ователю...
     Тория волновалась и не могла подобрать подходящих слов.
     - От отца к сыну? - жадно спросил Эгерт.
     - Нет... Прорицатели не связаны кровными узами.  В  мире  может  быть
только один Прорицатель - когда он умирает, Амулет сам ищет ему  замену...
Вещи тоже умеют искать, а ведь  Амулет  -  это  больше,  чем  вещь...  Это
невообразимо древнее... Я, честно говоря, даже не знаю, что это  такое,  -
Тория перевела дыхание.
     Эгерт поднял голову - со всех полок на него  смотрели  книги,  и  ему
показалось, что  лица  его  коснулся  ветер  из  потаенных,  полных  магии
кладезей. Он  давно  и  безнадежно  мечтал  поговорить  с  Торией  о  мире
волшебников; теперь  страшнее  всего  казалось  спугнуть  заветную,  столь
интересную тему. Он спросил осторожно:
     - А... Где сейчас  Прорицатель?  Тот,  который...  Кто  носит  Амулет
сейчас, сию секунду?
     Тория нахмурилась:
     - Нет сейчас Прорицателя... Последний умер лет пятьдесят назад,  и  с
тех пор... - она вздохнула. - И такое бывает. Наверное, новый  Прорицатель
еще не родился...
     Эгерт помолчал,  не  зная,  имеет  ли  он  право  спрашивать  дальше;
любопытство, однако, оказалось сильнее опасений, и он все так же осторожно
поинтересовался:
     - А что тогда делает этот... Амулет? Он путешествует, или  ждет,  или
прячется от людей?
     - Он лежит в сейфе моего отца, - брякнула Тория и  тут  же  прикусила
язык.
     Прошла минута или две; Эгерт смотрел  на  девушку  круглыми,  глубоко
обиженными глазами:
     - Зачем... ты... сказала... мне?!
     Тория прекрасно понимала, что совершила  ошибку,  однако  попробовала
свести все к простой болтовне.
     - А что, собственно, такого? - поинтересовалась она, нервно оглаживая
складки платья на коленях. - Ты же не собираешься докладывать об этом всем
подряд, нет же?
     Эгерт отвернулся. Тория прекрасно понимала, что он имел в виду - и он
знал, что она понимает.


     Подправляя кочергой пылающие  в  камине  дрова,  декан  Луаян  искоса
разглядывал обоих.
     Сходство Тории с покойной матерью порой пугало его - он  боялся,  что
вместе с красотой, изысканной красотой мраморной статуи Тория унаследует и
трагическое непостоянство, и жестокую судьбу своей матери. Давая  согласие
на брак дочери с Динаром, он искренне надеялся,  что  у  Тории  все  будет
по-другому - но случившееся вслед за этим несчастье развеяло его  надежды.
Тория была слишком похожа на  мать,  чтобы  стать  счастливой;  много  раз
деканово сердце сжималось, когда он видел в  полутьме  библиотеки  гордую,
вечно одинокую фигурку в вечно темном платье.
     Сейчас  Тория  сидела  на  низкой  табуретке,   подобрав   колени   к
подбородку, нахохлившаяся, как мокрый воробей,  раздосадованная  своей  же
глупостью - сказала лишнее, а ведь не болтунья! Лицо ее, даже с  гримаской
раздражения, оставалось тонким и женственным - и декан с удивлением  понял
вдруг, что те перемены,  которые  он  заметил  в  дочери  совсем  недавно,
набирают силу.
     Солль стоял рядом, почти касаясь рукой  ее  плеча  -  но  не  решаясь
коснуться; даже Динару, который был уже женихом, Тория не позволяла стоять
так близко. После гибели его все стало хуже - вечно замкнутая в прозрачную
скорлупу собственного горя,  собственной  потаенной  жизни,  строгая  дочь
Луаяна отпугивала молодых людей еще издали -  они  разлетались,  как  стаи
осенних листьев, принимая ее отчужденность за презрение и гордыню.  Теперь
рядом с ней стоял убийца Динара - и Луаян, поглядывающий  на  обоих  через
плечо, с изумлением подмечал в дочери множество мелких, немыслимых до  сих
пор черточек.
