уясь запрету.
     Впрочем,  нет.  Эгерт  оглянулся  -  от  трупа  к  трупу   перебегал,
согнувшись, парнишка  лет  восемнадцати,  невысокий,  щуплый,  с  холщовым
мешком через  плечо.  В  такие  мешки  нищие  собирают  подаяние  -  Эгерт
догадался, что собирал в свою сумку парнишка. Склонившись над  трупом,  он
ловко  выуживал  у  мертвого  кошелек,  либо  табакерку,   либо   случайно
подвернувшееся  украшение;  с  кольцами  была  морока  -  они  не   желали
соскальзывать с раздувшихся пальцев, парнишка сопел,  опасливо  поглядывая
на Эгерта - однако продолжал свое дело, елозил по  мертвым  рукам  заранее
припасенным обмылком.
     Солль хотел крикнуть, но страх оказался сильнее ярости и  отвращения;
поплевывая на свой обмылок, мародер обогнул Эгерта по  широкой  дуге  -  и
присел от резкого, пронзительного свиста.
     Эгерт, обмерев, смотрел, как парень бросился  бежать,  как  на  самом
краю  площади  его  настигли  две  плечистых  фигуры,  одна  вроде  бы   в
бело-красном  одеянии  стражника,  другая  в  чем-то   черном,   неряшливо
обвисшем; парнишка вскрикнул, как заяц, метнулся, забился в  чужих  руках,
стянул с себя мешок, будто  откупаясь...  Эгерт  не  хотел  смотреть  -  и
смотрел, как человек в одежде стражника  лупит  парня  по  голове  его  же
мешком; потом послышалось надрывное, долетевшее через всю площадь:
     - Не-ет! Я не... Оно же никому  не  надо!  Оно  же  не  надо  никому!
Мертвецам-то не надо... О-ой!
     Превратившись в нечленораздельный визг, крик захлебнулся; на  уличном
фонаре закачалось щуплое тело с холщовым мешком на груди.


     Поздним  вечером  вернулся  Лис.  Эгерт,  чья  интуиция  в   те   дни
обострилась, как жало, встретил его первым.
     Гаэтан стоял у входа, на  каменном  университетском  крыльце,  стоял,
обнимая за плечи  деревянную  обезьяну;  треугольная  шапочка,  измятая  и
потерявшая форму, съехала ему на лоб. Он был, конечно, в  стельку  пьян  -
Эгерт, испытавший колоссальное облегчение, хотел увести с холода и уложить
в постель. Услышав за спиной Соллевы шаги, Лис вздрогнул и обернулся. Свет
фонаря над входом упал ему на лицо - Гаэтан был трезв, трезв, как  в  день
экзамена, но глаза цвета меда казались сейчас темными, почти черными:
     - Солль?!
     Эгерт не понял, что так напугало  его  друга;  снова  шагнул  вперед,
протянул руку:
     - Идем...
     Гаэтан отшатнулся. Взгляд его заставил Эгерта замереть;  ни  разу  за
долгое  знакомство  он  не  видел  в  глазах  приятеля  такого   странного
выражения. Что это - ненависть? Презрение?
     - Лис... - пробормотал он смущенно.
     - Не подходи ко мне, - отозвался Гаэтан глухо. - Не подходи... Эгерт.
Не подходи, прошу... Уйди. Возвращайся, - он  пошатнулся,  и  Солль  понял
вдруг, что трезвый Гаэтан едва стоит на ногах - его  тянет  к  земле,  его
тянет в землю.
     Он понял, что за выражение  застыло  в  глазах  Лиса.  То  был  страх
надвигающейся смерти - и страх увлечь за собой  другого  человека,  друга,
Солля.
     - Гаэтан! - простонал Эгерт сквозь зубы. Тот крепче обнял обезьяну:
     - Ничего... Знаешь, Фарри вчера умерла. Помнишь Фарри?
     - Гаэтан...
     - Возвращайся.  Я  пойду...  понемногу.  Доберусь...  до  "Одноглазой
мухи". Если хозяин жив... он нальет мне. В долг, - Лис засмеялся, с трудом
протянул  руку  и,  едва  дотянувшись,  ласково   потрепал   обезьяну   по
лоснящемуся деревянному заду.
     Эгерт стоял на ступенях и смотрел ему  вслед.  Лис  шел  покачиваясь,
иногда падая, как не раз случалось ему возвращаться с попойки;  шапочка  с
серебряной бахромой  лежала,  как  последний  подарок,  у  ног  деревянной
обезьяны. Над городом нависало покрытое  тучами,  безглазое  небо,  а  над
площадью нависала укрытая дымом, молчаливая, замурованная Башня Лаш.


