она  на  спешила.  Птица  самозабвенно
плескалась в своей купели, и девушка с тяжелой корзинкой в руках терпеливо
ждала.
     Наконец, воробей - или кто он там был - закончил купание и, так и  не
почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены
балку - сушиться. Тория  переложила  ручку  корзинки  из  одной  ладони  в
другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.
     Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у  самого  парадного  входа
ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.
     Корзина подверглась серьезной опасности и  наверняка  пострадала  бы,
если б Солль не подхватил ее обеими  руками.  Оба  испугались  неожиданной
встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.
     Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет
ее. С  ним  снова  произошла,  по-видимому,  перемена  -  лицо  со  шрамом
по-прежнему оставалось изможденным и невеселым,  но  из  глаз  исчезло  то
затравленное выражение, которое Тория давно привыкла  видеть  и  научилась
презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.
     В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о  Солле.
Думать о нем она считала неприличным,  однако  избежать  размышлений  тоже
оказалось невозможным: слишком поразил он ее тогда, в библиотеке,  поразил
не столько способностью ощущать ее боль, сколько  признанием  своей  вины,
немыслимым, по ее мнению, в устах  убийцы.  Сама  того  не  сознавая,  она
хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее:  что  же,  он
действительно осознал свою низость? Или  это  всего  лишь  уловка,  жалкая
попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?
     - Отдайте-ка корзинку, - сказала она сухо.  Никакие  другие  слова  в
этот момент не шли ей на язык.
     Солль покорно протянул ей  свою  добычу  -  качнулись  зеленые  перья
пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки.  Из  луковых  зарослей
выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.
     Ухватив корзинку за круглую ручку,  Тория  проследовала  по  коридору
дальше  -  ноша  оттягивала  плечо,  и,  чтобы  сохранить  равновесие,  ей
приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.
     Она как раз успела дойти до угла,  когда  за  спиной  ее  послышалось
хриплое, неуверенное:
     - Может быть... Помочь?
     Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:
     - Что-что?
     Солль повторил - удрученно, уже предчувствуя отказ:
     - Помочь... Вам ведь... тяжело.
     Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у нее
вертелась привычная резкость - но она не дала ей воли.  В  который  раз  и
совсем некстати ей вспомнился тяжелый том, с размаху  бьющий  по  бледному
вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам... Тогда у  нее
долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про  что  бродячую
собаку.
     - Помогите, - сказала она с показным равнодушием.
     Солль не сразу понял, а поняв, не сразу подошел - будто  боялся,  что
она опять его ударит. Тория досадливо хмурилась и смотрела в сторону.
     Корзинка снова перешла из  рук  в  руки;  молчаливой  процессией  оба
двинулись дальше  -  Тория  впереди,  Солль  за  ней.  Без  единого  слова
прошествовали через дворик в  хозяйственную  пристройку;  в  пустой  кухне
Тория царственным движением приняла корзинку и водрузила на стол.
     Соллю самое время было повернуться и уйти - но он  замешкался.  Ждал,
возможно, что она его поблагодарит?
     - Спасибо, - уронила Тория. Солль  вздохнул,  и  она  вдруг  спросила
неожиданно для себя:
     - А раньше, значит, вы вовсе не чувствовали... чужой боли?
     Эгерт молчал.
     - И  правда,  -  сама  себе  пояснила  Тория,  -  если   б   вы   это
чувствовали... То  не  могли  бы  просто  так  всаживать  шпагу  в  живого
человека, верно?
     Она тут же пожалела о своих словах - но Солль только  устало  кивнул.
Подтвердил безучастно:
     - Не мог бы...
     Из корзинки извлечены были лук,  связка  моркови  и  пучок  петрушки.
Эгерт завороженно следил, как вслед за этим  на  свет  появляются  сдобная
булка с маком, желтое сливочное масло и горшочек со сметаной.
     - А теперь, - все так же безжалостно продолжала Тория, - сейчас,  сию
секунду... Вы способны это чувствовать?
