серым  фигурам  несколько
зловещий вид; Эгерт испугался даже сильнее, нежели  при  виде  патруля,  и
постарался обойти беседующую группку десятой дорогой.
     Вот, наконец, и  здание  университета.  Эгерт  остановился,  переводя
дыхание; у входа в храм науки застыли в величественных позах железная змея
и деревянная обезьяна. Эгерт удивился -  он  не  знал,  что  сии  изваяния
символизируют мудрость и стремление к познанию.
     Надо было  просто  подняться  по  ступенькам  и  взяться  за  медную,
отполированную до блеска ручку двери - но Солль стоял, не в силах  сделать
и шага. Здание подавляло его своим величием; там,  за  дверью,  скрывалась
тайна, там поджидал Эгерта "большой колдун", великий маг, и кто знает, что
сулит  несчастному  бродяге  предстоящая  встреча...  Мелькнула  в  голове
слышанная когда-то фраза о том, что  всех  студентов  оскопляют  во  славу
науки;  обомлевшему  Соллю   показалось,   что   железная   змея   смотрит
пронзительно и зло, а обезьяна издевательски скалится.
     Залитый липким потом, Эгерт все еще топтался на месте,  когда  новое,
тревожащее чувство заставило его вздрогнуть и поднять голову.
     Из высокого, распахнутого настежь окна на Солля неотрывно, пристально
глядела бледная темноволосая женщина.


     ...Он несся сквозь толпу, оглушаемый руганью, опрокидывая лотки, ловя
на ходу раздраженные тычки. Он бежал прочь от площади, от  университета  с
распахнутым окном, где все еще белеет, будто призрак, лицо Тории,  невесты
когда-то   убитого   им   студента.   Прочь.   Это   дурное,    несчастное
предзнаменование; он не должен был являться в город,  теперь  ему  следует
как можно скорее добраться до ворот, вырваться из сети узких,  извилистых,
переполненных людом улиц...
     Но мир большого города, равнодушный, сытый,  лениво-праздничный,  уже
завладел Соллем, как своей законной жертвой. Эгерту казалось, что, подобно
огромному желудку,  город  понемногу  переваривает  его,  желая  полностью
растворить, уничтожить, впитать в себя.
     - Ты, бродяга, посторонись!
     Прогрохотали  огромные  колеса  по  булыжной  мостовой;  в  бархатной
полутьме кареты над Эгертом проплыло чье-то  надменное  лицо,  и,  опустив
глаза, он увидел в колее расплющенного в лепешку перламутрового жука.
     - Ты, бродяга, с дороги, с дороги!
     Звонко перекликались из окон хозяйки, и на мостовую время от  времени
обрушивался водопад помоев - тогда перекличка сменялась перебранкой.
     Надрывались торговцы:
     -  А  вот   гребешки,   гребешки   костяные,   черепаховые!   А   вот
чудо-снадобье: намажешь макушку - волосы  вырастут,  намажешь  подмышку  -
волосы выпадут!
     - Цирюльня! Банки, пьявки, кровопускания! Бороды бреем, бреем!
     Стайка  уличных  мальчишек  дразнила  благопристойного,   одетого   с
иголочки паренька; вдоль стен  изваяниями  застыли  нищие  -  ветер  играл
бахромой их лохмотьев,  неподвижные  протянутые  ладони  казались  темными
листьями  диковинного  кустарника.  Пронзительное  "По-дай...   по-дай..."
стояло над улицей, хотя запекшиеся  губы  попрошаек  почти  не  двигались,
только глаза тоскливо и в то  же  время  алчно  ловили  взгляды  прохожих:
"По-дай... по-дай..."
     Прочь, прочь, к воротам. Эгерт свернул на знакомую, казалось, улицу -
она предала его, выведя к прямому, одетому камнем каналу. От зеленой  воды
поднимался запах плесени и цвели.  Над  каналом  выгибался  дугой  широкий
мостик - Эгерт не помнил этого  места,  он  никогда  не  бывал  здесь,  он
окончательно заблудился.
     Тогда он решился спросить дорогу;  первая  же  особа,  к  которой  он
отважился обратиться - степенная, добродушная хозяйка в крахмальном  чепце
- с удовольствием и подробно описала ему путь к городским воротам.  Следуя
ее указаниям, он миновал две или три  улочки,  старательно  обошел  людный
перекресток, свернул, где было велено - и неожиданно вышел все к  тому  же
горбатому мостику через канал. По затхлой воде сновали водомерки.