     Целый день и длинную ночь  они  метались,  как  две  рыбины,  на  дне
черно-красного раскаленного океана.
     Приходя в себя, Тория чувствовала отголоски стыда:  никогда  в  жизни
она не могла вообразить, что внутри ее способен  поместиться  тот  жадный,
ненасытный, не знающий усталости зверь, готовый сорвать с себя  не  только
одежду - кожу. Смутившись, она некоторое время не  решалась  взглянуть  на
лежащего рядом Эгерта, не смела коснуться его кожи  даже  дыханием  -  но,
оживая, горячий зверь скручивал  все  ее  представления  о  достоинстве  и
приличиях, и, одержимая страстью, она отвечала  на  такую  же  алчную,  не
знающую усталости страсть Солля.
     Небо, неужели это бывает со всяким, но  тогда  жизнь  совсем  другая,
нежели Тория могла о ней  подумать,  тогда  силы,  управляющие  человеком,
выходят за границы всех ее представлений, тогда понятно, что за темный чад
морочил ее мать... Мать?! Но почему же темный, почему чад, это же счастье,
это радость, Эгерт, Эгерт, можно умереть глубокой старухой, так и не узнав
о мире правды... Но, может быть, это не правда вовсе, а наваждение,  бред,
обман?
     Охрипнув от стонов, не вытирая катящиеся по щекам слезы, она на время
расслаблялась, затихала, свернувшись между обнимающими  ее  руками  Солля,
будто в надежной и  теплой  норе.  Закрыв  глаза,  она  лениво  перебирала
какие-то обрывочные, случайные образы, и время от времени в веренице их ей
являлись ясные, несомненные истины.
     Истина то, что став женой Динара, она  никогда  бы  не  познала  иной
любви, кроме дружеской, братской. Истина то, что гибель Динара, сделала ее
счастливой - небо, это чудовищно, это невозможно, Динар,  прости!..  Тория
принималась тихонько плакать без слез, Солль во сне обнимал ее сильнее, и,
забываясь, она видела Динара рядом,  сидящим,  по  обыкновению,  в  кресле
напротив. Тихий, серьезный, он смотрел на Торию без  укоризны,  но  и  без
снисхождения, будто желая сказать: что свершилось,  того  не  вернуть,  не
плачь, он так тебя любит...
     Потом воспоминания о Динаре гасли, терялись в  череде  прочих,  Тория
думала о матери, замерзающей  в  холодном  сугробе,  и  об  отце,  навечно
отягощенном  чувством  вины.  А  в   чем   вина   женщины,   чьи   страсти
перехлестывали через саму личность  ее,  как  волны  перекатываются  через
палубу утлого суденышка? И если правда, что Тория обликом  повторяет  свою
мать, не унаследовала ли она и страстей?
     Впрочем, теперь все равно. Теперь все они стоят на пороге смерти,  на
пороге, за который уже ступил Динар. Она рядом с Эгертом,  их  двое,  даже
если они не доживут до своей свадьбы - а отец один, один в своем кабинете,
если ей и страшно, то только за отца...  Неужели  она  предала  его  своим
счастьем, неужели она оставила его, неужели...
     Тория плакала снова - Солль целовал  мокрые  глаза,  бормотал  что-то
ласковое, не разобрать было ни слова, это и хорошо, не надо слов...
     Потом она заснула крепче - и увидела зеленую гору.
     Гора  покрыта  была,  как  шерсткой,  короткой  мягкой  травой,   она
высилась, занимая полнеба, а вторая  половина  неба  густо  синела,  Тория
вспомнила, такой синей краской выкрашены были окна их дома... А гора  была
изумрудная на синем,  Тория  сопела,  взбираясь  все  выше,  а  взбираться
стоило, потому что на самой вершине стояла ее  мать  в  ослепительно-белой
косынке, смеялась и протягивала на ладонях алую пригоршню клубники, первой
клубники, и до той зимы еще полгода, еще полгода, еще есть время...
     Она проснулась оттого, что Эгерт, застонав во  сне,  сильно  сжал  ее
плечо.


     В предутренний час  они  спали  оба,  спали  спокойно,  глубоко,  без
сновидений, и потому не могли слышать, как, тихонько скрипнув,  отворилась
дверь деканова кабинета -  дверь,  уже  много  дней  запертая  изнутри.  В
глубине темной комнаты  догорали  огоньки  свечей,  и  невыносимо  душным,
дымным, густым был воздух, ринувшийся на волю. На столе, на полу, на  всех
полках  лежали  книги  -  раскрытые,   распластанные,   беспомощные,   как
выброшенные на берег медузы; злобно скалилось чучело крысы,  закованное  в
цепи, покрылся пылью стеклянный глобус с огарком внутри, но стальное крыло
простиралось все так же уверенно и мощно, и  под  сенью  его,  на  рабочем
столе  декана,  поблескивал  чистым,   неприкосновенным   золотом   Амулет
Прорицателя.
