е; Бонифор протянул удивленно:
     - Гляди ты... Совсем как студент! И шпаги нет...
     - Эх, Солль, где же твой клинок? - с  нарочитой  печалью  осведомился
Карвер.
     Бонифор вытащил из ножен свою шпагу - Эгерт  ослабел,  чувствуя,  как
страх парализует его, парализует до последней жилки. Бонифор  оскалился  и
провел пальцем по лезвию; Карвер похлопал Эгерта по плечу:
     - Не бойся... Ты, дружок, лишен как воинской чести, так и дворянской,
лишен  прилюдно,  перед  строем,  шпагу  против  тебя  обнажать  никто  не
станет... По лицу тебя съездить - это да, можно... Еще выпороть можно,  ты
уж извини... Это неприятно, конечно... Но зато оч-чень воспитательно, да?
     - Что тебе надо? - спросил Эгерт, с трудом ворочая пересохшим языком.
     Карвер усмехнулся:
     - Добра тебе хочу... Ты ведь дружок мой, как-никак... Сколько  вместе
пройдено, - он ухмыльнулся, и Эгерт испугался этой ухмылки больше,  нежели
обнаженной шпаги.
     Карвер неторопливо продолжал:
     -  Домой  поедем...  У  вас  тут  Премноголикование,  так  вот   тебе
поликовать как раз и не доведется... Дезертир ты, Солль, со службы  сбежал
позорным образом, мундир осрамил; велено нам тебя найти, отловить  и  пред
очи представить, а там уже видно будет...
     Он выпустил Соллев  воротник  -  теперь  двое  его  подручных  крепко
держали Эгерта за локти, в чем, собственно, и надобности не  было,  потому
что страх связывал Эгерта крепче стальной цепи.
     Скиталец давно  ушел,  растворился  на  людных  улицах,  и  с  каждой
секундой вероятность снова встретить его уменьшалась, таяла, как леденец.
     - Слушай, Карвер, - сказал Эгерт, стараясь, чтобы голос не дрожал.  -
Ты... Давай договоримся, а? Мне нужно увидеть одного человека... Ты скажи,
куда потом прийти - я приду, честное слово... Но сейчас мне очень надо...
     Соллю самому стало противно - так жалобно  и  просительно  прозвучали
эти слова; Карвер же расцвел, как букет под окном невесты:
     - Ну, если так уж надо... Может быть, мы отпустим тебя, а?
     Молодой человек с маленькими усиками  изумился  -  Бонифору  пришлось
дважды подмигнуть ему, прежде чем он понял, что слова Карвера не более чем
забава.
     - Мне нужно встретиться, - беспомощно повторил Эгерт.
     - Попроси, - серьезно предложил Карвер. - Хорошо попроси.  На  колени
стань... Умеешь?
     Эгерт глядел на Карверовы сапоги - они хранили следы недавней  чистки
и еще более недавней грязной лужи; к  правой  подошве  пристало  несколько
гнилых соломинок.
     - Что  раздумываешь?  -  удивился  Карвер.  -   Свиданьице   -   дело
серьезное... Она красива, Солль? Или просто потаскушка?
     - Что я тебе сделал? - выдавил сквозь зубы Эгерт.
     Вечерняя   улица   оживала,   заполняясь   смеющимися,    танцующими,
целующимися компаниями гуляк. Карвер приблизил лицо к самым глазам Эгерта.
Насладился навернувшимися на них слезами, покачал головой:
     - Ты трус,  Солль...  Какой  же  ты  трус...  -  и  добавил,  ласково
усмехаясь: - Господа, не надо его держать - он не убежит...
     Бонифор и другой гуард  неохотно  выпустили  Эгертовы  локти.  Карвер
усмехнулся шире:
     - Не плачь... Станешь на колени - отпустим тебя на свидание, так уж и
быть... Ну?
     На мостовой под ногами лежала  ржавая  половина  подковы.  Разве  это
первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже...
     - Не станет, - убежденно сказал молодой человек с усиками. - Мостовая
грязная, штаны испачкает.
     - Станет, - хохотнул Бонифор. - А  штаны  он  уже  испачкал,  ему  не
привыкать...
     Это последний раз, сказал себе Солль. Самый последний... Скиталец  не
успел уйти далеко, одно, последнее унижение...
     - Ну? - не выдержал Карвер. - Долго ждать еще?
     Распахнулись двери соседнего кабака, и  удалая,  пьяная,  неудержимая
компания выплеснулась на улицу, как шампанское  из  бутылочного  горлышка.
