несколько минут после традиционного приветствия.
     Господин ректор обладал  скрипучим  голосом  и  внушительной  манерой
вещать; говорил же он о предметах столь сложных и отвлеченных, что  Эгерт,
отчаявшись, прекращал всякие попытки что-либо понять. Сдавшись,  он  ерзал
на скамье, прислушивался к чьим-то  отдаленным  перешептываниям,  шорохам,
смешкам, смотрел танец пылинок в солнечном столбе,  разглядывал  линии  на
своей ладони, вздыхал и ждал конца лекции. Иногда, сам не зная почему,  он
поднимал глаза к маленькому круглому окошку под  самым  потолком,  окошку,
невесть зачем глядящему из зала в библиотеку...
     Дородный и громогласный профессор естественных наук походил скорее на
мясника, нежели на ученого; из его  речей  Эгерт  понимал  только  вводные
слова - "кстати", "как видим", "чего  и  следовало  ожидать"...  Время  от
времени профессор занимался и вовсе диковинными вещами: смешивал  жидкости
в стеклянных колбах, зажигал огоньки над узкими горлышками спиртовок -  ни
дать ни взять, фокусник на  ярмарке...  Иногда  в  зал  приносились  живые
лягушки, и профессор резал их - Эгерт, в свое время бестрепетно посещавший
бойню, закрывал глаза и отворачивался, сгорбившись.
     Студенческая братия внимала речам с кафедры с  переменным  вниманием,
то  притихая,  то  усиленно  ерзая  и  перешептываясь.  Среди  студиозусов
случались и ротозеи, и болваны - однако и распоследний из  них  понимал  в
происходящем куда больше, нежели Солль.
     Интереснее всего были лекции декана Луаяна. Личность его  вызывала  у
Солля множество сильных и противоречивых чувств - и страх,  и  надежду,  и
любопытство, и желание просить о помощи, и  содрогание  от  одного  только
взгляда; к тому же, сколь ни был Эгерт занят собой, он не мог не  заметить
того особенного почитания, которым декан окружен был в университете.
     Все шорохи  и  смешки  затихали,  стоило  декану  появиться  в  зале;
встретив его в сводчатом коридоре - Эгерт видел своими глазами - даже  сам
господин ректор спешил засвидетельствовать свое  внимание  и  уважение,  а
студенты - те просто замирали, как кролики  перед  удавом,  и  счастливцем
считался всякий, получивший персональный ответ  на  свое  приветствие  или
заслуживший деканову улыбку.
     Господин Луаян был маг - об этом говорили  и  перешептывались,  но  в
лекциях его ничего не было магического: он говорил о древних  временах,  о
давно разрушенных городах, о войнах, некогда опустошавших целые  страны...
Эгерт слушал, пока хватало сил - но слишком часто  повторялись  незнакомые
имена и даты, Солль уставал, ничего не мог запомнить, терял нить  рассказа
и, запутавшись, отчаивался. Однажды он  решился-таки  спросить  у  Лиса  -
разве декан не учит студентов колдовству? Ответом Эгерту был сочувственный
взгляд и красноречивый, но  не  вполне  приличный  жест,  означающий,  что
Солль, мягко говоря, не в своем уме.
     Никто из студентов не  носил  оружия,  но,  если  Эгерт  до  сих  пор
чувствовал себя почти что голым без отягощенного сталью пояса, то ни  один
из  ученых  юношей   ничуть   не   тосковал   по   смертоносному   железу.
Преисполненные куража, жители флигеля едва не каждый вечер отправлялись  в
город, и шумное их возвращение  прерывало  чуткий  Эгертов  сон  иногда  в
полночь,  а  порой  и  под  утро.  Под  сводами  университета  распевались
известные всем  студентам,  но  незнакомые  Эгерту  песни,  бурлила  своя,
особенная жизнь, но он -  он  чужд  был  этому  до  последнего  белокурого
волоска, чужой, чужак, пришелец.
     ...Лис взгромоздился тощим задом на стол. Тот, видавший на своем веку
не одно поколение Лисов, закряхтел, будто вычитывая мораль.  Эгерт  бледно
улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд шкодливых, цвета меда глаз.
     -  Мечтаешь?  -  деловито  поинтересовался  Лис.  -  Мечты  хороши  к
завтраку, на обед чего бы пожирнее... А?
     Солль снова вымучено улыбнулся. Лиса он тоже побаивался -  рыжий  сын
аптекаря был насмешлив и безжалостен, как оса; свое прозвище  он  заслужил
вполне, и даже до отстраненно живущего Солля не раз долетали слухи  о  его
выходках. Впрочем, что слухи - одна из проделок не так давно  развернулась
прямо на Эгертовых глазах.