     Она стала женственнее. Она  безусловно  стала  женственнее,  и  линии
красивых губ пролегают мягче - даже сейчас, когда она хмурится. Ей глубоко
не безразлично, что рядом стоит Солль - человек, которого она не так давно
готова была уничтожить!
     Трещали, занимаясь, сухие  поленья.  Декан  с  трудом  заставил  себя
вернуться к разговору.
     - Это я виновата, - сказала Тория траурным голосом.  -  Будь  проклят
мой язык...
     Луаян осуждающе на нее покосился:
     - Поосторожней с проклятиями...
     Потом, подумав, подошел к одному из высоких шкафов и отпер дверцу.
     - Отец... - голос Тории дрогнул.
     Декан извлек из сейфа яшмовую шкатулку, откинул крышку, взял с черной
бархатной подушечки нечто, тихонько звякнувшее желтой цепочкой:
     - Вот он, Солль... Взгляните, можно.
     На ладони у него лежала  золотая  пластинка  с  фигурной  прорезью  -
медальон на цепочке.
     - Это Амулет Прорицателя... Немыслимо ценная вещь, хранимая в тайне.
     - Меня нельзя выпускать из этой комнаты, - сказал Солль в ужасе. -  Я
же все им доложу...
     Декан  поймал  сочувственный  взгляд  Тории,  обращенный  к   Эгерту;
подумал, покачал головой:
     - В моих силах сделать так, чтобы вы забыли... о виденном. Как  забыл
ваш друг Гаэтан об одном случае, свидетелем которого он  случайно  стал...
Это возможно - однако я не буду этого делать, Эгерт. Вы должны пройти свой
путь до конца. Боритесь...  за  свою  свободу,  -  последние  слова  декан
произнес, обращаясь к медальону.
     - Но что, если Лаш узнает?! - взвилась Тория.
     - Я не боюсь Лаш, - отозвался декан глухо.
     Пламя в камине разгоралось все сильнее, и медальон на  ладони  Луаяна
отбрасывал блики на потолок.
     - Он совсем чистый, - сказал  декан  вполголоса.  И  Эгерт,  и  Тория
удивленно взглянули на него:
     - Что?
     - Он чистый, - пояснил декан, - золотой... Ни пятнышка  ржавчины.  Ни
крупинки... А  ведь  накануне  больших  испытаний...  Он  чует  опасность,
нависшую над миром, и ржавеет. Так было полвека  назад,  когда  на  пороге
стояла Третья  сила...  Тогда,  я  помню,  меня,  мальчишку,  тоже  мучили
предчувствия - и медальон, как говорят,  был  полностью  ржав.  Теперь  он
чист... Будто ничего и не угрожает. Но я-то знаю, что это не так!
     Сдержав прорвавшуюся горечь, декан в полном молчании спрятал медальон
обратно в сейф.
     - Угрожает... Лаш? - спросила Тория шепотом.
     Декан подбросил в камин поленьев - Солль  отскочил  от  рассыпавшихся
искр.
     - Не знаю, - признался Луаян неохотно. - Лаш имеет к  этому  какое-то
отношение... Но самое страшное - что-то другое. Или... кто-то другой.


     Зима наступила в одну ночь.
     Проснувшись рано утром, Солль увидел, что серый сырой потолок  тесной
комнатки побелел, как подол подвенечного платья; не было слышно ни  ветра,
ни шагов, ни стука колес на площади -  в  торжественной  тишине  на  землю
валились снега.
     По традиции, в день первого снега  отменялись  все  лекции;  узнав  о
таком обычае, Эгерт обрадовался даже больше, чем мог ожидать сам.
     В университетском дворике скоро стало весело;  под  предводительством
Лиса мирное студенчество внезапно переродилось в орду прирожденных  воинов
- наскоро слепленная снежная крепость успела пасть, и не  однажды,  прежде
чем в битву ввязался Солль.