     Помянув недобрым словом женщину  в  крахмальном  чепце,  Эгерт  снова
собрался  с  мужеством  и  попросил   о   помощи   тощую,   бедно   одетую
девушку-служанку. Та вспыхнула, и по тайной радости в ее скромно опущенных
глазенках Солль понял вдруг, что для этого несчастного создания  он  вовсе
не грязный оборванец, а  видный  молодой  человек,  красавец  и  возможный
кавалер. Осознание этого почему-то доставило Эгерту не  радость,  а  боль;
девушка тем временем серьезно и старательно растолковала ему, как пройти к
воротам, и пояснения ее были прямо противоположны наставлениям  хозяйки  в
чепце.
     Наспех поблагодарив несколько разочарованную  служанку,  Эгерт  снова
пустился в дорогу. Напряженно оглядываясь, он шел мимо лавочек и харчевен,
мимо аптеки с живыми пиявками в бутылях и  снадобьями  в  пузырьках,  мимо
пуговичной мастерской,  с  витрины  которой  пялились,  как  глаза,  сотни
серебряных,  перламутровых,  костяных  кругляшков...  Темный  переулок   с
нависшими над ним глухими стенами  домов  оказался  вотчиной  своден  -  в
полумраке то одно, то другое сладкоглазое лицо приближалось  к  Эгерту  и,
безошибочно  определив  в  нем  голодранца,  а  не   возможного   клиента,
равнодушно отворачивалось. В руках своден страстно, как  живые,  трепетали
шелковые чулочные подвязки, призванные, по-видимому, олицетворять любовный
пыл.
     Переулок вывел Солля на  круглую  площадь;  в  центре  ее  помещалась
статуя на невысоком постаменте.  Голова  изваяния  покрыта  была  каменным
капюшоном. Вспомнив людей в сером, напугавших его  на  площади,  Эгерт  не
сразу решился подойти поближе и прочитать надпись,  высеченную  на  камне:
"Священное привидение Лаш".
     С детства слышавший о священном привидении, он,  однако,  представлял
его несколько иначе, величественнее, что ли; впрочем, сейчас ему  было  не
до размышлений. Сделав глубокий вдох, он снова спросил дорогу  -  на  этот
раз у юного и кроткого с виду торговца лимонадом. По словам  паренька,  до
городских ворот рукой было подать; воодушевленный, Эгерт  двинулся  вперед
по  широкой,  не  слишком  людной  улице,   миновал   дом   костоправа   с
приколоченным к дверям  внушительных  размеров  костылем,  дом  лошадиного
лекаря с тремя конскими хвостами на вывеске, пекарню - и,  обомлев,  вышел
все к тому же горбатому мостику над затхлым каналом.
     Казалось,  неведомая  сила  твердо  решила  не  выпускать  Солля   из
замкнутого круга. Обессиленный, он прислонился к широким каменным перилам;
где-то над его головой звонко ударился  о  стену  ставень  и  распахнулось
окно. Эгерт посмотрел вверх.
     В маленьком темном окошке стояла девушка. У Солля потемнело в  глазах
- бледные, будто выточенные из  мрамора  щеки,  темные  волосы,  созвездие
родинок на шее... Он отшатнулся - и в следующую секунду понял, что это  не
Тория, что у этой, равнодушно глазевшей сейчас из  окна,  лицо  круглое  и
рябое, а волосы цвета прелой соломы...
     Он повернулся и с трудом побрел прочь; на перекрестке спросил  дорогу
по очереди у двух прохожих -  приветливо  и  доброжелательно  ему  указали
прямо противоположные направления.
     Стиснув зубы, он двинулся вперед, полагаясь только  на  чутье  да  на
удачу; пройдя несколько кварталов, он с беспокойством заметил  вдруг  пару
уличных мальчишек, следующих за ним  неотвязно,  хотя  и  на  почтительном
расстоянии.
