потешную куклу на виселице,  ту,
что украшает собой здание суда...
     Праздник начался прямо на рассвете.
     Даже мы маленько ошалели - а  мы  ведь  странствующие  актеры,  а  не
сборище деревенских  сироток,  случались  на  нашем  веку  и  праздники  и
карнавалы. Богат был город, богат и доволен собой - ливрейные  лакеи  чуть
не лопались от  гордости  на  запятках  золоченых  карет,  лоточники  едва
держались на ногах под  грузом  роскошных,  дорогих,  редкостных  товаров;
горожане, облаченные в лучшие свои наряды, плясали тут же на  площади  под
приблудные скрипки и бубны, и даже бродячие собаки казались  ухоженными  и
не лишенными высокомерия. Жонглеры перебрасывались горящими  факелами,  на
звенящих  от  напряжения,  натянутых  высоко  в  небе  канатах   танцевали
канатоходцы - их было столько, что, спустившись вниз, они вполне могли  бы
основать маленькую деревню. Кто-то в аспидно-черном трико вертелся в  сети
натянутых веревок, похожий одновременно на паука и на муху (Муха,  кстати,
не преминул стянуть что-то с лотка и похвастаться Флобастеру -  тот  долго
драл его за ухо, показывая на тут и там мелькавших  в  толпе  красно-белых
стражников).
     Потом пришел наш черед.
     Первыми вступили в бой марионетки -  им-то  проще  простого  показать
усекновение головы, они сыграли какой-то короткий  бессмысленный  фарс,  и
голова слетела с героя, как пробка  слетает  с  бутылки  теплого  шипучего
вина. Худая, голодного вида девчонка обошла толпу с шапкой - давали  мало.
Не понравилось, видать.
     Потом рядом заревел  медведь;  здоровенный  громила  в  ярком,  цвета
сырого  мяса  трико  вертел  над  головой  маленького,  будто   резинового
парнишку, и под конец сделал вид, что откручивает  ему  голову;  в  нужный
момент парнишка сложился пополам, и мне на мгновение сделалось жутко  -  а
кто их знает, этих циркачей...
     Но парнишка раскланялся, как ни в чем не бывало; медведь, похожий  на
старую собаку, с отвращением прошелся на  задних  лапах,  и  в  протянутую
шляпу немедленно посыпались монеты.
     Южане уступили нам очередь, махнув Флобастеру рукой: начинайте, мол.
     Ко Дню  Премноголикования  мы  готовили  "Игру  о  храбром  Оллале  и
несчастной Розе". Несчастную Розу играла, конечно,  не  я,  а  Гезина;  ей
полагалось произнести  большой  монолог,  обращенный  к  ее  возлюбленному
Оллалю, и сразу же вслед за этим оплакать его кончину, потому что на сцену
являлся палач в красном балахоне и отрубал  герою  голову.  Пьесу  написал
Флобастер, но я никак не решалась спросить  его:  а  за  что,  собственно,
страдает благородный Оллаль?
     Оллаля играл Бариан; он тянул в нашей труппе всех  героев-любовников,
но это было не совсем его амплуа, он и не молод, к  тому  же...  Флобастер
мрачно обещал ему скорый переход на роли благородных отцов -  но  кто  же,
спрашивается, будет из пьесы в пьесу вздыхать о Гезине?  Муха  -  вот  кто
настоящий герой-любовник,  но  ему  только  пятнадцать,  и  он  Гезине  по
плечо...
     Я смотрела из-за занавески, как прекрасная Роза,  живописно  разметав
по доскам сцены подол платья  и  распущенные  волосы,  жалуется  Оллалю  и
публике на жестокость свирепой судьбы.  Красавица  Гезина,  пышногрудая  и
тонкая, с чистым розовым личиком  и  голубыми  глазками  фарфоровой  куклы
пользовалась неизменным успехом у публики - между  тем  все  ее  актерское
умение колебалось между романтическими вскриками и жалостливым  хныканьем.
Что ж, а больше и не надо - особенно, если в  сцене  смерти  возлюбленного
удается выдавить две-три слезы.
     Именно эти две слезы и блестели сейчас у Гезины на ресницах;  публика
притихла.
     За кулисами послышались тяжелые шаги палача - Флобастер, облаченный в
свой балахон