     Среди студентов был некий Гонза - вечно желчный  и  всем  недовольный
парень, сын обедневшего аристократа из глухой провинции.  Эгерт  не  знал,
почему на этот раз Лис  избрал  мишенью  именно  его  -  однако,  явившись
однажды  в  зал,  Солль  застал  там  некое  возбужденное,  но   тщательно
скрываемое веселье. Студенты перемигивались и  то  и  дело  зажимали  рты,
чтобы не прыснуть; Эгерт по обыкновению забился в свой угол и  уже  оттуда
разглядел, что центром своим всеобщее возбуждение имеет, конечно же, Лиса.
     Вошел Гонза - в зале воцарилась обычная  деловитая  возня.  Сосед  по
скамье поприветствовал вошедшего - и тут  же  удивленно  отпрянул.  Что-то
негромко спросил; Гонза изумленно на него уставился.
     Суть Лисовой задумки открылась Эгерту  несколько  позже,  а  пока  он
недоуменно наблюдал, как всякий, обративший свой взор на  Гонзу,  расширял
глаза и принимался громко шептаться с соседом. Гонза ерзал,  вздрагивал  и
отчего-то хватался рукой за нос.
     Затея была проста: все как один сотоварищи - кто с  сочувствием,  кто
со злорадством, кто  заботливо,  кто  изумленно  -  вопрошали  обомлевшего
Гонзу, что такое случилось сегодня с его носом и по какой такой причине он
вырос почти на четверть?
     Гонза отшучивался и огрызался - но мрачнел на глазах. На другой  день
повторилось все  то  же  самое  -  встретив  Гонзу  в  коридоре,  студенты
хмурились и отводили глаза. Злой и растерянный, бедняга наконец  обратился
к Соллю:
     - Слушай, парень... Ты-то хоть скажи мне... Что там мой нос?
     Эгерт переминался с ноги на ногу, глядя в его  вопросительные  глаза;
выдавил, наконец:
     - Да вроде... длинноват...
     Гонза плюнул в сердцах, а вечером - смеющийся  Лис  поведал  об  этом
Соллю, который стал таким образом будто бы соучастником  затеи  -  вечером
отчаявшийся провинциал раздобыл обрывок  шнурка  и  тщательно,  до  самого
кончика, измерил свой несчастный нос. На горе, ему случилось оставить свою
мерку тут же, в комнате, под  периной;  конечно  же,  Лис  нанес  визит  в
отсутствие хозяина и чуть-чуть укоротил злосчастную мерку.
     Небо, что случилось с Гонзой, когда он вздумал  произвести  повторный
замер! Чуть не весь  университет,  притаившийся  под  окном  его  комнаты,
слышал горестный, полный ужаса вопль: мерка оказалась коротка,  несчастный
нос удлинился на целую половину ногтя...
     Эгерт вздрогнул и перестал вспоминать.  С  площади  донесся  длинный,
протяжный звук -  будто  голос  древнего,  закованного  в  каменную  броню
чудовища, чудовища тоскующего и одинокого.  Всякий  раз  при  звуке  этого
голоса у Солля мороз продирал по коже, хотя Лис давно  объяснил  ему,  что
это  всего  лишь  очередной  обряд  в  Башне  Лаш:  серые  капюшоны  любят
таинственность, и шут  его  знает,  что  там  у  них  за  обряды...  Башня
разражалась этим стоном иногда раз в день, иногда два, а  порой  замолкала
на целую неделю - горожане привыкли к странным звукам и не обращали на них
внимания, и только Эгерту всякий раз хотелось зажать уши.  Вот  и  сейчас,
невольно дернувшись, он вызвал усмешку Лиса:
     - У моего бати сучонка была... Так та свистульку не любила. Услышит -
и давай подвывать, с ума  прямо  сходит...  Вроде  тебя,  только  ты  выть
робеешь...
     Звук оборвался; Эгерт перевел дыхание:
     - Ты... Не знаешь, что все-таки они... делают в этой своей Башне?
     Служителей Лаш на улицах узнавали издалека - облаченные в серые плащи
с падающими на лицо капюшонами, они внушали горожанам трепет  и  почтение,
которые Эгерт вполне разделял.
     Лис наморщил нос. Проговорил задумчиво:
     - Ну, дел-то у них много... Одной стирки сколько - плащи-то  длинные,
мостовую подметают, всякое  дерьмо  к  полам  липнет...  Пачкаются,  поди,
страшное дело...