Кто-то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он
успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере  и  Бонифоре  -  и
бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлек  прочь;  в  толпе  мелькнуло
обескураженное лицо с маленькими усиками - а Эгерт уже бежал, не  чуя  под
собой ног, с непостижимой  ловкостью  лавируя  между  хмельными  гуляками,
одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он еще здесь...
     Поздней ночью Солль вернулся во флигель - Лис испугался,  увидев  при
его искаженное отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался
теперь один только день - День Премноголикования.


     Эшафот перед зданием суда был готов в последнюю минуту -  замешкались
рабочие,  любовно  обшивавшие  лобное  место  черным  сукном.   На   сукне
бесподобно  смотрелись  гирлянды  свежих  цветов  -   праздник   все-таки;
деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.
     С раннего утра бродя по улицам и отупев от беспрерывного напряженного
вглядывания в лица, Солль не  сразу  понял,  куда  несет  его  праздничная
толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой  переулок
- и снова угодил в человеческий поток, возбужденный, пахнущий потом, вином
и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.
     Ему никогда не случалось плавать против  сильного  течения  в  бурной
реке, а то он обязательно узнал бы страх и  отчаяние  пловца,  безжалостно
сносимого к водопаду. Толпа  несла  его,  как  половодье  несет  щепку,  и
движение ее замедлилось только тогда,  когда  предвкушающие  зрелище  люди
вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в  центре.  На  Эгерта
поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!
     Он  беспомощно  оглянулся  -  головы,  головы,  головы,  целое   море
движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы;
все  лица  обращены  были  к  эшафоту,  все  разговоры  вертелись   вокруг
предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники
и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции,  помилуют  -  а  кто
будет этот счастливчик, решит жребий, решит  прямо  сейчас,  на  глазах  у
всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!
     Заговорили барабаны - на помост  поднялась  процессия,  возглавляемая
городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный,  он  был,  по-видимому,
источен какой-то  болезнью,  и  тусклые  глаза  его  терялись  в  складках
многочисленных морщин -  но  походка  и  манера  держать  себя  оставались
величественными и полными гордыни.
     Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец
был  облачен  в  невзрачное  бесцветное  одеяние,  а  палач  радовал  глаз
малиновой, как летний  закат,  накидкой;  первый  вооружен  был  увешенным
печатями свитком, второй держал в опущенной  руке  топор  -  так  скромно,
наивно и по-деревенски, как держит  свое  орудие  крестьянин,  собравшийся
утром наколоть дровишек.
     Окруженные  стражниками,   на   эшафот   взошли   осужденные   -   их
действительно было двое. Эгерт взглянул на них -  и  сам  едва  устоял  на
ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до  этого  дважды,  вернулась  к
нему внезапно и беспощадно.
     Осужденные  держались  из  последних  сил;  в  душе  каждого  надежда
боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти  -  другому.  Толпа
представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых  были  и
восторг, и  жалость  -  но  преобладало  любопытство,  жадное  любопытство
ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.
     Солль пытался выбраться из толпы - но усилия его подобны были потугам
увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:
     -  Именем  города...  За  возмутительное...  дерзкое...  а   также...
грабежи...  разбой...   убийства...   возмездие   и   наказание...   через
усекновение головы и предание забвению...
     Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили  в
лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но
ему становилось все хуже.
     Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот - судья держал в руках
два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый  шар  призван
был  означать  жизнь,  а  черный  должен  был  принести  одному  из  двоих
неминуемую  смерть  на  плахе.  Писец  развернул  обыкновенный  полотняный
мешочек - шары полетели в него один за другим, и писец долго  и  тщательно
потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка  смерть  с  глухим
деревянным стуком ударялась о жизнь.  Надежды  обоих  осужденных  достигли
пика, и наибольшего напряжения достиг ужас  смерти,  и  замерла  терзаемая
любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в
мешок руки.
     Завязалась молчаливая борьба - лица соревнующихся покрылись потом,  а
руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем  из
шаров, который был уже схвачен  соперником.  Напряжение  чужой  надежды  и
чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон - стоящие рядом  удивленно  на  него
закосились.
     Наконец, оба приговоренных  выбрали  себе  судьбу,  и,  тяжело  дыша,
обменялись длинным взглядом.
     - Вынимайте! - велел судья. Толпа замерла в ожидании.
     Они помедлили еще секунду; потом одновременно рванули руки из  мешка,
и каждый уставился на шар, зажатый... в руке соседа.