     - Нет, -  отозвался  Эгерт  глухо.  -  Если  бы...  это...  случалось
постоянно, я бы сошел с ума, так и не дождавшись встречи со Скитальцем...
     - Только  сумасшедший  может  желать  встретиться  со  Скитальцем,  -
отрезала Тория и снова  пожалела  о  сказанном,  потому  что  Солль  вдруг
побледнел:
     - Почему?
     Тория сама не рада была такому повороту разговора, и  поэтому  свежий
сыр, завернутый в тряпицу, был брошен на стол с некоторым раздражением:
     - Почему... Вы хоть что-нибудь о нем знаете?
     Эгерт медленно провел рукой по шраму:
     - Вот... Этого знания достаточно?
     Тория осеклась, не  находя,  что  ответить.  Эгерт  смотрел  на  нее,
впервые смотрел, не отводя глаз - печально и чуть виновато, и этот  взгляд
смутил ее.  Чтобы  скрыть  замешательство,  она  бездумно  откусила  кусок
сдобной булки.
     Солль - или ей показалось? - проглотил  слюну  и  отвернулся.  Тогда,
обрадованная,   что   может   загладить   собственную   неловкость,    она
поинтересовалась, обирая с губ белые крошки:
     - Вы есть хотите, что ли?
     Раньше ей почему-то в голову не могло прийти, что, обитая во флигеле,
он ест один раз в сутки - когда добрая женщина, нанявшаяся  носить  обеды,
доставляет ему свою стряпню.  Несколько  смущенная  этим  открытием,  она,
поколебавшись, протянула ему кусок булки с маком:
     - Возьмите... Ешьте.
     Он покачал головой. Спросил, глядя в сторону:
     - А вы... что вы знаете о Скитальце?
     - Возьмите булку, - сказала она непреклонно.
     Он несколько секунд смотрел на пышный, роняющий сдобные крошки кусок;
потом решился протянуть руку - и на миг коснулся пальцев Тории.
     Оба испытали мгновенную неловкость. Тория  с  нарочитой  деловитостью
принялась разбирать покупки, а Эгерт, не сразу опомнившись, вонзил в булку
белые зубы.
     Тория смотрела, как он ест; в секунду уничтожив и мякоть, и усыпанную
маком корочку, он благодарно кивнул:
     - Спасибо... Вы... очень любезны.
     Она насмешливо оттопырила губу -  надо  же,  какой  вежливый  молодой
человек. Солль снова взглянул ей прямо в глаза:
     - Так вы... Разве вы совсем ничего не знаете о Скитальце?
     Вытащив из ящика длинный кухонный нож, она сосредоточенно попробовала
пальцем, не затупилось ли лезвие. Поинтересовалась небрежно:
     - Разве вы не говорили об этом с моим отцом? Если кому-нибудь в  мире
что-нибудь известно об этом вашем знакомом... Так это отцу, верно?
     Эгерт грустно пожал плечами:
     - Да... Только ведь  я  очень  мало  понимаю  из  того,  что  говорит
господин декан.
     Тория удивилась его откровенности. Несколько раз  провела  по  лезвию
ножа старым истертым точилом; сказала, уязвленная собственным благодушием:
     - Неудивительно... Вы, вероятно, потратили слишком много  времени  на
уроки фехтования? Вы прочитали хоть одну книжку, кроме букваря?
     Она ждала, что он снова побледнеет, или опустит глаза, или  убежит  -
но он только устало кивнул, соглашаясь:
     - Все правда... Но что же делать. К  тому  же...  ни  одна  книга  не
скажет мне теперь, как встретить Скитальца и как говорить с  ним...  Чтобы
он понял.
     Тория задумалась. Сказала, небрежно играя ножом:
     - А вы вправду уверены,  что  вам  так  необходима  эта  встреча?  Вы
убеждены, что без шрама вы станете лучше?
