, наказан будет  скоро
и неотвратимо; поступок же, совершенный вами, будет оправдан, и  будь  это
даже кровавое преступление - мы поймем вас, если в глазах Лаш ваше  деяние
будет справедливо... Посмотрите, как боятся и уважают  братьев  из  ордена
Лаш простые смертные; один вид человека в сером плаще  вызывает  священный
трепет, а завтра, - магистр воздел руку, - завтра трепет этот перерастет в
поклонение... Сила и могущество вместо  одиночества  и  вечного  страха  -
слышите, Эгерт?!
     Солль стоял, как громом пораженный. Предложение Магистра застало  его
врасплох, и теперь он с ужасом пытался собрать  обрывочные,  разбегающиеся
мысли.
     Магистр молчал; глаза его, мудрые усталые глаза, смотрели,  казалось,
в самую Соллеву душу.
     Эгерт кашлянул. Выдавил растерянно:
     - А... Что должен сделать... для этого... я?
     Магистр шагнул ему навстречу:
     - Верю... Верю в вас, Эгерт, как сразу, с  первого  взгляда,  поверил
брат Фагирра...  Пока  что  вам  надлежит  просто  молчать  -  это  первое
испытание, испытание тайной. Молчите о том, что встретили  брата  Фагирру,
что были в Башне, что присутствовали  при  одном  из  таинств...  О  нашей
беседе тоже никому не рассказывайте; когда  мы  уверимся,  что  вы  умеете
молчать, как молчит камень, тогда... Тогда вы узнаете о  прочих  условиях,
Солль. Уверен, что они будут вам под силу... Наше сегодняшнее  расставание
- залог новой встречи. Серый плащ подарит вам веру и защиту, вознесет  над
толпой... Прощайте же, Солль.
     В полном молчании Фагирра выпроводил Эгерта из Башни - тайным  ходом,
но уже другим, не тем, по которому Эгерт впервые попал в обитель Лаш.



                                    6

     Эгерт так никому и не сказал о посещении  Башни.  Миновали  несколько
недель  -  братство  Лаш  не  выказывало  более   признаков   интереса   к
вольнослушателю Соллю, и Эгерт несколько  успокоился  -  принятие  решения
откладывалось на неопределенный срок.
     Не раз и не два он мысленно примерял  на  себя  серый  плащ;  услышав
длинный тоскливый звук, которым отзывалась  время  от  времени  Башня,  он
вспоминал горьковатый запах  тяжелого  бархата,  медленный  танец  укрытых
капюшонами теней и лицо седого, как лунь, магистра. Обещание безопасности,
а со временем и могущества, оказались  для  Эгерта  огромным  соблазном  -
однако всякий раз, помышляя о плаще с  капюшоном,  он  испытывал  странное
душевное неудобство. Что-то мешало  ему,  что-то  беспокоило  и  царапало;
Солль относил это на счет обычной своей  робости,  однако  скоро  научился
избегать как мыслей об ордене Лаш, так и случайно встречавшихся  на  улице
служителей его.
     Тем временем на город обрушилась жара  -  настоящая  летняя  жара,  в
полдень улочки-щели оказывались залитыми солнцем от стены и  до  стены,  и
глазам было больно от солнечных бликов, плясавших на поверхности  каналов.
Берег реки за городом служил площадкой  для  бесконечных,  сменявших  друг
друга пикников, и обливающиеся потом горожане прикрывались лопухами, входя
в воду, а горожанки тесными группками забирались купаться в заросли камыша
- где и становились жертвой Лиса, который приспособился плавать под  водой
с тростниковой соломинкой в зубах и никогда не упускал случая  подкрасться
к беспечной купальщице, чтобы слегка куснуть  ее  за  рельефно  выдающиеся
части.
     Эгерт  был  в  числе  тесной  компании  студентов,   наблюдавших   за
похождениями Лиса и в свою очередь  выдумывающих  забавы,  приличествующие
ученым молодым людям. На берегу стояли плеск, визг и хохот; обнаружив  под
водой рыбачьи переметы, ныряльщики угощали товарищей  жирной  ухой.  Эгерт
большей частью сидел на берегу, а в воду решался входить только  по  пояс;
его робость была замечена, однако дальше нескольких  добродушных  насмешек
дело не пошло.
