им каждый день.
Увлеченные разговором, для которого  у  них  имелось  множество  тем,  они
часами просиживали в библиотеке, или в зале,  или  в  любой  из  подсобных
комнатушек; временами Динар  приглашал  Торию  к  себе,  и  тогда  она  по
обыкновению присаживалась на край стола и покачивала  ногой  в  тонконосом
башмачке...
     А потом они сговорились о свадьбе. Наверное, Динар трепетал, представ
перед  деканом  в  роли  просителя  руки;  наверное,  декан  был  к   нему
благосклонен, и тогда, счастливые, жених и невеста отправились в путь... В
свадебное путешествие? В научную экспедицию? Что там они искали,  какие-то
рукописи... Как бы то ни было, целью путешественников стал Каваррен, где с
кучкой приятелей в трактире сидел Эгерт Солль...
     Неисповедима воля декана Луаяна. Совсем не случайно опустевшая  койка
Динара досталась теперь его убийце... А книга с  портретом?  Сколько  дней
пролежала она в темном углу под кроватью, дожидаясь, пока Эгерт возьмет ее
в руки?
     Утром, когда шаги уходящего Лиса  слились  с  бодрым  топотом  прочих
спешащих в зал студентов, Эгерт сбросил наконец с головы одеяло и встал.
     Ныли кости после бессонной ночи; книга была здесь,  под  подушкой,  и
при свете дня Эгерт осмелился снова взглянуть на портрет.
     Никогда в жизни живая Тория не смотрела на  Солля  так,  как  глядела
сейчас с рисунка. Вероятно, так она смотрела только на Динара, и тогда он,
щедрый, как  все  влюбленные,  решил  задержать  этот  взгляд  на  бумаге,
поделиться с миром своей  радостью...  А  может  быть,  нет.  Может  быть,
рисунок вовсе не был  предназначен  для  чужих  глаз,  и  Солль  совершает
преступление, разглядывая его минуту за минутой...
     С трудом отвернувшись,  он  уставился  на  выщербленный  край  стола.
Тягостное чувство, родившееся в нем ночью,  усиливалось  и  перерастало  в
тоску.
     Он почти не помнил лица Динара. Он вообще не смотрел ему  в  лицо;  в
памяти  его  остались  простая  темная  одежда,   срывающийся   голос   да
беспомощное фехтование чужой шпагой. Спроси сейчас  Эгерта,  какого  цвета
были у Динара глаза, а какого волосы - не скажет. Не вспомнит.
     О чем думал незнакомый  юноша,  касаясь  бумаги  кончиком  карандаша?
Рисовал  ли  по  памяти,  или  Тория  сидела  перед  ним,  поддразнивая  и
посмеиваясь  от  внезапно   возникшей   неловкости?   Зачем   этим   двоим
понадобилось появляться в Каваррене, что за злая судьба направила их путь,
что за злая судьба направила руку Эгерта, он же не хотел...
     Я не хотел, сказал Эгерт сам себе, но тягостное чувство не  оставляло
его; по душе будто елозили ржавые железные когти. Пытаясь  вспомнить  лицо
Динара, он слишком ярко вообразил его сидящим у стола в этой самой комнате
- и теперь боялся оглянуться, чтобы не встретиться с ним глазами.
     Я не хотел, сказал  Эгерт  воображаемому  Динару.  Я  не  хотел  тебя
убивать, ты сам напоролся на мою шпагу... Разве я убийца?!
     Динар молчал. Ржавые когти стиснулись.
     Он содрогнулся. Перевернул страницу, скрывая под ней  портрет  Тории;
уставился на черные  полосы  строк.  Несколько  раз  механически  пробегая
глазами один и тот же отрывок, вдруг  осознал  его  смысл:  "Считают,  что
покровитель воинов Харс был реальным лицом и еще  в  незапамятные  времена
прославился свирепостью и жестокостью... Рассказывают, он добивал  раненых
- как безнадежных, так и тех, кого можно было вылечить, и делал это не  из
милосердия, а из чисто практических соображений: раненый бесполезен,  всем
в тягость, легче закопать его, нежели..."
     Динара закопали под гладкой, без украшений, плитой.  Шпага  проткнула
его насквозь; последним, что он видел в жизни, было лицо его убийцы. Успел
ли он подумать о Тории? Как долго тянулись для него секунды умирания?
