о мага, - продолжала Тория  не  своим
каким-то, странным металлическим голосом. -  Но  вы  сразу  узнаете  моего
отца... когда он явится к вам!
     Карвер поднял лицо, и все в том же тусклом свете она  увидела  в  его
глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врожденной,
тщательно скрываемой трусостью.
     Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту  дворик
был пуст, если не считать распростертого на  земле  тела  да  оцепеневшей,
заламывающей руки женщины.


     Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на  земле  человеком.
Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение.  Она  снова  осталась
одна, совсем одна, и моросил  дождь,  и  скатывались  капли  по  строгому,
застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что  заклятье  не  выдержит,
падет в борьбе с его благородством - но заклятье оказалось крепче, чем его
носитель. Первым пал Эгерт.
     Она сидела в холодной грязи,  и  пережитое  потрясение  сковывало  ей
руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни,  не  прощупывая  его
пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и  слезинки,  она  сидела,
бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.
     Они могут поставить его на колени - но оскотинить его они не в силах.
Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая  того,
кто, по их мнению, слабее...  У  Скитальца  не  хватит  заклятий  на  всех
подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие  пять  "да"  не  отменят
того страшного, что он уже пережил...
     Она заплакала, наконец.
     Откуда-то из темноты  явилась  бродячая  собака,  обнюхала  лежащего,
сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу,
и дождь на ее щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула - поднялись  и
опали тощие ребристые бока  -  затем,  почесавшись,  удалилась  обратно  в
темноту.
     Много лет прошло с тех пор, как похоронили ее мать; на могиле  Динара
дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно,
и увянет вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят
навсегда. Почему?! Почему она, Тория,  простила  ему  смерть  Динара  -  а
Скиталец не простил?! Почему  заклятие  не  имеет  обратной  силы,  почему
кто-то, кроме нее, вправе судить Эгерта?
     Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули - или это игра неверного
фонарного  света?  Она   подалась   вперед   -   отвечая   на   осторожное
прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.
     - Ты... здесь?
     Она вздрогнула - так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел
на нее, и она поняла вдруг, что глаза его - глаза столетнего мудреца.
     - Ты плачешь? Не надо... Все  очень  хорошо.  Я  теперь  знаю...  Как
умирают. Не страшно... Все теперь будет хорошо...  Ну,  пожалуйста,  -  он
попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не  сдерживаясь,
уткнуться ему в грудь.
     - Я такой... - сказал он тоскливо, -  такой...  Почему  ты  не  ушла?
Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?
     - Ты же поклялся, - прошептала она, - что сбросишь...
     - Да, - бормотал он, гладя ее волосы, - да, сброшу...  Обязательно...
Только тут такое дело, Тор... Если не получится, ты убей меня, ладно?  Это
не страшно... Мне неловко просить тебя, но кого же  мне  тогда  просить?..
Ладно, забудь, что я сказал...  Я  придумаю  что-нибудь...  Ты  увидишь...
Теперь все будет хорошо, не плачь...
     Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с  ребристыми
боками.


     Через несколько часов у Тории начался жар.
     Постель казалась ей горячей, как раскаленная  солнцем  крыша.  Эгерт,
впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и  держал
ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и  поставил  на  столик
склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.
     Тория  лежала  на  спине,  белая  подушка  скрывалась   под   ворохом
рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное  лихорадочным
румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого,
давно умершей женщиной.
     ...Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег  в
небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще,
что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой  хвори
дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые  увидел  свою  жену  -
голова ее вот так же утопала в  подушке,  и  по  белой  простыне  змеились
черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее,  уже  отмечено  было  печатью
надвигающегося конца.
     Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот
в тихой и сонной реке, потом страх потерять все,  потом  снова  счастье  -
рождение дочери... Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара  в
холод, учившие его прощать  вопреки  собственной  гордыне,  ужасные  годы,
лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием - и все на  свете  отдал
бы, чтобы вернуться и прожить их снова.
     Вероятно, ей не суждена была  долгая  жизнь.  Однажды  уже  спасенная
Луаяном, она азартно искала собственной смерти - и нашла ее,  оставив  ему
на память вечное чувство вины и маленькую Торию...
     Тория повернула тяжелую голову, и  отец  встретился  с  ней  глазами.