     Как-то само собой получилось, что вскоре  он,  как  герой  древности,
оказался один против всех; рук у него, кажется, было не две, а  десять,  и
ни один бросок не пропадал даром - любой запущенный  снежок  находил  свою
цель, чтобы превратиться в снежную крошку на  чьем-нибудь  раскрасневшемся
лице. Атакуемый со всех сторон, он нырял под неприятельские снаряды, и они
сталкивались у него над головой, осыпая светлые волосы снегом;  отчаявшись
поразить  слишком  уж  подвижную  мишень,  противники  его,  сговорившись,
собирались уже пойти в рукопашную  и  закатать  непобедимого  в  сугроб  -
когда, оглянувшись, смеющийся Солль вдруг увидел наблюдающую  за  схваткой
Торию.
     Лис со товарищи сразу же стушевались;  Тория,  не  спеша,  нагнулась,
зачерпнула снег и скатала его  в  шарик.  Потом,  несильно  размахнувшись,
бросила - и угодила Соллю в лоб.
     Он подошел, стирая с лица снежную  воду;  Тория  серьезно,  без  тени
улыбки смотрела в его мокрое лицо:
     - Сегодня первый снег... Я хочу тебе что-то  показать,  -  не  говоря
больше ни слова, она повернулась и пошла прочь; Эгерт двинулся за ней, как
привязанный.
     Снег ложился, засыпая университетские ступени, и на головах  железной
змеи и деревянной обезьяны вздымались необъятных размеров зимние шапки.
     - Это в городе? - спросил Эгерт обеспокоенно.  -  Я  бы  не  хотел...
встречаться с Фагиррой.
     - Разве  он  посмеет  приблизиться  к  тебе  в  моем  присутствии?  -
улыбнулась Тория.
     Город тонул в безмолвии; вместо гремящих  телег  по  улицам  бесшумно
крались сани,  и  широкие  следы  их  полозьев  казались  твердыми,  будто
фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая  плечи  пешеходов,  пятная  белым
черных удивленных собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.
     - Первый снег, - сказал Эгерт. - Жаль, что растает.
     - Вовсе нет, - отозвалась Тория, - каждая оттепель - будто  маленькая
весна... Пусть тает. А то...
     Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую  простынь,
которой накрывают покойника - но не сказала. Пусть Эгерт  не  думает,  что
она всегда шутит так  мрачно;  зима  ведь  действительно  красива,  и  кто
виноват, что в сугробе можно замерзнуть до смерти, вот как ее мать?
     На выступающих из стен балках сидели красногрудые  снегири  с  белыми
снежинками на спинах, похожие на стражников  в  их  яркой  форме;  тут  же
прогуливались и стражники с длинными  пиками,  красно-белые,  нахохленные,
похожие на снегирей.
     - Тебе не холодно? - спросил Эгерт.
     Она глубже засунула руки в старенькую муфту:
     - Нет. А тебе?
     Он был без шапки - снег ложился ему прямо на волосы и не таял.
     - А я никогда не мерзну... Меня отец воспитывал как воина,  а  воину,
помимо всего прочего, приличествует закалка, - Эгерт усмехнулся.
     Миновали городские ворота -  мокрый  снег  залепил  оскаленные  пасти
стальным змеям и драконам, выкованным  на  тяжелых  створках.  По  большой
дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и  вывела  Эгерта  к
самому берегу реки.
     Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды  была  затянута
корочкой льда -  плотной  и  матовой  у  берегов,  тонкой  и  узорчатой  у
середины; сама же стремнина оставалась свободной, темной и гладкой,  и  на
самом краю льда стояли толпой черные, исполненные важности вороны.
     - Мы пойдем вдоль берега, - сказала Тория. - Посмотри...  Тут  должна
быть тропинка.
     Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория  старалась
попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго,  и
снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках  проглянуло
солнце.
     Тория  прищурилась,  ослепленная  -  таким  белым,  таким  сверкающим
оказался вдруг мир; Эгерт обернулся - в волосах у него вспыхивали цветными
огнями нерастаявшие снежинки:
     - Долго еще?