     Кладбище  у  городской   стены   Каваррена...   Усталые   птицы   на
надгробиях... И та надпись на чьей-то могиле: "Снова полечу".
     Ржавые когти стиснулись в кулак - и на  Эгерта  невыносимой  тяжестью
обрушилось осознание непоправимого. Никогда еще он так остро не  сознавал,
что живет в мире, исполненном смерти, рассеченном гранью между  всем,  что
можно исправить, и  всем  необратимым:  хоть  как  исходи  горем  -  а  не
вернуть...
     ...С трудом опомнившись, Солль увидел, что сжимает в  руках  портрет;
листок с рисунком оказался примятым, и Эгерт долго-долго  разглаживал  его
на столе, кусая губы и думая, что же  делать  теперь.  Знает  ли  Тория  о
рисунке? Может быть, она искала его и горевала, не найдя,  а  может  быть,
забыла о нем,  угнетенная  обрушившимся  несчастьем,  а  может  быть,  она
никогда  не  видела  портрета,  Динар  нарисовал  его   в   неком   порыве
вдохновения, а потом потерял?
     Он вложил рисунок в книгу, потом не выдержал и  снова  взглянул  -  в
последний раз, потому что хочешь не хочешь, а книгу надо отдать  декану...
Возможно, это ловушка, тогда  лучше  всего  положить  находку  на  прежнее
место; но, может быть, для Тории это важно? Рисунок принадлежит ей;  Солль
передаст его декану, а уж тот сам решит, когда и как показать его Тории...
     Он принял решение - и  ему  стало  легче.  Тогда,  сжимая  книгу,  он
подошел к двери, намереваясь отправиться  к  декану;  вернулся.  С  минуту
посидел у стола, потом спрятал темный переплет под  мышкой,  сжал  зубы  и
вышел в коридор.
     Путь его оказался долгим и  трудным  -  уже  ступив  на  него,  Солль
осознал все безумие  своей  затеи.  Он  явится  к  декану,  отдаст  книгу,
признается тем самым, что видел рисунок  -  и  чей  же?  Погибшего  жениха
Тории, жертвы своего же бессердечия...
     Два  раза  он  поворачивал  назад;  встретившиеся  по  пути  студенты
удивленно косились на него. Сжимая  помертвевшими  пальцами  книгу,  Солль
встал, наконец, у двери кабинета - и готов был  пуститься  наутек,  потому
что  свершить  задуманное  показалось   ему   равнозначным   признанию   в
собственной подлости.
     Он всем сердцем желал, чтобы декан в тот момент оказался где  угодно,
но не в кабинете; сердце его упало, когда знакомый голос отозвался на  его
приветствие:
     - Эгерт? Прошу вас, входите...
     Тускло поблескивало стальное крыло, в  строгом  молчании  взирали  на
гостя стеллажи и полки. Декан отложил работу и поднялся  Соллю  навстречу;
Эгерт не выдержал его взгляда и опустил глаза:
     - Я пришел... отдать...
     - Вы уже прочитали? -  удивился  декан.  Солль  прерывисто  вздохнул,
прежде чем заговорить снова:
     - Это... не та книга. Это я... нашел...
     И,  не  в  силах  выдавить  больше  ни  слова,  он  протянул   декану
злосчастный томик.
     Не то рука Солля дрогнула, не то Луаян замешкался, принимая  книгу  -
но, встрепенувшись, как живая, она всплеснула страницами и едва  не  упала
на пол; вырвавшись на волю, одинокий белый листок описал в воздухе круг  и
улегся  к  ногам  Эгерта;  нарисованная  Тория  по-прежнему  готова   была
улыбнуться.
     Прошла секунда - декан не двинулся. Медленно, как  заведенный,  Эгерт
наклонился и поднял портрет; преодолевая себя, протянул его  декану  -  но
другая рука выхватила его с такой силой, что бумага, разрываясь, треснула.
     Солль поднял взгляд - прямо  перед  ним,  бледная,  вздрагивающая  от
гнева, стояла Тория. Эгерт отшатнулся, испепеляемый  сузившимися,  полными
ненависти глазами.
