просила Тория.
     Эгерт едва ли не возмутился - для  него  достаточным  чудом  казалось
само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и
вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же,  как  за  окном,  мотающиеся
ветки голых деревьев, огонек... Один, второй, третий... Факелы. Не пытаясь
расшифровать  изображение,  Эгерт  дивился  тому  только,  что  здесь,   в
маленьком круглом зеркале, отражается неведомое,  невидимое,  происходящее
кто знает где; завороженный магией  и  своей  причастностью  к  тайне,  он
опомнился только от звонкого выкрика Тории:
     - Лаш!
     Одно короткое слово  протрезвило  Эгерта,  как  пощечина.  В  зеркале
бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов  можно
было различить капюшоны - накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные  на
плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру
терзать и трепать полы длинных плащей.
     - Где это? - испуганно спросила Тория.
     - Молчи, - выдохнул сквозь зубы Луаян. - Уходит...
     Картинка поблекла, будто покрывшись  грязно-молочной  пленкой,  потом
обернулась белой восковой мутью, и только  в  самой  глубине  ее  осталась
мерцать приглушенная искра.
     - Какой плохой день, - пробормотал Луаян, будто бы сам  удивляясь.  -
Какая нехорошая ночь...
     Вытянув руки, он простер  ладони  над  зеркалом,  и  Эгерт,  замирая,
увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
     Зеркало помедлило и потемнело снова  -  декан  отдернул  руки,  будто
обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы - огней,  кажется,
стало больше, все они движутся в странном  порядке,  и  плащеносцы  вокруг
согнули  спины,  будто  кланяясь,  и  мерно,   размеренно   нагибаются   -
отсчитывают поклоны?
     - Эгерт, - спросила Тория глухо,  -  может  быть...  Это  ритуал?  Ты
знаешь, какой?
     Солль молча  покачал  головой  -  само  упоминание  о  его  давнишней
причастности к Лаш, пусть невольной,  пусть  несостоявшейся,  было  сейчас
тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку  -  и  виновато  стиснула  его
руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд - и  снова  склонился  над
чашей.
     Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из  нее  -  и  ни  разу
ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой
глине, мокрая пола плаща, однажды  Эгерт  вздрогнул,  узнав  всклокоченные
седины Магистра... То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда
скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони - но муть уходила не  сразу,
будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами...
     - Где это, отец? - снова спрашивала Тория. - Где это? Что они делают?
     Декан  только  грыз  губы,  раз  за  разом  отвоевывая  ускользающее,
неверное изображение.
     К рассвету все трое измучились, и тогда  зеркало,  измучившись  тоже,
покорилось  наконец  полностью,  признало  волю  декана,  и   белая   муть
отступила. Той, скрытой в серебряной  чаше  ночи  тоже  приходил  конец  -
картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся  над
зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
     Выстроившись вокруг высокого холма - Эгерт узнал то место, откуда они
с Торией любовались рекой и городом - плащеносцы, вооруженные лопатами, не
покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто
отмечая путь исполинского крота; кое-где  среди  комьев  желтели  -  Эгерт
подался вперед, невольно выпучив глаза -  желтели  кости  и  даже  черепа,
несомненно человеческие,  несомненно  давние,  и  земля  лезла  из  пустых
глазниц.
     - Это, - сдавленно вскрикнула Тория, - это же тот холм... Это...
     Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан  Луаян,  вечно
невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
     - А-а....    Просмотрел.    Проклятье...    Проклятье!     Пропустил,
просмотрел...
     Свечи, прогоревшие всю ночь и не  оплывшие,  разом  погасли,  как  от
порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт  не  сразу  различил  в
рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
     - Просмотрел... Моя вина. Безумцы... Мерзавцы. Они не ждут  окончания
времен, они призывают его... Уже призвали.
     - Этот холм... - повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял  себя  за
голову, с мокрых рук капала вода:
     - Этот холм, Эгерт... Там похоронены жертвы чудовища,  Черного  Мора,
там логово его, заваленное,  закрытое  от  людей...  Черный  Мор  когда-то
опустошил  город  и  окрестности,  он  опустошит  и  землю,  если  его  не
остановить... Ларт Легиар остановил Черный  Мор.  Ларт  Легиар,  это  было
много десятилетий назад... Теперь некому. Теперь...
     Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.
     - Но господин декан, - прошептал Эгерт, едва справляясь с  дрожью,  -
господин декан, вы великий маг... Вы защитите город и...
     Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.
     - Я - историк, - сказал декан глухо. - Я - ученый... Но я никогда  не
был великим магом и никогда уже не стану им. Я  так  и  остался  учеником,
подмастерьем... Я не великий маг! Не удивляйся, Тория... Не  смотрите  так
жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и  знания
делали меня хорошим магом - но не великим!
     Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише
и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга - по  городу  завыли
собаки.


     Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.
     Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный
топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к  дверям,
скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о  стену  тяжелый  камень,
пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой.  Особо  отважные
мужчины выходили  на  улицы,  вооружившись  тяжелыми  палками,  и  лупили,
лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.
     В тот день не торговали лавки  и  не  работали  мастерские;  всеобщий
страх висел над городом, как душный полог,  и  хозяевами  на  улицах  были
крысы. Забившись в дома с  наглухо  закрытыми  ставнями,  люди  страшились
говорить вслух - и у многих в тот день было чувство, что по улицам города,
по щелям в  дверях  и  ставнях  бродит  пристальный,  холодный,  изучающий
взгляд.
     Мор глядел на город еще два дня; на третий день он явился.
     Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание
Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны,
причитания; первые заболевшие уже на утро оказались  первыми  мертвыми,  и
те, кто подавал им воду, слегли,  страдая  от  жажды  и  язв,  без  всякой
надежды на спасение.
     Карантинная застава у ворот продержалась  недолго  -  люди,  видевшие
спасение в одном только бегстве, снесли ее, кидаясь на пики и мечи, рыдая,
умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами - и вскоре
Мор навестил предместья, окрестные села, деревеньки, заброшенные хутора, и
удивленные волки находили средь  чиста  поля  легкую  добычу,  и  сами  же
околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.
     Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра,  стражники,  оставшиеся
верными долгу, вышли на улицы - закутавшись  в  многослойные  балахоны  из
мешковины, вооруженные изогнутыми вилами,  похожими  на  уродливые  птичьи
лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие  телеги  с  ребристыми
деревянными боками стучали все тише, отягощенные множеством тел; на другой
день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая,
пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.
     Башня Лаш закрылась от Мора густой пеленой благовонного дыма. Полчища
людей,  ожидающих  спасения,  день  и  ночь  осаждали  обитель  священного
привидения - однако окна и двери оказались замурованными изнутри,  и  даже
тонкие щели, куда и лезвие ножа не помещалось, были тщательно  замазаны  и
закрыты. Непонятно было, откуда же поднимается дым - но люди вдыхали его в
надежде, что сам резкий и терпкий запах его защитит их от смерти.
     - Глупцы, - горько  говорил  декан  Луаян,  -  глупцы...  Они  думают
спрятаться и спастись, они надеются откуриться! Упрямый и злобный ребенок,
поджигая дом, свято  уверен,  что  его-то  игрушек  огонь  не  коснется...
Окончание Времен... Для мира, но не для Лаш... Дураки. Злые дураки.
     Первая волна Мора схлынула за три дня - оставшиеся в живых  возомнили
было, что отмечены особым счастьем и, возможно, пребывают под защитой Лаш.
Погибшие улицы подверглись деловитым набегам мародеров - опустошая  винные
погреба  и  фамильные  шкатулки  соседей,  предприимчивые  отцы   семейств
хвалились добычей перед женами и детьми, а молодые парни дарили  уцелевшим
подружкам сорванные с мертвых рук браслеты; все они собирались долго  жить
- однако вторую свою трапезу Черный Мор начал с них и с их родичей.
     Декан запретил студентам покидать университет - но силы  его  запрета
оказалось недостаточно, чтобы удержать в толстых стенах молодых  людей,  у
каждого из которых где-то в городе, в предместье или в отдаленном местечке
остались родные и невесты. Поначалу студенты бросились к Луаяну за помощью
и спасением - но тот заперся в кабинете и никого не желал видеть.  Надежда
юношей сменилась недоумением, потом озлоблением,  потом  отчаянием  -  они
покидали университет один  за  другим,  горько  сетуя  на  магов,  которые
отстраняются от простых смертных как раз  тогда,  когда  их  помощь  нужна
более всего.  Эгерт  стискивал  зубы,  слыша  проклятья  в  адрес  декана,
бросившего учеников на произвол  судьбы;  ему  трудно  было  свыкнуться  с
мыслью, что Луаян  не  всемогущ,  но  еще  труднее  было  осознавать,  что
поведение его выглядит как предательство.
     Тории было не легче - впервые за всю  жизнь  отец  переживал  трудные
времена не рядом с ней, а в одиночестве, и одно сознание  этого  оказалось
для нее тяжелее всех бед эпидемии. Эгерт не отходил  от  нее  ни  на  шаг;
страх, неотвязный, как зубная боль, привычный страх за свою шкуру  бледнел
теперь перед одной мыслью  о  судьбе  чудом  обретенной  Тории,  ее  отца,
университета, города - и о судьбе Каваррена.