     Только теперь Солль опустил голову, и вместо  лица  его  она  увидела
ворох спутанных светлых волос. Ответа долго не было; наконец он  сказал  в
пол:
     - Поверьте... Что мне очень... надо. Ничего не поделаешь... Но тут уж
либо освободиться, либо умереть, понимаете?
     Наступила тишина и тянулась так долго,  что  свежий  пучок  петрушки,
угодивший в пятно яркого солнца на столе, понемногу начал  увядать.  Тория
переводила взгляд с опущенного лица Солля на солнечный день  за  окном,  и
ясно было, как этот день, что стоящий перед ней человек не  кривит  душой,
не преувеличивает и не позерствует - он действительно  предпочтет  смерть,
если заклятие шрама не будет снято.
     -  Скиталец,  -   начала   она   негромко,   -   является   на   День
Премноголикования... Никто не знает его путей и  его  дорог,  говорят,  он
способен  за  день  покрывать  немыслимые   расстояния...   Но   на   День
Премноголикования он является сюда, и вот почему... Пятьдесят лет назад  в
этот самый день на площади... из этого окна не видно, но там, на  площади,
перед зданием суда, назначена была казнь. Как бы часть увеселений - казнь,
приуроченная к карнавалу...  Приговорили  какого-то  пришлого  человека  -
бродягу, за незаконное присвоение магического звания...
     - Как? - невольно переспросил Эгерт.
     - Он будто бы выдавал себя за  мага,  магом  не  будучи...  Это  дело
давнее и темное. Его приговорили к усекновению головы; народу собралось  -
видимо-невидимо... Фейерверк, карнавал, приговоренный  на  плахе...  Топор
был занесен - а казнимый возьми да исчезни на  глазах  у  всех,  будто  не
бывало... Никто не знает толком, как это случилось - возможно, он был-таки
магом... Не привидение же Лаш его спасло, как кое-кто говорит...
     Эгерт вздрогнул, но Тория не заметила этого:
     - С тех пор в День Премноголикования назначается казнь - но одного из
приговоренных, по жребию, милуют. Они тянут жребий на  эшафоте,  и  одного
отпускают, а прочих... Как обычно. Потом - карнавал  и  народное  гулянье,
Эгерт, все ликуют...
     Она спохватилась, что, увлекшись, ни с того ни с сего назвала его  по
имени. Нахмурилась:
     - Что поделаешь, нравы... Вам, вероятно, интересно было бы  взглянуть
на казнь?
     Солль отвернулся. Сказал с едва слышным укором:
     - Вряд  ли...  Особенно  если  вообразить...  Что   со   мной   опять
случится... Вернется эта... способность чувствовать... То  я  думаю,  вряд
ли.
     Тория потупилась, несколько пристыженная. Пробормотала сквозь зубы:
     - Не  знаю,  зачем  я  все  это  рассказываю...  Отец  считает,   что
Скиталец... Имеет отношение к тому человеку, который  так  внезапно  исчез
из-под самого топора. Что и перед этим, и  после...  того  человека  ждали
большие испытания, и он изменился... Все это,  конечно,  слишком  туманно,
но, по-моему, отец думает, что он-то Скиталец и есть.
     Снова  последовала  длинная  пауза.  Тория  задумчиво  царапала  стол
кончиком ножа.
     - И каждый год, - медленно продолжил Эгерт, - он приходит...  В  этот
самый день?
     Тория пожала плечами:
     - Никто не знает, что  интересно  Скитальцу,  Солль,  -  она  окинула
собеседника взглядом и вдруг добавила в необъяснимом кураже:
     - Но думаю, что вы как раз мало его интересуете.
     Привычным жестом Эгерт коснулся шрама:
     - Что ж... Значит, мне придется заинтересовать его.


     Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.
     В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна,  и  рядом  на
подоконнике лежала раскрытая книга  о  заклятиях  -  но  Солль  не  читал.
Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он  видел  то
площадь, где посреди человеческого моря островом  возвышается  эшафот,  то
внимательные глаза Тории, нож, рассекающий  стебелек  петрушки,  и  топор,
рассекающий чью-то шею... Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге,
лишенном за что-то магического  дара;  потом  мысли  его  переметнулись  к
ордену Лаш - представилось священное привидение, похожее,  как  два  капли
воды,  на  собственное  скульптурное  изображение;  кутаясь  в  плащ,  оно
нисходило на эшафот и спасало обреченного с плахи...
     В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было
уверить себя, что на самом деле стука не было - но скрипнули ржавые петли,
и на пороге встал декан.
     В сгущающейся темноте Солль  не  смог  бы  различить  узор  линий  на
собственной  ладони  -  но  лицо  декана,  стоящего  в  нескольких  шагах,
почему-то виделось совершенно отчетливо, и лицо это по обыкновению  являло
собой воплощенную бесстрастность.
     Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула  под  ним  открылось
вдруг  жерло  вулкана.  Появление  господина  Луаяна   здесь,   в   убогой
комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь
же немыслимым, как визит небесной луны в гнездышко трясогузки.
     Декан взглянул на Солля вопросительно - будто бы это Эгерт  явился  к
нему и собирается о чем-то поведать. Солль молчал, в  одночасье  лишившись
дара речи.
     - Прошу прощения, - сказал декан чуть  насмешливо,  и  Солль  подумал
мельком, что Тория поразительно похожа не  отца,  не  столько  внешностью,
сколько повадками, - прошу прощения, что вторгся к вам,  Солль...  В  нашу
последнюю  встречу  вы  говорили,  что  готовы  покинуть  университет,   и
мотивировали  это  в  том  числе  своей,  гм,  бесполезностью...  то  есть
невежеством. Вы сказали это серьезно или для красного словца?
     Темный сводчатый потолок опустился и  придавил  Эгертовы  плечи.  Его
выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.
     - Да, - сказал он глухо, - я готов уйти... Я понимаю.
     Некоторое время оба молчали  -  декан  бесстрастно,  Солль  смятенно;
наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:
     - Я... Действительно бесполезен, господин  декан.  Науки  мне...  Как
небо для муравьихи. Возможно, я... занимаю чужое место?
     Его вдруг прошибло потом;  он  ужаснулся  собственным  словам.  Чужое
место. Место Динара.
     Декан потер висок - колыхнулся широкий рукав:
     - Что ж, Солль... Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на
ваши научные успехи не особенно  приходится,  и  вольнослушатель  из  вас,
прямо скажем, нерадивый... Однако вот...  -  и  Луаян  извлек  из  складок
темного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплете, а  затем
небольшую книжку в переплете картонном:
     - Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое... Для начала.
Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим - возьмете еще...
И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно - может быть,
Тория попробует себя в качестве педагога... А может, и нет  -  иногда  мне
кажется, у нее вовсе нет терпения...
     Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:
     - Вот у кого был прирожденный  дар  педагога  -  так  это  у  Динара.
Особенный дар - не навязывать мысль, а заставлять думать, причем для  него
это была игра, азарт, удовольствие...  Нет,  Солль,  не  бледнейте  -  это
говорится не в упрек вам... Но у меня,  сами  понимаете,  нет  на  вас  ни
времени, ни интереса; вот я и подумал - неплохо было бы вам позаниматься с
Динаром... Ничего, однако, не поделаешь - дерзайте самостоятельно.
     С тем декан и ушел;  только  тогда  Эгерт  понял,  что  вокруг  стоит
темнота, в которой на самом деле невозможно  разглядеть  ни  человеческого
лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь  мурашками,  Солль  протянул  руку  к
столу - книги были там, и кожаный переплет казался холодным, а картонный -
шершавым, как мешковина.


     Книги назывались "Устройство мирозданья"  и  "Беседа  с  юношеством".
Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли
сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель  же
второй любил длинные  отступления,  переходящие  в  нотации,  обращался  к
читателю "дитя мое" и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным
розовым толстяком.