     Она улыбнулась, почти  не  понимая  вопроса  -  в  тот  момент  слова
показались  ей  необязательным  довеском  к  снежному,  залитому   солнцем
великолепию этого странного дня.
     Эгерт понял - и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в
ответ.
     Дальше пошли рядом - тропинка выбралась на холм, где снег уже не  был
таким глубоким. Одну руку Тория держала в теплых недрах  муфты,  а  другой
опиралась на руку спутника - Солль плотнее прижимал к себе  локоть,  чтобы
ладонь ее, спрятавшись в складке рукава, не мерзла.
     Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над  городской
стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.
     - Я никогда  здесь  не  был,  -  признался  Эгерт  удивленно.  -  Как
красиво...
     Тория коротко усмехнулась:
     - Это памятное место... Здесь  было  старое  кладбище.  Потом,  после
Черного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер...  Говорят,  от
мертвых тел холм стал выше  на  треть.  С  тех  пор  это  место  считается
особенным, одни говорят - счастливым, другие  -  заклятым...  Дети  иногда
оставляют на вершине прядь своих волос - чтобы сбылось желание...  Колдуны
из деревень ходят сюда в паломничество... А вообще... - Тория запнулась. -
Отец не любит это  место...  говорит...  Но  нам-то  чего  бояться?  Такой
красивый белый день...
     Они простояли на вершине еще почти час, и Тория,  указывая  замерзшей
рукой то на реку, то на заснеженную ленту  дороги,  то  на  близкий  серый
горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных
ордах, подходивших к городу сразу с  трех  сторон,  о  глубоких  рвах,  от
которых остались теперь только скрытые  снегом  канавки,  о  неприступных,
ценой множества жизней воздвигнутых валах - тот холм,  на  котором  стояли
сейчас Эгерт и Тория, оказался  остатком  размытого  временем  укрепления.
Солль, слушавший внимательно, предположил, что  неприятельские  орды  были
сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.
     - Откуда ты знаешь? - удивилась Тория. - Читал?
     Солль, смутившись, признался в полном  своем  невежестве  -  нет,  не
читал, но по расположению валов, как их описывает  Тория,  всякому  должно
быть  ясно,  что  строились  они  не  против  пешего   врага,   а   против
множественной конницы.
     Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял  рядом  и  тоже
молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.
     - Если долго смотреть на горизонт, - вдруг тихо сказала Тория, - если
долго-долго не отрывать глаз... То можно представить,  будто  под  нами  -
море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале...
     Эгерт встрепенулся:
     - Ты видела море?
     Тория радостно засмеялась:
     - Да... Совсем еще маленькой, но  все  помню...  Мне  было...  -  она
внезапно погрустнела. Опустила глаза: - Мне было восемь лет... Мы с  отцом
много путешествовали... Чтобы не так горевать о маме.
     Гулявший над снегом  ветер  пригоршнями  подхватывал  белую  алмазную
пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал  снова.  Эгерт  не  успел  понять,
вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую  боль  -  однако
мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи
Тории поникли - и тогда ладони его впервые в жизни  осмелились  опуститься
на них.
     Она была на голову ниже его. Она казалась  рядом  с  ним  подростком,
почти  ребенком;  сквозь  теплый  платок  и  не  очень  плотную  шубку  он
почувствовал, как узкие  плечи  вздрогнули  под  его  прикосновением  -  и
замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно  боясь  оскорбить,
он осторожно привлек Торию к себе.
     Синие  тени  на  снегу  застыли,  слившись  в   одну;   оба   боялись
пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным  оставался  лежащий  за
стеной город, и  холодно  поблескивала  замерзшая  река,  и  только  ветер
проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес,  вокруг  ног,  путался  в
подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.
     - Ты увидишь море, - сказала Тория шепотом.
     Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки  разнообразных
женщин, он сам себе показался  вдруг  неопытным,  беспомощным  мальчишкой,
сопливым  щенком  -  так  ученик  ювелира  хвалится  мастерством,   шлифуя
стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой  редкости
драгоценный камень.