     Может быть, она хотела сказать, что  Солль  совершил  кощунство,  что
рисунок Динара теперь испачкан руками его убийцы,  что,  коснувшись  вещи,
когда-то принадлежавшей ее жениху, Эгерт преступил все  возможные  границы
бессовестности - возможно, она хотела это сказать, но  мгновенная  вспышка
гнева отобрала у нее дар речи. Вся боль  и  все  возмущение,  до  поры  до
времени сдерживаемые, вырвались теперь наружу; человек, запятнанный кровью
Динара, осквернил своим присутствием не только стены  университета,  но  и
саму память о ее погибшем возлюбленном.
     Не сводя с Эгерта  уничтожающего  взгляда,  Тория  протянула  руку  и
взяла, нет, выхватила у отца Динарову  книгу;  набрала  в  грудь  воздуха,
чтобы что-то сказать, но вместо этого вдруг сильно ударила  Эгерта  книгой
по лицу.
     Голова Солля мотнулась; выплеснув в ударе  душившее  ее  негодование,
Тория вновь получила  способность  говорить,  и  слова  пришли  вместе  со
следующим ударом:
     - Мерзавец! Не сметь!
     Вряд ли Тория сама понимала в тот  момент,  что  именно  надлежит  не
сметь делать Эгерту. Полностью утратив над собой власть, она в исступлении
хлестала книгой по лицу со шрамом:
     - Не сметь! Негодяй! Убирайся!
     Из глаз ее летели во все стороны отчаянные, злые слезы.
     - Тория!!
     Декан Луаян схватил  дочь  за  руки;  она  отбивалась  недолго  -  ее
скрутили  истерические  рыдания,  и,  опустившись  коленями  на  пол,  она
выдавила сквозь судорожные всхлипы:
     - Ненавижу... Не...на...вижу...
     Эгерт стоял, не в состоянии сделать и шага.  По  губам  и  подбородку
расплывалась кровь из разбитого носа.


     Он сидел на краю канала,  и  горбатый  мостик  виделся  ему  снизу  -
замшелые камни с бликами воды на них, добротная кладка,  основание  перил,
топающие ноги, гремящие колеса, сапоги, башмаки, босые  ступни,  серые  от
пыли, и снова колеса, копыта, башмаки...
     Время от времени он опускал в воду замаранный носовой платок и  снова
прикладывал его к лицу. Кровь успокоилась было и опять полилась, и вид  ее
заставлял Эгерта невольно содрогаться.
     Он глядел на  гладкую  поверхность  стоячей  воды  и  вспоминал,  как
плакала Тория.
     Никогда раньше он не видел ее слез. Даже когда погиб Динар,  даже  на
похоронах... Впрочем, Солль ведь не был на похоронах. Он знает об  этом  с
чужих слов.
     Она  не  из  тех,  кто  плачет  при  свидетелях.  Видимо,  очень   уж
невыносимой была ее боль - и причинил ее  Эгерт,  который,  как  видно,  и
рожден на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да
он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия - только не знает,
как. Скиталец не оставил ему лазейки... Скиталец.
     Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему  придется
вернуться  в  университет.  Ему   необходимо   встретиться   с   давнишним
постояльцем "Благородного меча". Ему надо убедить неведомого  и  страшного
человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться -  пусть  снимет
заклятие, иначе Эгерт сойдет с ума...
     С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся  от  проезжавшей
кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на  ее
середину и постоянно озираясь - нет ли опасности. На лице его  по-прежнему
горели следы ударов.
     Проходя  через  площадь,  где  красовалось  на  постаменте   каменное
привидение Лаш, Эгерт старательно обошел группку молчаливых людей в  таких
же,  как  у  привидения,  плащах.  В  какую-то  секунду  ему  померещились
пристальные взгляды из-под нависающих капюшонов - но  в  то  же  мгновение
серые фигуры повернулись и двинулись прочь.
     Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза  -
эмблема цеха;  головка  благородного  цветка,  напоминавшая  скорее  кочан
капусты, безжизненно свешивалась с медного  шипастого  стебля.  В  широких
окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у
Эгерта закружилась голова от  густого  сладкого  запаха,  доносящегося  из
распахнутой  двери;  он  поспешно  миновал  лавку  -  и  замер.  Странное,
незнакомое чувство властно велело ему остановиться.