     Солль подавил приступ раздражения. Поинтересовался глухо:
     - А... звук? Ну, вой этот...
     Лис встрепенулся:
     - А это прачка ихняя, как дырку  в  плаще  найдет,  так  сразу  орать
начинает... Ругается, значит.
     - Откуда ты знаешь? - сквозь зубы спросил Эгерт.
     - На лекции ходить надо, - усмехнулся Лис.
     Эгерт вздохнул. Вот уже несколько дней он не ходил на лекции.  Устал,
сдался, надоело; объяснять это Лису не было ни сил, ни возможности.
     Гаэтан тем временем извлек откуда-то  из  кармана  куртки  немыслимых
размеров зеленый огурец. Критически оглядев овощ,  покосился  на  Солля  -
заинтригован ли? Эгерт поглядывал на огурец с плохо скрываемой опаской.
     Лис усмехнулся во весь зубастый рот, глаза его полыхали предвкушением
сногсшибательной шкоды. Быстрым  движением  распустив  пояс,  Лис  засунул
огурец  себе  в  штаны,  пыхтя,  приспособил  овощ  наиболее  естественным
образом:
     - Во... Сегодня танцевать будем, с красавицей моей, Фарри...
     Обняв воображаемую  партнершу,  он  с  романтическим  лицом  проделал
несколько  па;  спрятанный  огурец  подрагивал  в  такт  его  шагам,  как,
очевидно, это и было задумано.
     - Получается, - заметил Лис  озабоченно.  -  Еще  обниму  покрепче...
Только б не выпал... Все, я пошел.
     Спрятав огурец в карман, он на ходу стянул с  крюка  свой  залатанный
плащ; бросил уже в дверях:
     - Кстати... Господин декан о тебе спрашивал. Будь здоров...
     Солль сидел и слушал, как гулко  отдаляются  по  сводчатому  коридору
Лисовы шаги. Из мыслей его разом вылетели и Гаэтан с его огурцом, и  Башня
Лаш с ее странным звуком.
     "Господин декан о тебе спрашивал".
     Декан относился к Соллю внешне ровно, совершенно  так  же,  как  и  к
прочим - будто не он привел его тогда на рассвете в университет,  будто  и
не  было  тягостного  разговора  у  колодца.  Эгерт  был  просто   вольным
слушателем - но жил во флигеле, как студент, и  никто  не  заводил  с  ним
разговора  об  оплате,   пока   он   сам   не   заговорил   об   этом   со
старичком-интендантом.  Благодетель-декан  приветливо  кивал   Соллю   при
встрече - а Тория между тем была его  дочерью,  а  убитый  Динар,  значит,
собирался стать зятем...
     Со времени появления Солля в университете декан никак не  проявлял  к
нему интереса - и вот... Заметил, что его нет на лекциях? Или дело  в  той
встрече, памятной встрече в коридоре?


     ...Это случилось четыре дня назад.
     Эгерт  пришел  на  лекцию  позже  обычного.  Из-за  прикрытой   двери
доносился скрипучий голос господина ректора, Солль понял, что опоздал,  но
не испытал от этого ни досады, ни раскаяния - только  усталое  облегчение.
Повернулся, чтобы идти прочь - и услышал, как по  каменному  полу  катятся
деревянные колеса.
     Негромкий звук этот оглушил его.  Из-за  угла  показалась  тележка  -
маленький столик на колесиках. Столик  прогибался  под  грузом  книг;  как
привороженный, Эгерт не мог оторвать глаз от мерцавших золотом переплетов.
На самом  верху  лежал  небольшой  томик,  запертый  серебряной  скобой  с
маленьким  тусклым  замочком  -  некоторое  время  Солль   удивленно   его
разглядывал, потом вздрогнул, как от толчка, и поднял глаза.
     Тория стояла прямо перед ним - он  отчетливо  видел  каждую  черточку
по-прежнему прекрасного лица. Высокий  воротник  черного  платья  закрывал
шею, волосы подобраны были в простую, даже небрежную  прическу,  и  только
одна своенравно выбившаяся прядь падала на чистый, матовый лоб.
     Эгерту захотелось, чтобы каменные плиты пола разверзлись и скрыли его
от этого  надменного,  чуть  напряженного  взгляда.  Тогда,  в  первую  их
каварренскую встречу, она смотрела спокойно и немного  насмешливо;  вторая
встреча, повлекшая  за  собой  дуэль  со  студентом,  обернулась  для  нее
смятением и отчаянием, горем, потерей... Солль  передернулся,  вспомнив  о
третьей встрече - тогда в  обращенных  к  нему  глазах  он  прочел  только
омерзение, холодную, лишенную злобы гадливость.