     Вскоре, однако, подошло время  экзаменов,  переводящих  студентов  на
следующую   ступень   -   "вопрошающие"   желали   стать   "постигающими",
"постигающие" - "соискателями", а те, в свою  очередь,  -  "посвященными".
Университет лихорадило - из каждого угла глядели воспаленные,  осоловевшие
от круглосуточного сидения за книгой глаза; Эгерт видел, как ученые  юноши
по очереди входили в ректорский кабинет - кто с нарочитой веселостью,  кто
с нескрываемым страхом. Многие, как оказалось,  верили  в  приметы:  в  их
разнообразных уловках - плевках, молитвах и сложных фигурах из  пальцев  -
Эгерт с удивлением узнал собственные защитные ритуалы.
     Соллю не довелось видеть того, что происходило  за  строгими  дверями
кабинета. Говорили, что за длинным столом господина  ректора  сидят  и  он
сам, и декан Луаян, и  все  педагоги,  в  течение  года  поднимавшиеся  на
кафедру университета; говорили, что все экзаменаторы очень строги, а декан
Луаян в особенности. Далеко  не  каждому  студиозусу  удавалось  выдержать
испытание, причем половина несчастных, провалившихся на экзамене,  обязаны
были этим именно суровому магу.
     Накануне экзамена Лис ударился в панику.  Всячески  себя  презирая  -
самыми  мягкими  из  предназначенных  своей  особе  ругательств  оказались
"идиотский полоумный дурак" и  "безмозглый  куриный  помет"  -  Гаэтан  то
вперивал взор в ученую книгу, то в отчаянии воздымал  его  к  потолку,  то
бросался на кровать и объявлял Эгерту, что он,  конечно,  провалится,  что
вечно оставаться в "постигающих" невозможно, что отец не даст больше денег
и навечно засадит сына приказчиком в вонючую аптеку, где даже мухи  дохнут
от запаха касторки... Когда Солль  робко  предположил,  что,  может  быть,
стоит обратиться за помощью к декану - Лис замахал на него руками, затопал
ногами, обозвал сумасшедшим развесистым пнем и объяснил, что одного такого
обращения будет достаточно, чтобы навсегда вылететь из университета.
     В день экзамена Лис сам не был похож на себя - за все утро  Соллю  не
удалось  вытянуть  из  него  ни  слова.  У  порога  ректорского   кабинета
возбужденно толпились, шикая друг на друга, обремененные знаниями  молодые
люди - у многих из них на лице застыло напряженное выражение  канатоходца,
идущего по  проволоке  с  зажженным  канделябром  в  зубах.  Выходящие  из
кабинета тут же изливали на товарищей кто радость,  кто  отчаяние;  Эгерт,
который,  как  вольнослушатель,  не  подлежал  обязательной   экзаменовке,
содрогнулся при одной мысли, что и ему, как Лису,  пришлось  бы  предстать
пред очи строгого научного судилища.
     Гаэтан выдержал экзамен неожиданно для себя; счастливый без меры,  он
тут же предложил Соллю погостить в предместье, в  семействе  своего  отца.
Эгерт заколебался было - однако в конце концов ответил отказом.
     Господа студенты, получившие два месяца вакаций, живо обсуждали планы
на лето. Большая половина собиралась провести каникулы в отчем доме,  будь
то поместье или лачуга; часть юношей, в основном самых бедных,  собирались
наняться на работу где-нибудь  на  ферме  и  звали  с  собой  Эгерта.  Тот
вспомнил печальный опыт крестьянского труда под руководством отшельника  -
и тоже отказался.
     По отбытии Лиса Солль снова оказался в одиночестве.
     Пустели университетские коридоры, пустел и флигель; по вечерам только
в редких окнах показывался огонек. Старый служитель, вооруженный факелом и
колотушкой, еженощно совершал сторожевой обход. Старушка,  прибиравшая  во
флигеле, приносила обеды для декана, его дочери и нескольких оставшихся на
лето служащих, к числу которых был отнесен и Эгерт - а он  неожиданно  для
себя получил новую весточку из дому и смог сделать  новый  взнос  за  свое
содержание.
     На этот раз к деньгам прилагалась записка;  Эгерт  затрепетал,  узнав
почерк отца. Солль-старший ни о чем не спрашивал - просто сухо ставил сына
в известность, что его лишили лейтенантства и исключили из полка, причем с
мундира его, опозоренного и забрызганного  грязью  мундира,  был  публично
спорот  эполет.  Освободившуюся  лейтенантскую  вакансию   занял   молодой
господин  по  имени  Карвер  Отт;  кстати,  он  справлялся  о   теперешнем
местонахождении Эгерта.