     Декан  долго  стоял  на  пороге,  опершись  о  дверной  косяк.  Потом
выпрямился и плотно прикрыл за собой дверь.
     Коридоры университета  были  знакомы  ему  до  последней  трещинки  в
сводчатом потолке; он шел и слушал звук своих шагов, метавшийся по  пустым
переходам. Перед  комнатой  дочери  он  остановился,  прижавшись  щекой  к
створке тяжелой двери.
     Теперь они счастливы. Декану не нужно  было  открывать  дверь,  чтобы
увидеть в мутном утреннем свете две головы на одной подушке,  переплетения
рук, волос, колен и бедер, переплетения  струек  дыхания,  снов,  судеб...
Казалось, что там, в комнате, сладко спит одно счастливое, умиротворенное,
усталое существо, ничего не знающее о смерти.
     Декан  рассеянно  погладил  створку  двери.  Старое  дерево  казалось
теплым, будто кожа живого  существа.  Постояв  еще  немного  и  так  и  не
решившись войти, Луаян двинулся дальше.
     Бессчетное количество раз ему случалось выходить  на  университетское
крыльцо и останавливаться между железной змеей, олицетворением мудрости, и
деревянной обезьяной,  символизирующей  стремление  к  знанию.  На  людной
прежде  площади  теперь  встречали  рассвет  неубранные  трупы,  над  ними
высилась, как проклятье, закопченное дымом обиталище Лаш, а  за  спиной  у
декана  молчал  университет,  странно  беззащитный  перед  лицом   победно
взирающей на него Башни.
     Мор опустошит землю, если его не остановить. Луаяну было четырнадцать
лет, когда в опустевший дом его явился Ларт Легиар,  находившийся  в  пике
своего величия; Луаян знал о нем многое,  но  спросить  решился  об  одном
только: правда, что вы остановили чуму?
     Десятилетия назад Черный Мор пожирал целые города далеко  отсюда,  на
побережье, и море вышло из берегов  от  переполняющих  его  трупов.  Луаян
смутно помнит языки пламени, бегающие по лицам неподвижных  людей,  чью-то
ладонь, закрывающую ему глаза, тяжесть мешковины, наброшенной на голову  и
плечи, отдаленный вой, не то волчий, не то женский... Тот Мор лишил Луаяна
дома, родителей, памяти  о  прошлом;  тот  Мор  пощадил  его,  оборвавшись
внезапно, как гнилой канат, пощадил, и, круглый сирота, он вышел на дорогу
в толпе других сирот, и бродил,  пока  милосердный  случай  либо  жестокая
судьба не привели его в дом Орлана...
     Потом он узнал, что  Мор  никогда  не  уходит  сам.  В  тот  раз  его
остановил великий маг по имени Ларт Легиар...
     Луаян поднял лицо к серому непроницаемому небу. За всю  долгую  жизнь
он так и не достиг величия.
     Он  оглянулся  на  университет,  на  Башню;  привычным  жестом  потер
переносицу. Небо, каким сильным он казался сам себе в четырнадцать лет - и
как он на самом деле слаб. Каким жарким был мир тогда, в  предгорьях,  как
палило солнце, как раскалялись камни, каким темным, обветренным было  лицо
Орлана...
     Сорвался мокрый, мелкий, как крупа, снег.
     Город онемел от ужаса, оцепенел, и все еще живое забилось в  глубокие
щели, и только мертвецы ничего уже не боялись - Луаян шел, не отводя глаз.
Разграбленная лавка хлопала дверью, висящей на  одной  петле;  хозяин  ее,
давно умерший и потому безучастный к  разорению,  привалился  к  порогу  и
косился на прохожего одним высохшим глазом - на  месте  другого  копошился
клубок червей. Луаян шел дальше;  в  широком  дверном  проеме  катался  на
качелях мальчишка - два конца толстой веревки  привязаны  были  к  верхней
балке двери, мальчишка держался за них руками, самозабвенно  раскачиваясь,
помогая себе невнятным бормотанием, то влетая в темноту пустого  дома,  то
вылетая наружу, проносясь над глядящей в небо мертвой  женщиной  в  темном
платке; рядом стояла  кроличья  клетка,  и  кролик,  живой  и  истощенный,
проводил Луаяна взглядом. Мальчишке было не до того - он ни разу  даже  не
взглянул в сторону прохожего.