     В лавке, в благоухающих недрах ее со звоном упал  тяжелый,  вдребезги
разбившийся предмет, сразу после этого тонко  вскрикнул  детский  голос  и
раскатилось ругательство; потом,  отирая  забрызганный  чем-то  рукав,  из
двери прошествовал долговязый господин  с  брезгливым  выражением  лица  -
видно, покупатель. Еще потом хозяин лавки - Эгерт узнал его по все той  же
обязательной розе, вытатуированной на внешней  стороне  ладони  -  за  ухо
выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.
     Такие сценки не были диковинкой в  торговых,  а  особенно  мастеровых
кварталах - по десять раз на дню здесь кого-нибудь пороли, и  прохожие  не
обращали   особого   внимания   на    крики    наказуемых,    предоставляя
воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка-ученик  провинился,
видимо, серьезно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в  пяти
шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнем,  и  вытатуированная
роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.
     Мальчишка был надежно зажат между  мощными  коленями  хозяина,  Солль
видел  маленькое  багровое  ухо  под  клоком  соломенных  волос,   круглый
испуганный  глаз  да  с  другой  стороны  -  розовое  пространство   между
спущенными  штанами  и  задранной  рубашонкой.  Мальчишка   покорно   ждал
наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.
     Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.
     Он стоял в пяти шагах - и непостижимым образом боль чужого  мальчишки
обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без  кожи,  ободранный,
как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое  чувство,
ничуть не лучше - Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить,  что  он
дает выход накопившемуся раздражению, что ему все равно сейчас, кого  бить
- лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой,  лишь  бы  потешить  изголодавшуюся
душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нем  открылось  мучительное
шестое чувство, и не успел удивиться:  его  стошнило  прямо  на  мостовую.
Кто-то рядом ругнулся; удары  продолжали  сыпаться,  и  Солль  понял,  что
сейчас упадет в обморок.
     Он бежал, не разбирая дороги. Потом шел; потом брел, едва переставляя
ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль  -
стояла высоко, как вода в переполненном колодце.
     Это были только отголоски - сильные, слабые, острые  и  притупленные;
кто-то плакал, кто-то получал удары, кто-то наносил их,  а  кто-то  маялся
оттого, что хотел бить - но не знал, кого...  Из  одного  окна  на  Эгерта
будто дохнуло смрадом - человек, скрывавшийся  в  темноте  комнаты,  желал
насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги,
побежал прочь. В другом окне жило  отчаяние  -  беспросветное,  ведущее  в
петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались - у Солля  мороз
продрал по коже от чужого азарта, темного, слепого азарта тяжелых кулаков.
     Город нависал над Соллем, как  зловонный  ломоть  ноздреватого  сыра,
испещренного дырами окон и подворотен; ото всех  сторон  волнами  исходило
насилие - Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что  он  видит  его
клочковатые сгустки, дрожащие,  будто  студень.  Насилие  переплеталось  с
болью, боль требовала насилия;  временами  отравленное  Эгертово  сознание
мутилось и отказывалось служить.
     К университету Солля вывела интуиция либо чудо. У входа его  окликнул
и, не получив ответа, нагнал удивленный Лис:
     - Эй, Солль!.. Да тебе, похоже, морду разбили?
     Шкодливые глаза цвета меда сочувственно заморгали -  Лису,  наверное,
не раз и не два случалось получать схожие  травмы.  Глядя  в  его  круглое
мальчишечье лицо, Солль понял вдруг, что Лис действительно сопереживает  и
в сочувствии этом нет ни капли притворства.
     - Ничего, братец... - Гаэтан усмехнулся шире. - Морда - она  ведь  не
тарелка, однажды разобьют - впредь только жестче будет...
     Здание университета казалось островком незыблемого спокойствия  среди
моря зла; обессиленный Солль прислонился к стене и бледно улыбнулся.


     По  всему  столу  декана  Луаяна   раскатились   фарфоровые   шарики,
соскользнувшие с нитки разорванных бус.  Большая  часть  их  затерялась  в
бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в  края  стола,  застряли
теперь в  щелях  каменного  пола.  Медленно,  бездумно,  с  методичностью,
достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал  на
ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.