     Страницы картонной книги навевали  на  Солля  скуку,  а  через  главы
кожаного тома  он  продирался,  как  сквозь  колючие  заросли.  Глаза  его
привыкли, наконец, к ежедневному  чтению  и  не  слезились  больше;  чтобы
размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.
     Выходил  он  неспешно,  прогулочным  шагом,  с  видом  человека,   не
решившего еще, куда направить свои стопы; однако  всякий  раз  оказывалось
почему-то,  что  Солля  неведомым  образом   заносило   на   расположенный
неподалеку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно
сало и сметану, фрукты и копченую  рыбу,  пока  среди  мелькающих  шляп  и
косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.
     Она замечала Солля  сразу  же  -  однако  делала  вид,  что  увлечена
покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от  ряда  к  ряду,
выбирая и торгуясь,  она  понемногу  наполняла  корзинку  снедью  -  Солль
держался неподалеку, не теряя Торию из виду, но и  не  показываясь  ей  на
глаза.
     Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий  раз
приходилось преодолевать неловкость, когда,  обогнав  девушку  по  большой
дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.
     Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из  ее  рук  витую
ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.
     Оба молча возвращались к университету - случайно скосив глаза,  Тория
видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным  рукавом
- корзинка в этой  руке  казалась  легкой,  как  перышко,  и  только  чуть
поигрывали  мышцы  под   белой,   не   тронутой   загаром   кожей.   Тория
отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным  пристройкам  и
так же молча расставались на кухне, причем  Эгерт  получал  в  награду  за
труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку
молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с легким сердцем  садился
за книгу - а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.
     Три или четыре раза Тория, вероятно, по  просьбе  декана,  "пробовала
себя  в  качестве  педагога".  Пробы  эти,  к   сожалению,   заканчивались
решительной неудачей - и наставница, и ученик разбредались по разным углам
раздраженные и  усталые.  Совместные  занятия  прекратились  после  одного
памятного эпизода, когда Тория, войдя во вкус  философских  рассуждений  о
мироздании и человечестве,  воскликнула,  листая  страницы:  "Да  нет  же,
Динар..."
     Осекшись, она встретилась с испуганным взглядом Солля -  и  сразу  же
распрощалась. В тот вечер два человека в разных крыльях  большого  темного
здания предавались одинаково тягостным размышлениям.
     В остальном же между Эгертом и Торией  соблюдался  теперь  прохладный
нейтралитет - Тория приучила себя кивать при встрече, а Эгерт научился  не
бледнеть, едва заслышав в конце коридора легкое постукивание каблучков.
     Тем временем на прилавках в городе появились арбузы и  дыни,  дневная
жара перемежалась с ночной прохладой,  а  в  университет  понемногу  стали
возвращаться загорелые, раздобревшие на домашних харчах ученые юноши.
     Пристройки ожили, изгонялась пыль из коридоров, из зала и  аудиторий;
вернулась и приступила к работе повариха, Тории незачем стало каждый  день
ходить на базар. Старушка, являвшаяся с уборкой,  выколачивала  подушки  и
перины, и пух летел тучами, будто  в  университетском  дворике  сошлись  в
смертельном бою несметные полчища гусей и уток. По  утрам  перед  парадным
крыльцом топтались обычно двое-трое юношей с котомками  на  плечах  -  это
были абитуриенты, явившиеся за знаниями из  далеких  городов  и  местечек.
Разинув рот, пришельцы разглядывали железную змею и  деревянную  обезьяну,
терялись, когда к ним обращались с вопросом, и нерешительно  следовали  за
господином  деканом,  приглашавшим  их  на  беседу.  После  беседы   часть
абитуриентов, подавленные, пускались в обратный  путь;  Эгерту  мучительно
жалко было смотреть на отвергнутых -  любой  из  них  был  достоин  звания
студента куда больше, нежели Солль.
     Впрочем,  летние  дни,  проведенные  за  книгой,  принесли-таки