     Каваррен далеко. Каваррен, может быть, благополучен; Каваррен  успеет
установить кордоны, ввести жестокий карантин, Каваррен защитит себя...  Но
в повторяющемся каждую ночь сне Эгерт видел одно и  то  же:  воющих  собак
перед гостиницей "Благородный меч", дымы,  тянущиеся  вдоль  пустых  улиц,
горы трупов на  набережной,  запертые  ворота  с  потускневшим  от  копоти
гербом...
     Декан сказал: Черный Мор опустошит землю, если его не остановить.  На
земле много сотен каварренов; что для  Мора  какой-то  маленький,  хоть  и
древний и спесивый, городок?
     Оставшиеся в университете студенты жались друг к другу,  как  овцы  в
покинутом стаде; о господине ректоре не было ни слуху ни  духу,  служитель
сбежал,  педагоги  не  являлись,  и  юноши,  еще  недавно  считавшие  себя
солидными и учеными людьми, превратились в беспомощных мальчишек.  В  один
из дней стены Большого Актового зала огласились самым настоящим  плачем  -
навзрыд, как маленький, плакал на жесткой скамейке какой-то "вопрошающий",
паренек из деревни, для которого  первый  год  учебы  обернулся  кошмаром.
Остальные прятали глаза, не решаясь взглянуть на бледные лица и трясущиеся
губы товарищей - и вот тогда-то рассвирепел, захлебнулся яростью Лис.
     Никто и никогда не слышал от него таких хлестких речей. Он  предлагал
всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую  мамину  юбку,  под
которой  так  тепло  прятаться,  и  ночной  горшок  на  случай   внезапной
надобности. Он швырял с кафедры  только  что  придуманные  слова,  обзывая
сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для
плевания и  маменькиными  импотентами.  Плачущий  паренек,  последний  раз
всхлипнув, широко раскрыл  рот  и  залился  густой,  как  дамские  румяна,
багровой краской.
     Дело закончилось  попойкой.  Лис  сам  себя  назначил  интендантом  и
раскупорил имеющиеся в университетском погребке многолетние  запасы  вина;
пили тут же, в лекционном зале, пили, пели и вспоминали "Одноглазую муху".
Лис хохотал, как бешеный, затевая игру - все без  исключения  должны  были
честно рассказать о своем первом любовном опыте, а не имеющие  такового  -
обязаться восполнить упущенное на следующий же  день;  пьяные  уже  голоса
перебивали друг друга, перемежаясь со взрывами истерического смеха.  Эгерт
смотрел  на  пирушку  сверху,  из  круглого  окошка,  соединяющего  зал  с
библиотекой, и до него  доносилось  нестройное:  "Ай-яй-яй,  не  говори...
Милый,  не  рассказывай...  Ай,  душа  моя  горит,  а  дверь  скрипит,  не
смазана"...
     Он вернулся к Тории и долго развлекал ее рассказами о былых проделках
Лиса - кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал  тут
же, по ходу истории; слушая его нарочито веселую болтовню,  Тория  сначала
бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.
     После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула  Тория;  посидев
рядом, поправив одеяло и осторожно погладив  воздух  у  самой  ее  головы,
Эгерт отправился вниз.
     Студенты спали вповалку - кто на лавке, кто на столе, кто  просто  на
полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде,  Эгерт  понял  это  с  первого
взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.
     Гаэтана не было и в  комнате,  и  не  висел  на  железном  крюке  его
видавший  виды  плащ;  Эгерт  долго  стоял  на  университетском   крыльце,
вглядываясь в мутную ночь  -  в  здании  суда  тускло  светились  окна,  и
покачивалась под дождем казненная кукла на круглой тумбе, и высилась Башня
Лаш - немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему  у  ее  ног
городу.
     Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман  не  развеялся  к
полудню, а, наоборот, застыл, как студень - даже ветер завяз в его  липких
сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория
бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в
ответ собственным мыслям и по многу  раз  водила  бархатной  тряпочкой  по
корешкам, футлярам и золотым обрезам.
     Солль не сказал ей, куда идет. Не хотел беспокоить.
     Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил
на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих - глухая ватная тишина, серые
силуэты  домов  и  милосердный  туман,  покрывающий  город,  как  простыня
покрывает лицо покойника.
     Эгерт сразу понял, что  не  отыщет  Лиса.  На  пути  его  встречались
мертвые тела - Солль отводил глаза, но взгляд его  все  равно  находил  то
судорожно вытянутую, вцепившуюся в  камень  женскую  руку,  то  устилающие
булыжник волосы, то щегольской сапог стражника, мокрый от осевших  капелек
тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху  разложения  примешивался
доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя еще немного, Солль  передернулся,
ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.