     Он оглядывался все чаще и чаще; лица мальчишек, чумазые и  деловитые,
мелькали в толпе все ближе и ближе. Внутренне сжавшись, Эгерт свернул раз,
потом еще и еще - мальчишки  не  отставали,  их  становилось  все  больше,
замурзанные рты широко и нагло  ухмылялись.  Теперь  за  Соллем  следовала
радостно возбужденная орава.
     Эгерт ускорял и ускорял шаг - привычный уже страх нарастал, холодными
клещами сжимал горло, набивал ватой непослушные  ноги.  Солль  все  острее
ощущал  себя  жертвой  -  и  чувство  это  будто  передавалось  малолетним
преследователям, побуждая их к травле.
     И травля началась.
     Солль не удивился,  когда  в  лопатку  ему  ударил  первый  камень  -
наоборот, ему даже стало легче, что удара больше не надо ждать, потому что
он уже нанесен... Но за первым ударом последовали второй и третий.
     -  Улю-лю!  -  радостно  разнеслось  по  улице.  Прохожие  недовольно
оглядывались - и шли по своим делам.
     - Улю-лю... Дядюшка, дай табачку на понюшку... Дя-адюшка, оглянись!
     Эгерт почти бежал. Попросту кинуться наутек ему не позволяли  остатки
гордости.
     - Дядюшка, на штанах-то дыра! Оглянись!
     Несколько мелких камушков метко  клюнули  его  в  ногу,  в  спину,  в
затылок. Минута - и  преследователи  настигли  его,  чья-то  грязная  рука
дернула за рукав так, что затрещали ветхие нитки:
     - Эй, ты! Не к тебе говорят, что ли!
     Эгерт остановился. Его окружили кольцом, здесь  были  и  восьмилетние
малыши, и ребята постарше,  и  пара-тройка  подростков  лет  четырнадцати.
Показывая дыры на месте выбитых зубов, вытирая сопли рукавами, поблескивая
недобрыми, сузившимися  в  щелку  глазами,  орава  охотников  наслаждалась
замешательством Солля - тем более сладостным, что самый старший из  ловцов
едва доходил жертве до подмышки:
     - Дя-адюшка... Купи калачик... Подари денежку, а?
     Сзади вонзилось острое - не то булавка, не то игла; Солль дернулся  -
орава зашлась радостным смехом:
     - Гляди... Гляди, как запрыгал!
     Кольнули еще; от боли у Эгерта навернулись слезы на глаза.
     Взрослый, сильный мужчина  стоял  в  кольце  мальчишек,  маленьких  и
слабых, но упивающихся чувством  собственной  безнаказанности.  Кто  знает
как, но мелкие бестии безошибочно разоблачили  в  Солле  труса,  гонимого,
жертву - и вдохновенно исполняли  неписанный  закон,  по  которому  каждой
жертве положен и палач:
     - Давай еще... Попляши... Потешный дядька... Эй, куда?!
     Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом,
сбив кого-то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:
     - Держи! А-та-та! Держи, держи!
     Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки  в
городе - но  улица  все  время  петляла,  оборачивалась  тупиками,  кишела
подворотнями;  преследователи  бросались  Соллю  наперерез,  выныривая  из
только им известных ходов, кидаясь камнями и  грязью,  беспрестанно  вопя,
вереща и улюлюкая. В  какой-то  момент  Эгерту  показалось,  что  все  это
происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое  мутное  стекло  чужой,
отвратительный сон - но камень больно ударил в колено,  и  на  смену  этой
отстраненности вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее  чувство  -
так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть...
     Потом он оторвался от погони.
     Были какие-то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха  с  огромной
табакеркой у самого носа, указующая  кривым  пальцем  куда-то  в  лабиринт
грязных  улочек;  была   тупая,   равнодушная   усталость,   страх,   тоже
притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот...
     Ворота закрывались.
     Створки медленно ползли навстречу друг другу - и вот уже  видно,  что
снизу на них налегают стражники, красные от  натуги,  по  трое  на  каждую
створку. В сужающемся проеме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.
     Что же это, подумал Эгерт.
     Из последних сил он побежал через площадь, а проем все  суживался,  и
вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в  стальных
кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный черный замок.
     Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными
фигурами драконов и змей. Обернутые к нему чеканные морды смотрели  мрачно
и безучастно; только сейчас  Эгерт  понял,  что  подступают  сумерки,  что
близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.