     Тяжелые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова
возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в  угол,  и  растрепанные
волосы закрывали ей лицо.
     - Раскаяние благотворно, - со вздохом  заметил  декан,  выпуская  под
потолок очередное насекомое, - лишь  до  определенной  степени.  У  самого
глубокого озера обязательно бывает дно... Иначе где бы спаривались раки?
     Тория молчала.
     - Когда тебе было десять лет, -  декан  почесал  кончик  носа,  -  ты
затеяла драку с деревенскими  мальчишками...  Мать  одного  из  них  потом
приходила ко мне жаловаться - ты выбила ему два зуба...  Или  три,  ты  не
помнишь?
     Тория так и не подняла головы.
     - А потом, - декан назидательно воздел палец, - он бегал к нам каждый
день, звал тебя то на рыбалку, то в лес, то еще куда-то... Помнишь?
     Дочь прошептала сквозь завесу волос:
     - Очень легко... тебе говорить... А Динар...
     И она замолчала, чтобы снова не заплакать.  Старая  книга  и  забытый
рисунок разбудили  давнее,  притупившееся  горе,  и  теперь  Тория  заново
переживала свою потерю.
     Грузный жук врезался в полку, рухнул на пол, полежал без  сознания  и
снова взлетел с деловитым гудением.
     - Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, - тихо сказал декан. -  Я
привык считать его своим сыном... Да так ведь оно  и  было.  Поверь,  я  и
сейчас горько жалею о вашей с  ним  неслучившейся  жизни,  о  ненаписанных
книгах  и  нерожденных  детях...  Он  был  славным  мальчиком,  добрым   и
талантливым, и гибель его нелепа,  несправедлива...  Но  теперь  представь
себе, ведь Солль... Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай,  Солль  мог
спрятать эту  книгу,  выбросить,  отдать  кухарке  на  растопку,  продать,
наконец... Но он решил вернуть ее... мне, а через меня - тебе.  Понимаешь,
какого мужества требовало это его решение?
     - Мужества? - голос Тории дрогнул не от слез уже, а от  презрения.  -
Мужество - и теперешний Солль? Это нелепо, как...
     - Как танец медузы на барабане, - невозмутимо продолжил декан.
     Тория замолчала, озадаченная.
     Декан задумчиво следил глазами за хороводом насекомых  под  потолком,
неразборчиво бормоча под нос слова старой детской песенки:
     - "Медуза спляшет  нам  на  барабане...  А  крот  добудет  устриц  на
обед..."  -  рука  его  резко  опустилась  на  столешницу,   будто   желая
прихлопнуть муху. - Да, и здесь ты права... Но, раз мы  вспомнили  сегодня
Динара... Я, честно говоря, не думаю, что в подобной ситуации он  стал  бы
так упиваться своей ненавистью... Не могу себе представить. А ты?
     Тория вскинулась:
     - Запрещенный прием, отец!
     Декан снова вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать  дочери:
а как еще тебя убедить?  Тория  вскочила,  отбросив  волосы  за  спину,  и
заплаканные глаза ее встретились со спокойными глазами декана:
     - Запрещенный прием! Динар умер, лежит  в  земле...  И  никто,  кроме
меня, не имеет права судить, поступил бы он так или иначе! Динар -  мой...
И память о нем - моя... А этот... Солль... посмел... Он убийца,  зачем  ты
ему позволяешь... Видеть не могу, думать о нем не могу,  знать  о  нем  не
желаю... Как он мог... Коснуться... Смотреть... А ты...
     Тория всхлипнула и затихла. Майские жуки  кружились  под  потолком  в
строгом порядке; декан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола.
     Тория показалась его рукам совсем маленькой, дрожащей и влажной,  как
бродячий котенок. Он обнял ее нерешительно, боясь обидеть - ведь она давно
уже не ребенок. Тория на секунду замерла, чтобы тут же и разреветься прямо
в черную хламиду.
     Минута проходила за минутой; выплакавшись, Тория замолчала и  немного
устыдилась. Отстраняясь, сказала в пол:
     - Тебе виднее... Но мне кажется, ты еще пожалеешь о Солле,  отец.  Он
был отважным подонком - теперь он подонок трусливый...  Это  же  н