     Прочитав и перечитав письмо, Солль сначала заново пережил свой  стыд;
потом на смену ему пришла тоска по Каваррену.
     Бесконечное множество раз он воображал себе дом с воинственным гербом
на воротах, и в голову ему лезли  отчаянные,  самые  немыслимые  планы.  В
мечтах он видел себя тайно прибывающим в город и поднимающимся  на  родное
крыльцо - тоже тайно, потому что никто  не  простил  ему  дезертирства,  а
свидетели  прошлого  его  унижения  явятся  специально,  чтобы  плюнуть  в
отмеченное шрамом  лицо...  И  ведь  придется  говорить  с  отцом,  и  как
посмотреть в глаза матери? Нет,  пока  заклятие  не  снято,  он  не  может
вернуться в Каваррен.
     Тогда мысли его обретали другое направление - время  идет,  и  каждый
длинный  день  приближает  его  ко  встрече  со  Скитальцем.  Эта  встреча
превращалась для Солля  в  неотвязную  мысль,  навязчивую  идею;  Скиталец
являлся ему в снах. Заклятие будет снято, и Эгерт вернется  в  Каваррен  с
полным на то правом. Он ни от кого не будет прятаться и проедет верхом  по
главной улице, а когда сбежится народ и  соберутся  гуарды  -  тогда,  при
всех, он вызовет на дуэль Карвера.
     Сидя  в  сырой  полутемной  комнатушке,  Эгерт  дрожал  от  азарта  и
возбуждения. Это будет красивый, красивый вызов; толпа  притихнет,  Карвер
побледнеет и сделает попытку увильнуть - Эгерт при  всех  высмеет  его  за
трусость, а потом скрестит свою шпагу с его презренным клинком - и  убьет,
убьет бывшего друга, ставшего  смертельным  врагом,  потому  что  подлость
заслуживает наказания, потому что...
     ...Солль  вздрогнул.  Мечты  его  оборвались,  как  песня  кузнечика,
накрытого ладонью.
     Он убил троих. Первого  звали,  кажется,  Тольбер,  он  был  гуардом,
простодушным до глупости забиякой. Эгерт даже не помнил толком, из-за чего
возникла ссора - может  быть,  из-за  женщины,  а  может  быть,  просто  в
хмельном кураже... Поединок оказался мгновенным и  свирепым,  ибо  Тольбер
бросался на  Эгерта,  как  бешеный  вепрь,  а  Солль  встречал  его  напор
блестящими  безжалостными  контратаками...  Потом  шпага   Солля   угодила
противнику в живот, и Эгерт, в чьих жилах кипела в тот момент не кровь,  а
горячая смола, понял только, что победил...
     Имени второго человека, закончившего жизнь от его руки, Солль  так  и
не смог вспомнить. Тот не был гуардом - просто какой-то надменный помещик,
явившийся в город с намерением как следует покутить. И покутил, и,  пьяный
как свинья, закатил Соллю пощечину и обозвал сопляком - а сам и правда был
лет на двадцать старше... У  него  остались  жена  и  три  дочери,  Эгерту
сообщили об этом после похорон...
     Светлое небо, а что  было  делать?!  Разве  можно  стерпеть  подобное
оскорбление и не наказать обидчика? Да, на свете бывают и вдовы, и сироты,
но помещик получил по заслугам, да и тот, первый, тоже... Это ведь  только
Динар пострадал безвинно...
     Три девочки, старшей лет двенадцать. Растерянная женщина. Кто сообщил
ей о смерти мужа? Небо, хоть бы вспомнить имя  того  кутилы...  Но  память
решительно отказывается  извлечь  из  прошлого  слово,  давно  забытое  за
ненадобностью.
     Далеко-далеко, где-то в глубинах темного коридора, нежно  поскрипывал
сверчок. Стоял поздний вечер; против воли содрогаясь,  Эгерт  зажег  сразу
пять свечей - это было немыслимое расточительство, но комнатка осветилась,
как днем, и в мутной глубине железного зеркала, помещавшегося в  простенке
у двери, Эгерт увидел свое лицо со шрамом.