     Башня  Лаш,  свершившая  свое  ужасное  дело,  продолжала  потихоньку
куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился  о
каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:
     - Откройте... Откройте... Открой...
     Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом  прямо  на
мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно  гладила
лежащего у нее на коленях мертвого мальчика.
     - Откройте! - надрывался седой. Кулаки его, совсем лишенные стертой о
камень кожи, роняли на мостовую  капли  крови;  рядом  валялась  напополам
переломанная кирка.
     - Молить надо, - шепотом сказал кто-то. - Молить... Привидение Лаш...
     Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную
дверь:
     - Открой...   А-а...   Мерзавцы...   Гробовщики...   Открой...    Не
спрячетесь... Открой...
     Эгерт повернулся и побрел прочь.
     Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в  чумном  котле,  никому  не
помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрет. При одной этой мысли в душе
его бесновался животный страх - но сердцем и разумом он ясно понимал,  что
главное дело отпущенной ему куцей жизни  -  Тория.  Последние  дни  ее  не
должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе  роскошь
умереть первым - только убедившись, что Тории больше ничего  не  угрожает,
он сможет закрыть глаза.
     Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его
как можно  дальше  -  но  человек  пошевелился,  и  Солль  услышал  слабое
царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага;  Эгерт
разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжелом эфесе с  вензелем,  на
расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевел взгляд на лицо лежащего.
     Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая  сырой  воздух,  губы
запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни
мостовой, другая сжимала  рукоятку  шпаги,  будто  оружие  могло  защитить
своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел  Эгерту  в
глаза.
     Приглушенное  туманом,  издали  донеслось  захлебывающееся  лошадиное
ржание.
     Карвер судорожно вздохнул. Губы его дернулись, и Эгерт услышал тихое,
как шорох осыпающегося песка:
     - Солль...
     Эгерт молчал, потому что говорить было нечего.
     - Солль... Каваррен... Что теперь с Каварреном?
     В голосе Карвера скользнула такая тонкая, такая умоляющая нотка,  что
Эгерту на мгновение вспомнился тот нерешительный тонкогубый мальчик, каким
был двенадцать лет назад приятель его детства.
     - Каваррена... Это... Эта смерть... Не достигнет?
     - Конечно, нет, - сказал Эгерт уверенно. - Слишком далеко... И  потом
ведь есть карантинные заставы, патрули...
     Карвер передохнул, кажется, с облегчением. Запрокинул голову, прикрыл
глаза; прошептал с полуулыбкой:
     - Песок... Ямы, следы... Холодная... вода. Смеялись...
     Эгерт молчал, приняв случайные слова за бред. Карвер  не  отрывал  от
него странного, из-под тяжелых век, рассеянного взгляда:
     - Песок... Кава... Помнишь?
     Солль увидел на секунду залитый солнцем берег, желтый  с  белым,  как
покрытая глазурью  бисквитная  булка,  зеленые  островки  травы,  компанию
мальчишек, вздымающих к небу фонтаны брызг...
     - Ты мне... вечно глаза засыпал песком. Помнишь?
     Он изо всех сил  пытался  призвать  такое  воспоминание  -  но  перед
глазами у него была только мокрая,  лоснящаяся  от  влаги  мостовая.  Было
ли?.. Да... было. Карвер тогда не жаловался - он покорно  промывал  полные
песка, воспаленные, закрывшиеся глаза.
     - Я не хотел, - сказал зачем-то Эгерт.
     - Хотел, - возразил Карвер тихо.
     Они долго молчали, и туман не желал расходиться,  и  отовсюду  тянуло
дымом, и гнилью, и подступающей смертью.
     - Каваррен... - прошептал Карвер едва слышно.
     - С ним ничего не случится, - отозвался Эгерт.
     Тогда, испытующе глядя на  него,  Карвер  попытался  приподняться  на
локте:
     - Ты... уверен?
     Перед глазами Солля поблескивала речная  гладь,  вспыхивали  и  гасли
солнечные  искры  на  воде,  и,  подрагивая,  отражались  зеленые   кроны,
каварренские крыши, башни, флюгера...
     Зная, что врет, он улыбнулся широко и спокойно:
     - Конечно, уверен. Каваррен в безопасности.
     Карвер глубоко вздохнул, опускаясь обратно  на  мостовую,  глаза  его
наполовину прикрылись:
     - Слава... небу...
     Больше никто не слышал от него ни слова.


     Туман разошелся, и представшая Соллевому взору  площадь  походила  на
поле боя. Здесь хватило бы пищи для тысяч ворон - однако ни одной птицы не
было в городе, никто не тревожил мертвых, будто повин