     Чем ближе к городским воротам,  тем  больше  попадалось  сгоревших  и
полусгоревших домов - черные, будто облаченные в  траур,  они  глядели  на
Луаяна квадратами окон, и  на  одном  подоконнике  он  увидел  закопченный
цветочный горшок со скорчившимися мертвыми прутиками.
     Отовсюду тянуло дымом,  смрадом,  разложением;  он  шел,  перешагивая
через тела, обходя завалившиеся на бок экипажи, узлы с покинутым  скарбом,
телеги, груды  мешков  и  трупы  животных.  Вода  узкого  канала  за  ночь
затянулась тонкой пленкой льда, и сквозь лед  на  Луаяна  глянуло  со  дна
чье-то желтое безгубое лицо.
     Иногда, заслышав шаги, из  темных  щелей  выглядывали  быстрые  живые
глаза - и тут же прятались, Луаян не успевал встретиться с ними  взглядом.
Зато мертвые глаз не прятали - и он честно смотрел им в ответ, так ни разу
и не отвернувшись, будто не зная ни страха, ни отвращения.
     Ларт Легиар был великим магом. Орлан был великим магом - а он, Луаян,
всего лишь ученый, он слаб, небо, как же он слаб...
     Он сбился с пути, заблудившись на знакомых улицах, и дважды  вернулся
в одно  место.  На  жестяной  бороде  -  вывеске  цирюльни  -  покачивался
повешенный мародер. Надсадно скрипел вывернувшийся из гнезда флюгер.
     Ларт тогда звал его с  собой...  Мальчику  стоило,  пожалуй,  шагнуть
навстречу своей судьбе, а теперь он сед, он стар, безнадежно стар...
     Со  скрипом  качнулась  створка  ворот.  Там,  за  воротами,   кто-то
пошевелился; Луаян остановился, пригляделся, подошел.
     В холодной луже умирал мужчина, когда-то молодой и сильный, а  теперь
страшный, как полуразложившийся мертвец; извиваясь,  он  пытался  напиться
талой воды, хлебал, кашлял,  косился  на  Луаяна  -  и  пытался  снова,  и
запекшиеся губы ловили каждую мутную каплю, достававшуюся тяжким трудом.
     Сам не зная зачем, Луаян склонился над ним -  и  отшатнулся,  впервые
отшатнулся за весь свой сегодняшний путь.
     Мор явился ему, открывшись глазам, обретя  лицо  и  форму;  умирающий
человек был окутан, опутан, обласкан отвратительными черными пальцами, они
нежили его,  потирали  и  поглаживали,  и  движения  их  подчинялись  тому
сложному  порядку,  которому  подчиняются   многочисленные   ноги   паука,
обхаживающего муху.
     Луаян попятился, отходя прочь; двор и улица, каждый  дом  полны  были
Мора, черных сгустков и подергивающихся отростков, из каждой щели смотрели
белесые глаза, полные тянущей, гнойной, застывшей ненависти -  равнодушной
и  одновременно  алчной,  ненасытной.  Черные  пальцы  холили   мертвецов,
ощупывали  перекошенные  лица,  залезали  в  полуоткрытые  рты,  бесстыдно
изучали распростертые тела мужчин и женщин, Луаяну казалось, что он слышит
шорох  раздвигаемой  одежды  и  оглаживаемой  кожи,  что   воздух   вокруг
сгущается, наливаясь всепобеждающим желанием смерти и жаждой убивать...
     Покачиваясь, как пьяный, он добрался  до  городских  ворот.  Мертвецы
лежали здесь грудой, и над ними колыхались, как трава, черные пальцы Мора.
     Ворота, тяжелые городские ворота оказались выломанными, снесенными  с
петель; за ними виднелись дорога и поле, ровные, унылые, и  то  здесь,  то
там шевелились под ветром бесформенные кучи тряпья.
     Луаян повернулся к городу лицом.
     Светлое небо... Орлан, учитель мой, помоги  мне.  Ларт  Легиар,  тебе
удалось однажды, я сберег твой медальон, помоги мне... Скиталец, где бы ты
ни был, кто бы ты ни был, но если  можешь  -  помоги  мне,  вы  же  видите
сами... как я слаб.
     Он закрыл глаза. Потом вскинул голову, воздел  руки  и  посмотрел  на
город - обиталище Черного Мора.