Спустя минуту декан перевел  взгляд  на  Солля;  Эгерт,  вздрогнув,  хотел
выпустить руку Тории - но удержал.
     Светлое небо, она слишком похожа на мать. Она слишком похожа на мать,
чтобы быть счастливой... Давая добро на ее брак с  Динаром,  он  знал,  по
крайней мере, что делает - покой и  уверенность,  дружеское  расположение,
общая работа в старых стенах университета надежно соединили бы его дочь  с
его любимым учеником. Солль положил конец этим  надеждам  -  и  вот  Солль
сидит на краю ее постели, мучится под декановым  взглядом,  понимает,  что
должен бы уйти - но не выпускает из своих рук ее  руки,  и  Луаян  отлично
видит, как льнет к его ладони ладонь Тории...
     В его жизни нет ничего дороже дочери.
     Два года назад  ее  свадьба  казалась  ему  естественной,  неизбежной
частью   спокойной   размеренной   жизни;   сегодня   над   городом,   над
университетом, над этими двумя, что держат друг  друга  за  руку,  нависла
неясная тень - даже будучи магом, он не может понять, что это  за  угроза,
но присутствие ее ощущается с каждым днем все  отчетливее.  Как  поступить
сегодня, если не знаешь, будет ли у тебя завтра?
     Солль прерывисто вздохнул; краем глаза Луаян видел, как  он  пытается
сосчитать ее пульс, как тревожится,  как  досадует  на  него,  Луаяна,  за
кажущееся бездействие - маг ведь, взял бы да вылечил...
     На Солле печать. Он  принесет  несчастье  всякому,  кто  будет  иметь
неосторожность оказаться рядом - так рассудил Скиталец. Но кто знает,  что
такое Скиталец и какова изнанка его заклятия?
     Тория пошевелилась. Декан снова  встретился  с  ней  глазами,  и  ему
показалось, что веки ее чуть-чуть опустились, будто Тория хотела кивнуть.
     Луаян помедлил - и кивнул  ей  в  ответ.  Помедлил;  еще  раз  окинул
взглядом притихшего Эгерта - и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
     Оставшись вдвоем, они долго молчали.  В  камине  негромко,  деликатно
потрескивали умирающие поленья.
     Наконец Тория улыбнулась через силу:
     - Твоя рубашка... Мала.
     Эгерт одолжил рубашку у Лиса - его  собственная  одежда  нуждалась  в
стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала  при  каждом  Соллевом  движении;
волосы, вымытые и не успевшие просохнуть,  казались  темнее,  чем  обычно.
Прямо за его спиной мерцал огонь камина - палимой  жаром  Тории  казалось,
что у Солля медные плечи.
     Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот  же  вопрос;
сосредоточившись, она поняла наконец:
     - Как тебе помочь? Что надо сделать?
     ...Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез.
Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий  в  пучине
моряк;  Эгерт,  на  долю  которого  в  тот  вечер  перепало  еще   большее
потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он  нес
дрожащую Торию на руках - ее ноги подкашивались и не желали идти.  За  всю
жизнь ее отрывал от земли только отец и  только  в  далеком  детстве;  она
притихла,  оказавшись  на  весу  -  а  Солль  ступал   легко,   будто   бы
действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.
     Он  нес  ее  и  впервые  ощущал  каждую  напряженную  жилку,   каждую
трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость  и  горе.  Тогда  он  крепче
прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать  ее  своей  нежностью,
закрыть, согреть, защитить.
     Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без  единого  слова.
Повинуясь Луаяну, Солль  помог  Тории  добраться  до  постели;  рядом  уже
поджидала,  охая,  старушка-служительница.   Декан   внимательно   оглядел
виноватого, напряженного Солля - и снова не раскрыл рта.
     ...Бродил огонек по углям в камине;  Тория  снова  слабо  улыбнулась.
Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние,  горячее,
расслабленное, не угнетало ее - напротив, ей хотелось  вечно  пребывать  в
этом  огненном  облаке,  наслаждаясь  собственной  слабостью,   покоем   и
защищенностью.
     - Тор... Чем тебе помочь...
     Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А  отец...  Отец
всегда все знает.
     На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.
     - Ничего, - прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, -  ничего
страшного... Лекарство поможет.
     Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся  ярче,
Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом  она  села
на кровати, придерживая одеяло у груди:
     - Подай мне... Склянку.
     Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала  себе  виски;
вскоре   сил   осталось   совсем   мало,   но   о   том,   чтобы   позвать
старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она  устала,  Эгерт
взялся за дело  сам  -  осторожно,  преодолевая  неловкость,  он  принялся
втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не
пахнет даже разогретая солнцем полынь.
     Жар ее  упал  почти  мгновенно  -  но  вместо  облегчения  она  снова
почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом,  теряя
над собой власть, задрожала и опять заплакала.
     Солль растерялся, хотел было бежать за деканом - но не смог выпустить
из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над  лежащей,  нашел
сухими губами сначала  один  полный  слез  глаз,  потом  другой;  чувствуя
горький привкус во рту, гладил спутанные  темные  волосы,  царапал  шрамом
кожу ее щек:
     - Тор... Посмотри на меня... Не плачь...
     Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое  снадобье.  Бормоча
что-то невнятно-ласковое, успокаивающее,  Эгерт  нежно  гладил  ее  шею  с
узором родинок - с тем самым, памятным до  последней  точечки  созвездием,
украшением его неба,  бедой  его  снов...  Потом  он  принялся  разминать,
растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая  их  из-под
одеяла - все равно в комнате  было  тепло,  даже  душно.  Тория  понемногу
затихла и всхлипывала все реже; под тонкой  рубашкой  высоко  поднималась,
хватая воздух, влажная от пота грудь.
     - Слава небу, - шептал он,  чувствуя,  как  покидает  ее  болезненная
дрожь, - слава небу... Все будет хорошо... Тебе ведь лучше, да?
     Глаза  Тории  казались  непроницаемо-черными  из-за  широких,  как  у
ночного зверя, зрачков - она смотрела на Эгерта,  не  отрываясь.  Руки  ее
судорожно сжимали  кончик  откинутого  одеяла;  догорал  камин,  следовало
подбросить дров - а у Эгерта не было сил оставить  ее  ни  на  секунду.  В
комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали  тени  вперемешку  с  красными
отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.
     Они лежали рядом, Эгерт вдыхал  горький,  неожиданно  приятный  запах
лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль.  Тория,
блаженно закрыв глаза, уткнулась носом  ему  в  плечо;  камин  догорал,  и
сгущалась темнота.
     Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с
нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца
груди.
     Тории показалась, что она лежит на  дне  красно-черного  раскаленного
океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не
желая задумываться ни о чем, она  перестала  бороться  с  головокружением;
рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее  телу,
и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному
созданию.
     В  полусне-полубреду,  растворившись  друг  в  друге,  они  лежали  в
темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный  любовник,  ни  разу  за
свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть  отдаленно  напоминающего
это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.
     Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая  ткань
рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.
     На какое-то мгновение  она  вдруг  протрезвела.  Все  ее  чувственные
отношения с Динаром  не  шли  дальше  осторожных  поцелуев;  осознав,  что
происходит, она испугалась - и застыла под ласками. Мгновенно ощутив  это,
Эгерт коснулся губами ее уха:
     - Что?
     Она не знала, как  объяснить.  Мучась  неловкостью,  неумело  провела
рукой по его лицу:
     - Я...
     Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь  обидеть  его
или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.
     Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно,  как
никогда  еще  не  обнимал.  Все  еще  полная  страха  и  скованности,  она
благодарно всхлипнула - объяснять, оказывается, ничего не надо.
     - Тор... - прошептал он, успокаивая, - ну что ты... Страшно, да?
     Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил  теплом  угасший
камин,  и  душа  Тории  исходила  нежностью  и  детской  благодарностью  к
человеку, который все понимает без слов.
     Он ласково привлек ее к себе:
     - Ничего... Все, как ты захочешь... Как  скажешь...  Тор,  что  ж  ты
плачешь снова, а?
     Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в  комнату.
Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она  шелестела  в  углу,
терлась о стену всеми своими кружевными крыльями,  взлетала  к  потолку  и
падала почти на самый пол. "Глупая-преглупая, - сказала со смехом мать.  -
Поймай ее и выпусти".
     Откуда это воспоминание, зачем?
     Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком  сильно  сжать
руку, вынесла дурочку во  двор  -  и,  проводив  ее  взглядом,  долго  еще
чувствовала в ладонях легкое царапанье  стрекозиных  крыльев  и  когтистых
лап...
     Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится  сейчас,
сколько страхов и надежд, сколько снов... Это предстоит ей сейчас,  и  она
изменится, станет другой, ей  страшно,  но  иначе  быть  не  может...  Это
неизбежно, как восход солнца.
     Эгерт снова понял ее без слов; его радость  передалась  ей,  заглушая
боязнь; откуда-то из темноты  ей  слышался  собственный  счастливый  смех,
вслед ему не поспевала растерянная мысль - да подобает ли смеяться?! Перед
глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий  на  солнце
снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.



                                    8

     Черным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.
     Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в  неподвижной
руке декана  -  а  он  сидел,  оцепенев  за  рабочим  столом,  не  отрывая
остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.
     За окном бесновался  сырой  ветер  затянувшейся  оттепели,  в  камине
ровно, по-домашнему горел  огонь.  Декан  сидел,  расширив  слезящиеся  от
напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел  ночной,  непроглядный
ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.
     Предчувствие мага, даже не  достигшего  величия,  не  бывает  пустым.
Теперь беда подошла так  близко,  что  от  дыхания  ее  шевелятся  волосы.
Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.
     Амулет!
     Он вскочил. Заклинание, запирающее  сейф,  слетело  сразу,  но  замок
долго не поддавался, не  подчинялся  трясущимся  рукам;  открыв,  наконец,
яшмовую  шкатулку,  Луаян,  отроду  не   бывший   близоруким,   болезненно
сощурился.
     Медальон  был  чист.  Ни  пятнышка  ржавчины  не  уродовало   золотую
пластинку - медальон был чист, а декан задыхался  от  смрада  подступающей
беды.
     Не веря себе, он еще раз  оглядел  медальон;  потом  спрятал  его  и,
пошатываясь, поспешил к двери:
     - Тория! Тор...
     Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось  призывать  ее
на помощь, но сейчас  она  явилась  почти  мгновенно,  и  почти  такая  же
бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.
     - Отец?
     За ее спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В  последние  дни  эти
двое неразлучны... Небо, помоги им.
     - Тория... И вы, Эгерт... Воду из пяти источников. Я скажу,  каких  и
где... Возьмите мой фонарь, он не гаснет под  самым  сильным  ветром,  ты,
Тория, надень плащ... Скорее.
     Если они и хотели спросить о чем-то, то не смогли  или  не  решились.
Декан не был похож на себя - даже Тория отшатнулась,  встретившись  с  ним
глазами. Не говоря ни слова, она приняла  из  его  рук  пять  баклажек  на
ременной связке; Эгерт накинул  плащ  ей  на  плечи  -  она  почувствовала
ласковое,  ободряющее  прикосновение  его  ладоней.  За  порогом  завывала
гнилая, без  мороза  зима;  Эгерт  высоко  поднял  горящий  фонарь,  Тория
оперлась на его руку, и они пошли.
     Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику  -
всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень
труб, один раз - из маленького колодца в чьем-то дворе, и один  раз  -  из
железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были  полны,  и
связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел  насквозь,  когда,
шатаясь от усталости, они переступили порог  деканового  кабинета.  Всегда
сумрачный, той ночью он полон был света -  столбики  свечей  толпились  на
столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки  вздрогнули,  когда
открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.
     Посреди комнаты помещалась  странной  формы  подставка  на  когтистых
лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую  серебряную
чашу.
     Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый  дальний
угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.
     Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно  для
глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди  опрокинуты  были
баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы,  плотно  стиснутые,  не
шевелились, но Эгерту казалось - может быть, со  страху  -  что  в  тишине
кабинета, в завывании ветра за окном он  слышит  резкие,  царапающие  слух
слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался
запруженным стаями насекомых.
     Что-то ударилось о стекло снаружи - Солль,  напряженный  как  струна,
судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.
     Губы декана изогнулись, будто от усилия.  Огоньки  свечей  мучительно
вытянулись  -  и  опали,  приобретя  нормальную  форму.  Постояв   секунду
неподвижно, декан прошептал едва слышно:
     - Подойдите.
     Воды в блюде будто не бывало никогда - там, где следовало  находиться
ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое,  как  ртуть.  Зеркало  Вод,
понял, замирая, Эгерт.
     - Почему же ничего не видно? - шепотом с