     И  в  эту  секунду  способность  кожей  чувствовать  боль  и  насилие
вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.
     Светлое  небо.  Город  лежал  за  толстыми  стенами  и  представлялся
сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и  вовсе  пуст  был
флигель, но Эгерт ощущал неподалеку  страдание  -  тупое,  привычное,  как
навязчивая головная боль.
     От мысли, что придется идти через темные коридоры и лестницы,  колени
его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи - в правой три, а  в
левой две - Солль плечом отворил дверь.
     Ниши зияли чернотой; колонны  отбрасывали  уродливые,  пресмыкающиеся
тени. Лица великих ученых, изображенные  на  барельефах,  оборачивались  к
Эгерту  с  презрительными  гримасами,  и,  чтобы  подбодрить  себя,  Солль
принялся напевать дрожащим голосом:  "Ой-ой-ой...  не  говори,  милый,  не
рассказывай... Ай, душа моя горит, а дверь скрипит... не смазана..."
     Горячий воск капал ему на руки - он не чувствовал. Источник боли  был
впереди, и помещался он в библиотеке.
     Из-под массивной двери пробивался свет. Эгерт решил  постучать  -  но
руки его были заняты, и он тихонько поскребся носком сапога. Из библиотеки
донеслось удивленное деканово: "Да?"
     Некоторое время Эгерт пытался ухватить медную ручку, не выпустив  при
этом горящих свечей; возможно, его усилия увенчались бы  успехом  -  но  в
этот момент дверь открылась сама, и в проеме  ее  стоял  декан  Луаян,  но
источником боли был не он, а кто-то в полумраке заполненного книгами зала.
     - Это я, - сказал Солль, хотя декан наверняка узнал его и ни с кем не
спутал. - Это я...
     Он запнулся, не зная, что говорить дальше. Декан помедлил и отступил,
приглашая Солля войти.
     Тория по обыкновению сидела на краю  стола,  и  тележка  ее,  пустая,
прижималась к ее коленям, как испуганный пес. Эгерт не видел Торию с  того
самого дня, когда принес декану Динарову книгу и получил тяжелым томом  по
лицу. Сейчас глаза ее оставалось в темноте, Эгерт не  видел  устремленного
на него взгляда - но  ощущение  исходящего  от  девушки  тупого  страдания
сделалось сильнее, как будто сам вид Эгерта вызвал у Тории  новый  приступ
боли.
     - Да, Солль? - суховато спросил декан.
     Они говорили обо мне, понял вдруг Эгерт, сам не зная, откуда  взялась
такая уверенность.
     - Я пришел спросить, - сказал он глухо, - об отмененных  заклятиях...
О заклятиях, которые были сняты.  Зависит  ли...  Зависит  ли  возможность
освобождения... От того, насколько виновен человек?
     Тория медленно перевела взгляд на отца, но не сдвинулась с места и не
сказала ни слова. Переглянувшись с дочерью, декан нахмурился:
     - Не понял?
     Тория - а  у  нее  все  сильнее  ныл  левый  висок,  Эгерту  хотелось
приложить ладонь к своей собственной голове - бесцветно и ровно сказала  в
темноту:
     - Вероятно, господин Солль хочет выяснить, имеет ли он, как  безвинно
пострадавший, какие-либо преимущества...
     Сердце Эгерта затравленно сжалось. Едва шевеля губами, он  прошептал,
и тоже в пространство:
     - Нет... Я...
     Слов  не  было,  Тория  сидела  неподвижно,  как  статуя,  ни  единой
черточкой не выдавая ноющей боли.
     - Я сейчас уйду, - тихо  сказал  Эгерт,  -  и  вам  станет  легче.  Я
только... Простите.
     Он повернулся и  пошел  к  двери.  Тория  за  его  спиной  прерывисто
вздохнула - и в  этот  момент  ее  схватил  спазм,  да  такой,  что  Эгерт
зашатался.
     Декан, вероятно, тоже почувствовал  неладное  -  быстро  взглянув  на
дочь, он перевел на Эгерта неласковый, подозрительный взгляд:
     - Что с вами, Солль?
     Эгерт привалился плечом к дверному косяку:
     - Не со мной... Разве вы... Не видите... Ей плохо. Вы-то  должны  это
чувствовать... Как вы можете допускать, чтобы она... - он перевел дыхание.