     Светлое небо! Воплощенный трус, больше всего на свете он боялся снова
столкнуться с ней лицом к лицу.
     Тория не опускала глаз - а он и не мог отвернуться, как бы  ни  хотел
этого. Он увидел,  как  напряженная  надменность  в  ее  глазах  сменилась
холодным удивлением и на лоб легли две тонкие вертикальные складки;  потом
Тория чуть тронула тележку и взглянула на  Эгерта  уже  вопросительно.  Он
стоял столбом, не в силах сдвинуться  с  места;  тогда  она  вздохнула,  и
уголок ее рта шевельнулся точь-в-точь как у декана - она будто  досадовала
на Эгертову недогадливость. Тут  только  он  сообразил,  что  загораживает
дорогу тележке; отскочил, ударившись о стену затылком, вжался  в  холодный
камень всей своей мокрой, дрожащей спиной. Тория проследовала  мимо  -  он
ощутил ее запах, терпкий запах влажной травы...
     Шум тележки давно  замер  в  глубине  коридора  -  а  он  все  стоял,
прижавшись к стене, и смотрел вслед.


     ...Дочка вошла в кабинет отца, неслышно притворив за собой дверь.
     Декан сидел за массивным  письменным  столом;  три  свечи  в  высоком
подсвечнике горестно роняли капли воска  на  темную,  изъеденную  временем
столешницу. Негромко скрипело гусиное перо, и цветными кистями свешивались
из множества книг пестрые, любовно изготовленные Торией закладки.
     Не говоря ни слова, она остановилась у Луаяна за спиной.
     С самого детства у Тории сохранилась не вполне пристойная привычка  -
подкрадываться к увлеченному работой отцу и,  заглянув  через  его  плечо,
завороженно наблюдать, как танцует по чистому  листу  бумаги  черное  жало
пера. Мать ругала Торию на  чем  свет  стоит:  подглядывать  некрасиво,  а
главное  -  она  ведь  мешает  отцу  работать!   Отец,   впрочем,   только
посмеивался; так Тория и выучилась читать - заглядывая ему через плечо...
     Сейчас декан занят был любимым делом - примечаниями к очередной главе
из истории магов. То, что это примечания, Тория поняла,  увидев  в  начале
страницы два косых крестика; смысл же написанного дошел до нее  не  сразу.
Какое-то время она  отрешенно  любовалась  пляской  пера,  пока,  наконец,
черные узелки букв не сложились для  нее  в  слова:  "...досужие  домыслы.
Представляется, однако, что  чем  меньшим  могуществом  наделен  маг,  тем
ретивее он стремится  восполнить  этот  недостаток  внешними  эффектами...
Автор этих строк знаком был со  старой  ведьмой,  обложившей  данью  целую
деревушку, причем  подать  собиралась  исключительно  крысиными  сердцами.
Трудно  предположить,  откуда,  собственно,  у  старушки  возникла   столь
странная потребность; автору представляется, однако,  что  убиенные  крысы
служили одной только цели  -  заставить  собственные  крестьянские  сердца
трепетать при одном имени воцарившейся над ними колдуньи... История  полна
примеров и посерьезнее - разного  рода  дешевые  штучки  порой  вводили  в
заблуждение не одних только неграмотных крестьян...  Вспомним,  что  писал
тот же Бальтазарр  Эст  в  своих  "Скудных  нотациях",  которые,  к  слову
сказать, далеко не так скудны: "Если над жилищем мага день  и  ночь  стоят
зловещего  вида  черные  тучи,  если  окна  гостиной   за   версту   горят
кроваво-красным светом, если в прихожей вместо слуги вас  встретит  цепной
дракон, неухоженный и потому особенно зловонный, если, наконец,  навстречу
вам выйдет некто со сверкающим взором и увесистым посохом в руках -  тогда
вы можете быть совершенно уверены, что перед  вами  ничтожный  колдунишка,
сам стыдящийся собственной слабости.  Самый  никчемный  из  известных  мне
магов не вылезал из плаща, расшитого рунами - по-моему, даже спал  в  нем;
самый сильный и страшный из моих  собратьев,  чьего  даже  имени  поминать
неохота, предпочитал просторные заштопанные рубахи..."
     Декан помедлил и уронил перо.
     - Ты цитируешь по памяти?  -  удивилась  Тория.  Декан  усмехнулся  с
некоторой долей самодовольства.