     - На берега  южного  моря  никогда  не  ложится  снег...  Там  теплые
камни... И белый прибой... - Тория говорила, будто во сне.
     Светлое небо,  он  боится  разжать  руки.  Он  боится,  что  все  это
наваждение, он так боится ее потерять... А ведь он не имеет на нее  права.
Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли  Динара  стоит
между ними?
     Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль - но не отстранилась.
     Над их головами меняли  форму  облака,  поворачивались,  подставляясь
солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша,  как  бьется  под  курткой
Эгерта смятенное сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг,  что
счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом  чувстве;  ноздри
ее раздувались, вдыхая запах снега, свежего  ветра  и  Эгертовой  кожи,  и
хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.
     Она никогда не  чувствовала  запаха  Динара.  Немыслимо,  но  она  не
помнит, как билось его  сердце.  Обнимая  его,  она  испытывала  дружескую
нежность - но куда той детской нежности до этого  сладостного  оцепенения,
когда страшно не то что двинуться - вздохнуть?
     Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой
памяти Динара?
     Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных  часов.
Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо  круглая,  плоская,
будто точильный камень, снежинка.  Солнце  спряталось,  и  тень  на  снегу
погасла.
     - Надо идти, - сказала Тория шепотом. -  Нам  надо...  я  же  обещала
показать тебе...
     В молчании они спустились с холма; река  здесь  поворачивала,  огибая
небольшой мыс, похожий  скорее  на  полуостров.  Земля  тут,  по-видимому,
пришлась весьма по нраву высоким елкам - они и росли кругом во  множестве,
и ветви, отягощенные снегом, подобны были обвисшим старческим усам.
     Они шли, пробираясь между стволами, то и дело обрушивая с веток  снег
- тогда освобожденные пышные лапы  вскидывались  верх,  несколько  нарушая
единообразие зимней картины. Наконец, Тория остановилась и  оглянулась  на
Эгерта, будто приглашая его в свидетели.
     Прямо перед ними возвышалось занесенное снегом каменное сооружение  -
будто остатки древнего фундамента; желтый ноздреватый камень перемежался с
серым, гладким - Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым  же
удивительным было  чахлое,  тонкостволое  деревцо,  вцепившееся  в  кладку
корнями  и  будто  бы  на  камне  и  произраставшее.  Среди  зимы  деревцо
оставалось зеленым - ни снежинки не опускалось на узкие листья, и  кое-где
между ними тускло краснели круглые лепестки,  с  виду  ненастоящие,  будто
вырезанные из  тряпицы  -  однако  это  были  действительно  цветы,  Эгерт
убедился в этом, когда на кончике пальца у него  осталось  немного  черной
пыльцы.
     - Вот, - сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее
в ее душе смятение, - вот, это могила... Ей несколько  тысячелетий.  Здесь
лежит какой-то древний маг - может быть, сам Первый Прорицатель... А может
быть, нет. Это дерево - оно цветет круглый год, но не принесло  ни  одного
плода... Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?
     Магическое дерево не было  более  удивительным,  нежели  то  странное
действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом.  Он  хотел
сказать об этом - но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний  курган,
ставший свидетелем их молчания. Заснеженные елки молчали тоже - строго, но
без осуждения.
     ...Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и  возле  городских
ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник  с  медным
от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова  и  хворост,
взысканные  сегодня  со  въезжающих  в  город  крестьян  -  зимой  пошлину
старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные  языки  в  неподвижных
зрачках Тории, Эгерт нашел в себе смелость склониться к ее уху:
     - Я... Сброшу заклятие. Я верну свое мужество... Хотя бы  ради...  Ты
знаешь. Я клянусь.
     Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.


     Первый  снег  растаял,  покрыв  лаковой  грязью   улицы,   пороги   и
перекрестки; дни напролет выл холодный ветер,  и  в  слегка  успокоившиеся
было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала  к
небу свои благовонные дымы: "Скоро!" Из университета исчезли еще несколько
студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в "Одноглазой
мухе". Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего  притяжения,  к  нему
льнули, надеясь обрести спокойствие; приходил