     Народ на площади взорвался ревом - на глазах многочисленных  зрителей
обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно
открывая и закрывая широкий круглый рот; человек,  сжимающий  черный  шар,
стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд  с  опустевшего
мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.
     Судья подал знак - ошалевшего от счастья увели с  эшафота,  а  в  это
время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски,
и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!
     Несчастный, между тем, не произнес ни звука, однако все существо  его
пронзительно  кричало  об   ошибке,   о   несправедливости,   об   ужасном
недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это  мыслимо,  разве
это возможно?!
     Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться  от
боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым
чувством: азартной  радостью  за  помилованного  и  нетерпеливым  желанием
поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.
     Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх  и  отчаяние  -
Эгерт зажал  ладонями  уши  и  зажмурил  глаза,  но  пронзительное  "нет!"
проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор
- Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в  этот  момент  по  коже  сотен
зрителей - и  на  высшей,  рыдающей  ноте  беззвучная  мольба  оборвалась,
обернулась конвульсией, угасла; вслед ей  на  площади  взметнулась  мутная
волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно
щекочущим нервы...
     Эгерт заорал.
     Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него
шарахнулись, и не видя и не слыша  больше  ничего,  он  выл  и  пробивался
сквозь желеобразную человеческую стену, и  настал  наконец  момент,  когда
сознание милосердно оставило его в покое.


     Тория не находила себе места от самого появления Скитальца в городе.
     - У Солля есть шансы? - прохладно осведомилась она, проводив  глазами
отправившегося на поиски Эгерта.
     Декан, к которому был обращен этот вопрос, только пожал плечами.
     Предпраздничные заботы отвлекли ее внимание - однако на  другой  день
она все же поинтересовалась:
     - Нет? Не нашел?
     Декан покачал головой:
     - Кто знает... Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и
углем за пазухой - кто знает...
     Утром третьего дня Тория ни о чем не спрашивала, но  декан,  угрюмый,
сказал ей вполголоса:
     -  Ничего,  по-видимому,  не  выйдет.  Скиталец  не   из   тех,   кто
пересматривает приговоры... Ты можешь не  верить  -  но  мне  жаль  Солля.
Просто по-человечески жаль.
     Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.
     Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на  площади
казни; наглухо  закрыв  окна,  она,  как  сквозь  вату,  слышала  и  гомон
волнующейся  толпы,  и  рокот  барабанов.  В  какой-то  момент  ей   очень
захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она  с  трудом  подавила  в
себе желание наведаться во флигель.
     Прошло несколько минут - Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла
в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.
     Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория  не
сомневалась больше, что где-то в пестрой гуще затерялся и Солль; внутренне
сжавшись, она посмотрела на эшафот - в этот  самый  момент  там  сверкнуло
падающее лезвие.
     Толпа  ахнула,  как  один  человек,  и   набрала   воздуха   в   свои
многочисленные груди, собираясь разразиться  ревом  -  но  толпу  опередил
один-единственный человеческий голос, надрывный, полный боли;  голос  этот
искажен был до неузнаваемости - но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.
     "Давно это у вас, Солль?" - "Я над этим не властен".
     Перед глазами у нее уже мелькали ступеньки винтовой лестницы; сама не
зная зачем, она бежала к выходу, а в ушах у нее повторялось и  повторялось
усталое: "Я над этим не властен... Не властен... Не властен..."
     Над   площадью   взвился   фейерверк   -   официальное   празднование
Премноголикования началось.


     Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем - во всех руках
горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали  город  в
один сплошной веселящийся трактир. Над площадью  бесновался  фейерверк,  а
под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры  и
акробаты - самая большая  и  преуспевающая  труппа  захватила  в  качестве
подмостков  опустевший  эшафот,  и  конкуренты  могли  только   завистливо
вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с
каждым разом оказывался все полнее и звонче.
     На  всех  перекрестках  стояли  бочки  с  вином,  и  пьяные   собаки,
нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков,  пошатываясь,
заползали в  подворотни.  Над  городом  стояла  нестройная,  резкая,  зато
развеселая музыка - кто только был горазд, играл на чем попало, в ход  шли
пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки,  и
из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой-то
приблудившейся скрипки... Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая  и
хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок - и  бывало,  что  голова
людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост
невообразимо длинной вереницы.
     Безумие собственной затеи Тория  поняла  сразу  же  -  разыскивать  в
танцующем  городе  одного,  пусть  даже  очень  видного   человека,   было
бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же,  на
площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми;  если  же  с
ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи - почему она
сразу же не обратилась к  отцу,  зачем  кинулась,  сломя  голову,  в  этот
хмельной праздничный котел?
     Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула  обратно  -  но  в
этот  момент  на  улицу  перед  ней  выскочила  откуда-то   приплясывающая
вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в  свете  факелов  и  фонарей
сливаются  в  одно  хохочущее  лицо  лица  всех,  кто,  в  бешеной  пляске
схватившись  за  руки,  проносился  перед  ней  из  переулка  в  переулок;
последним в цепочке был молодой,  счастливый  парень  в  белой  рубахе,  и
цепкая рука его схватила Торию за запястье:
     - С нами, сестричка! Потанцуем, эх!
     И улица понеслась ей навстречу.
     Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория  летела  в
хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто-то еще прицепился сзади, сдавив  ее
ладонь потными пальцами;  в  страхе  упасть  и  быть  растоптанной,  Тория
пыталась уловить движения партнеров, не пропустить  резкого  поворота,  не
налететь на стену. В какой-то момент цепочка порвалась, на Торию  едва  не
упали бегущие сзади - но она ловко вывернулась и,  оставив  за  спиной  по
прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.
     Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все  равно
не хватало; волосы выбились из гладкой  прически,  а  тонконосые  башмачки
оказались затоптанными, грязными, как  мостовая.  Придерживаясь  рукой  за
стену, Тория  вздрогнула,  увидев  неподвижно  лежащего  под  этой  стеной
человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в  лицо  -  пьяница  мирно
спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому  сопению  черные
пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.
     Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой-то юнец  попытался  засунуть
ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку - Тория так взглянула
на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице
взад-вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением  подумала  об
убийственных  лошадиных  копытах  и  хмельных,   потерявших   осторожность
пешеходах.
     Вот один из них рухнул прямо посреди улицы - Тория похолодела, потому
что неистовые всадники возвращались.
     -  Берегись!  -  начальственно  крикнул  кто-то,  подкованные  копыта
ударили в камни возле самой головы лежащего  -  но  благородные  животные,
явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить
на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.
     Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение  -
и подошла.
     Лежащий был необыкновенно высок и  широк  в  плечах.  Светлые  волосы
слиплись на затылке в черной засохшей крови - видимо, падение оказалось не
первым.
     Чувствуя, как бьется  сердце,  Тория  присела  рядом  на  корточки  и
заглянула в лежащее на мостовой лицо:
     - Солль...
     Он не отвечал. Лицо его походило на серую пыльную маску,  прорезанную
бороздками слез.
     - Солль, - сказала она в испуге, - здесь нельзя... оставаться...  вас
затопчут, слышите?!
     Мимо неслась очередная танцующая вереница -  чья-то  нога  в  тяжелом
башмаке, оступившись, угодила лежащему Эгерту по спине. Он не вздрогнул.
     Тория схватила его за плечи:
     - Эгерт... Очнитесь! А ну очнитесь немедленно!
     В  конце  улицы  застучали  копыта;  тащить  Солля  оказалось   делом
невозможным - слишком он был высок  и  тяжел.  Тогда,  стиснув  зубы,  она
перевернула его на спину, потом снова на живот, потом снова на спину.  Она
катила его, как  лесоруб  катит  бревно;  голова  со  светлыми  слипшимися
волосами безвольно болталась.
     Всадники проскакали по месту, где только что лежал  Эгерт,  и  копыта
высекали на камнях веселые искры; Тория  ощутила  порыв  ветра,  пахнущего
вином и дымом. Она привалила Солля к стене - глаза его  были  открыты,  но
бессмысленный взгляд устремлен был сквозь склонившуюся  над  ним  девушку.
Тория испугалась - никогда прежде она не видела у людей  такого  странного
взгляда.
     - Солль, - сказала она в отчаянии, - пожалуйста... Вы меня слышите?
     В мутных неподвижных глазах не отразилось ни тени мысли.
     Борясь с испугом, Тория попробовала рассердиться:
     - Ах, так?! Ну почему я, скажите, обязана возиться  с  каждой  пьяной
тварью?
     Она наклонилась над его лицом, пытаясь и желая уловить густой  винный
запах. Запаха не было, да и Тория  не  была  настолько  наивна,  чтобы  не
понимать, что Солль на самом деле трезв.
     Тогда она растерялась. Самым естественным представлялось ей бежать  к
отцу за помощью, и она уже сделала несколько  шагов  -  однако  вернулась.
Что-то совершенно определенно подсказывало ей, что оставить сейчас  Эгерта
означает убить его. Отец не успеет,