     - Я видела... его, - тихо сказала Тория.
     Декан, безусловно, понял, что речь  идет  вовсе  не  о  великом  маге
Бальтазарре Эсте.
     Затрещала свечка; Тория выпрямилась, взяла со стола маленькие щипцы и
аккуратно подрезала фитиль. Спросила негромко:
     - Кстати, кто  этот  сильный  и  страшный  маг,  который,  по  словам
господина Эста, так любил старые обноски?
     Декан усмехнулся:
     - А это учитель Эста... Он умер лет сто назад.
     Он  замолчал  и  вопросительно  уставился  на  дочь.  Тория  казалось
рассеянной - но декан видел, что все ее мысли  вертятся,  как  собачки  на
привязи, вокруг одного очень важного для  нее  предмета.  В  конце  концов
предмет ее размышлений обрел, наконец, форму, вырвавшись словом:
     - Солль...
     Тория запнулась. Декан доброжелательно ждал продолжения; тогда она  с
трудом отодвинула тяжелый фолиант и присела на освободившийся край стола:
     - Это впечатляет... Шрам и... все остальное. Ты даже не  можешь  себе
представить, насколько он изменился... Ты ведь не видел  его  раньше...  -
она помолчала, покачивая ногой в узконосом башмачке. -  Господин  Солль...
Блестящий надутый пузырь... И вот ничего не  осталось  -  только  порожняя
оболочка, пустая крысиная шкурка. Право же, отец, зачем... - оборвав  себя
на  полуслове,  она  красноречиво,  с  преувеличенным  недоумением  пожала
плечами.
     - Понимаю, - декан снова  усмехнулся,  на  этот  раз  грустно.  -  Ты
никогда не простишь, конечно.
     Тория тряхнула головой:
     - Не в том дело... Простишь - не простишь...  А  если  бы  на  Динара
упало дерево, или камень со скалы? Разве я могла бы ненавидеть камень?
     Декан присвистнул:
     - По-твоему, Эгерт Солль не отвечает за свои поступки, подобно зверю?
Дереву или камню?
     Тория  поднялась,  недовольная,   по-видимому,   своей   способностью
изъясняться. Раздраженно оборвала свисающую с рукава нитку:
     - Я не то хотела сказать... Он не достоин моей ненависти. Я не  желаю
его прощать или не прощать.  Он  пустой,  понимаешь?  Он  не  представляет
интереса. Я наблюдала за ним... Не день и не два.
     Тория закусила губу - ей действительно не раз и  не  два  приходилось
влезать на верхушку тяжелой стремянки, чтобы заглянуть  в  круглое  окошко
между библиотекой и Большим Актовым залом. Эгерт сидел всегда  в  одном  и
том же месте -  в  темном  углу,  удаленном  от  кафедры;  наблюдательнице
отлично видны были и  его  потуги  уловить  смысл  лекции,  и  последующее
отчаяние, и тупое равнодушие, всегда приходившее на  смену.  Сжимая  губы,
Тория пыталась подавить в себе ненависть и смотреть на  Солля  безучастным
взглядом исследователя; иногда  она  даже  испытывала  к  нему  брезгливую
жалость, порой прорывалось раздражение -  и  тогда,  неведомо  почему,  но
Солль вдруг поднимал голову и смотрел на окошко, не  видя  за  ним  Тории,
хотя, казалось, прямо ей в глаза...
     - Ты бы видела его там, у колодца, -  тихо  сказал  декан.  -  Ты  бы
видела, что с ним творилось... Поверь, это глубоко страдающий человек.
     Тория больно дернула себя за падающую на лоб  прядку.  Заслоняя  друг
друга, перед глазами ее зарябили воспоминания - из тех, которые  лучше  бы
позабыть.
     В тот день Солль смеялся - Тория слишком хорошо помнит этот  смех,  и
взгляд  прищуренных,  полных  снисхождения  глаз,  и  мучительно   долгую,
смертельную игру с Динаром... И  черный  кончик  шпаги,  выглядывающий  из
спины любимого человека, и кровавую лужу на мокром песке...
     Декан терпеливо ждал, пока дочка соберется с мыслями.
     - Я понимаю, - сказала наконец Тория,  -  он  интересен  тебе...  как
экспонат. Как человек, отмеченный Скитальцем. Как носитель  его  заклятия.
Но для меня он остается всего лишь палачом, которому  отрубили  руки...  И
поэтому то, что теперь он живет...  там,  во  флигеле,  и  ходит  теми  же
коридорами, по которым ходил Динар, да к тому же... - она поморщи