Отец и дочь  смотрели  на  него,  не  отрываясь;  клещи  спазма  понемногу
разжались, и Эгерт ощутил, как Торию накрывает волна облегчения.
     - Надо, наверное... Холодную повязку на голову, - сказал он  шепотом.
- Я уже ухожу... И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца... То, что со
мной сделали - плата. Может  быть...  -  он  содрогнулся,  -  может  быть,
Скиталец не сжалится и не снимет шрама... Что ж. Вам легче?
     Даже в полутьме было видно, какими большими и темными стали ее глаза.
     - Солль? - быстро спросил декан.
     Тория наконец-то сделала то, что  давно  хотелось  сделать  Эгерту  -
прижала ладонь к виску.
     - Скажете - я уйду из университета... - сказал Солль едва слышно. - Я
здесь... бесполезен, а ей меня видеть больно... Я ведь понимаю.
     Он перешагнул порог, вышел в коридор и  только  теперь  заметил,  что
судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и  сапоги,
и обожженные ладони.
     - Солль! - сказали за его спиной.
     Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул,
всматриваясь в изможденное Эгертово лицо. Во взгляде его был такой  напор,
что Соллю стало страшно.
     - Оставь его, - тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проеме, и  на
душе у нее было чуть легче - может  быть,  потому,  что  и  головная  боль
притупилась.
     Ухватив Солля за локоть, декан  вернул  его  в  библиотеку,  насильно
усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:
     - Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?
     - Я думала, обойдется, - ответила она в сторону.
     - А теперь?
     - Теперь - легче...
     Декан испытующи глянул на Эгерта:
     - Да, Солль? Легче? Правда?
     - Правда, - ответил тот, едва шевеля губами.  Свечи  его  погасли;  с
трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над  столом  с
мягким шорохом вертелись бархатные ночные  бабочки,  а  из  темного  окна,
выходившего на площадь, доносилась далекая перекличка сторожей.
     - Давно это у вас? - небрежно, будто  бы  невзначай,  поинтересовался
декан.
     - Это... не постоянно, - объяснил Солль,  глядя  на  бабочек.  -  Это
было... один раз, и сегодня - второй... Я над этим не властен... А  можно,
я пойду?
     - Тория, - поинтересовался декан со вздохом, - у тебя нет вопросов  к
господину Соллю?
     Она молчала. Обернувшись от  дверей,  Эгерт  поймал  на  себе  полный
изумления взгляд.


     Летний город захлебывался горячей пылью,  и  разносчики  лимонада  за
один только длинный день успевали заработать больше,  нежели  зарабатывали
обычно за целую неделю. Прохожие  страдали  от  жары,  и  даже  Башня  Лаш
исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали  над
головой соломенные зонты с длинной шелковой бахромой, и казалось,  что  по
площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном  здании  университета
кружилась никем не потревоженная пыль,  поблескивала  в  солнечных  лучах,
беспрепятственно укрывала кафедру,  и  скамьи,  и  подоконники,  и  статуи
ученых, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках  для  служащих,  в
кабинете декана - он напряженно работал над жизнеописанием великих магов -
и в комнате его дочери, да еще во флигеле - там жил в  полном  одиночестве
вольнослушатель Солль.
     Старушка, отказавшаяся на время от уборки,  приносила  теперь  обеды;
Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно
зная, что, увлеченный работой, декан может за целый день не  проглотить  и
маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками,  сама
приносила в  кабинет  еду  и  тщательно  следила  за  тем,  чтобы  все  до
последнего кусочка было в конце концов съедено.
     Эгерт почти не выходил из комнаты - сидя у окна, он не раз видел, как
Тория  с  корзинкой  в  руках  пересекает  университетский  дворик.  После
грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во  дворе  долго
не просыхала широкая  лужа  -  однажды  на  пути  идущей  с  базара  Тории
обнаружился купающийся воробей.
     А может, это был не воробей - намокшие  перья  топорщились,  и  Солль
запросто мог принять  за  серого  нахала  какую-нибудь  более  благородную
птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от теплой ванны
и не заметил подходящую Торию.
     Девушка замедлила шаг, потом остановилась - к Эгерту был  обращен  ее
гордый, как на монете, точеный профиль. Он  ждал,  что,  переступив  через
лужу, Тория двинется дальше  -  но