     ...Почему так жарко? Но  ведь  полдень,  солнце  в  зените,  и  камни
кажутся белыми, как сахар... А из  колодца  тянет  прохладой,  и  там,  во
влажной сумрачной глубине, живет еще один мальчик - тот, что отражается  в
круглом зеркале воды. Ох, как заломит зубы от первого глотка, а ведро  уже
плюхается о воду всем своим жестяным телом, и звук этот усиливает жажду...
     (ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ВЕЛЮ И ПРИЗЫВАЮ, ВЫРЫВАЮ ИЗ ЖИВЫХ,  ВЫРЫВАЮ  ИЗ
МЕРТВЫХ, ИЗ РАЗИНУТЫХ РТОВ, ИЗ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦ, ИЗ НОЗДРЕЙ, ИЗ ВЕН, ИЗ МЯСА
И ТКАНЕЙ, ИЗ КОСТЕЙ, ИЗ ВОЛОС...  ВЫРЫВАЮ,  КАК  ВЫРЫВАЮТ  КОРНЕВИЩЕ,  КАК
СКОБУ, КАК УГНЕЗДИВШУЮСЯ В ПЛОТИ СТРЕЛУ, ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ПРИКАЗЫВАЮ)
     ...Ведро тонет, погружаясь все  глубже,  наполняет  водой  свое  чуть
проржавевшее нутро, и вот уже можно  тянуть,  но  ворот  такой  тяжелый...
Никогда он не был таким, отнимаются руки, сами  собой  сжимаются  зубы,  а
ведро едва оторвалось от воды, и звонко падают роняемые им капли...
     (ПРИКАЗЫВАЮ И ПРИЗЫВАЮ, ИЗГОНЯЮ С УЛИЦ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВОДЫ,  ИЗГОНЯЮ  ИЗ
ВЕТРА, ИЗ ОЧАГОВ, ИЗ ДЫР, ИЗ ЩЕЛЕЙ... ХВАТИТ. ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ  МНЕ,  КЛАДУ
ТЕБЕ ПРЕДЕЛ)
     ...И вот ведро все выше, но хватит ли сил,  а  солнце  палит,  и  так
хочется  напиться...  Ведро  тяжело  качается,  и  звук  падающих   капель
становится все тоньше...
     Белесые  глаза,  лоснящиеся  пальцы,  ласкающие  мертвецов.   Темный,
шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.
     ...Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не
позволь ведру оборваться, я так устал...
     (ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЕЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА,  КУДА
НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ
МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ  И
ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)
     ...Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса
цикад... А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мед, и  течет
по подбородку, по груди, по ногам, проливается на растрескавшуюся землю...
И солнце в зените... Солнце.


     Вечером, когда все живое в городе робко завозилось, выглядывая из нор
и спрашивая себя, надолго  ли  поблажка,  когда  больным  стало  настолько
легче, что любящие их сиделки с ввалившимися глазами дали,  наконец,  волю
слезам, когда невесть откуда явились собаки, когда над  улицами  захлопали
крыльями вороны, запоздало слетающиеся на пир -  тогда  Эгерт  и  Тория  с
декановым фонарем нашли его.
     Луаян лежал на вершине разрытого кургана, будто  накрывая  его  своим
телом. Эгерт посмотрел ему в лицо - и не дал Тории даже взглянуть.



                                    9

     ...А на следующий день вернулся мороз,  и  надо  было  спешить,  пока
земля не промерзла.
     Эгерт и Тория  похоронили  Луаяна  на  холме,  неподалеку  от  могилы
Первого Прорицателя; Эгерт хотел  оставить  ему  и  золотой  медальон,  но
Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять  Амулет
в могиле - значит тревожить могилу... Вдвоем они свершили  над  телом  все
полагающиеся обряды, и никто  не  помешал  им,  хотя  бургомистр,  невесть
откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все
жертвы мора в одном только месте - в разрытом кургане.
     Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла
войти в отцовский кабинет - вошел Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших
свечей в полном  порядке  оказалась  только  деканова  рукопись,  тяжелая,
объемистая, так и не законченная рукопись,  к  которой  прилагался  четкий
перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а  с  ним  и  подробные
планы еще не написанных глав. Ни письма, ни  записки  -  только  рукопись,
словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.
     Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:
     - Он... стал-таки великим магом. Да?  В  этой  рукописи...  теперь...
должна быть глава... Правда? Надо... Закончить...
     И сразу, без перехода:
     - Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрешь.


     Город не сразу поверил  своему  счастью.  Похоронные  команды  спешно
предавали погибших  земле,  больные  возвращались  к  жизни;  потери  были
велики, но и уцелевших оказалось немало - все еще прячась  по  щелям,