     - Эй, парень! - строгий окрик заставил его привычно съежиться. - Чего
надо?
     - Мне... выйти, - пробормотал он с трудом.
     - Чего?
     - Пройти... выйти... из города...
     Стражник  -  потный,  толстощекий,  но  не  злой  с  виду  человек  -
усмехнулся:
     - Утром, дружочек... Припоздал ты, бывает... Хотя, если  разобраться,
что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час... Так  что,  дорогуша,
солнышка дождись - на рассвете и откроем...
     Не говоря больше не слова, Эгерт отошел. Ему сделалось все равно.
     Утром ворота заклинит, или солнце не взойдет, или еще что-то...  Если
неведомая и враждебная сила, играющая им  весь  день  со  времени  роковой
встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города - он не
выйдет по своей воле, здесь и умрет жалкой смертью, смертью труса...
     Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь -  немедленно,
все равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чем не думать.
     Едва переставляя ноги, он побрел прочь от ворот.
     Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная  кавалькада  -
пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Наметанным глазом
Эгерт бездумно, механически  определил  породу  каждой  лошади  и  отметил
прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они  проедут  -
но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от  компании  и
повернул прямо на Эгерта.
     Это длилось секунду - и целую  вечность.  Солль  потерял  способность
двигаться.
     Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили  корни
- так чувствует себя дерево, глядя на идущего  к  нему  дровосека.  Лошадь
неслась легко, красиво, будто по воздуху - но земля гулко сотрясалась, все
сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов  копыт.  Солль  видел
черную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с  ленточкой  слюны,
грудь, широкую, как небо, тяжелую,  как  молот,  готовый  раздавить  одним
прикосновением.
     Потом в лицо ему ударил горячий запах,  и  медленно-медленно,  как  в
толще воды, жеребец поднялся на дыбы.
     Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает  лоснящаяся  морда,
вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в  полукружьях  новых,
отличных подков... Потом подковы взлетают высоко  над  головой,  а  глазам
Эгерта открывается брюхо - круглое брюхо ухоженного  жеребца  с  мохнатым,
как ветка, отростком внизу... А подковы над головой месят  небо,  готовясь
обрушиться с высоты и расплескать  по  булыжнику  содержимое  человеческой
головы...
     Потом в его сознании случился провал - достаточный  для  того,  чтобы
медленно сосчитать до пяти.
     Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись  топот
копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала  тонкая  струйка
теплой жидкости.
     ...Лучше - смерть.
     За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот  смех  лязгает
внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, все оставшееся уважение к  себе,
вся изувеченная, но еще  живая  гордость,  вся  сущность  Эгерта  кричала,
медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.
     Жерновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами,
как жернов, и два черных жернова наваливались друг на друга,  будто  желая
стереть в порошок угодившего между ними человека...
     Эгерт, - сказали ему его воля и его гордость.  -  Это  конец,  Эгерт.
Вспомни склизкую грязь на лице, вспомни эту девочку в дилижансе... Вспомни
себя  настоящего,  Солль,  вспомни  и  ответь  -   почему   ты,   мужчина,
соглашаешься жить в этом гадком, оскотиневшем от вечного страха  обличье?!
Ты дошел  до  края  -  еще  шаг,  и  вся  твоя  жизнь,  все  твои  светлые
воспоминания, вся память  об  отце  и  матери  проклянут  тебя,  отрекутся
навсегда.  Пока  ты  помнишь,  каким  должен  быть  мужчина   -   останови
завладевшее тобой жалкое чудовище!
     Кажется, стражники давно  угомонились  и  забыли  о  Солле;  кажется,
стояла уже ночь, глухая и безлунная, освещаемая лишь несколькими фонарями.
Под одним из фонарей темнела широкая, приземистая кладка - то был колодец,
из которого прибывшие в город путники обычно поили усталых лошадей. Сейчас
здесь было пусто.
     Эгерт приблизился - колодезная кладка пронзила  ладони  холодом  -  и
заставил себя заглянуть во  влажно  пахнущую  темноту.  Поверхность  воды,
круглая, как зеркало, отражала тусклый фонарь, черное небо и  человеческий
силуэт, будто вырезанный из закопченной жести.
     Он спешил. Поблизости нашелся обломок булыжника - холодный и тяжелый,
как надгробная плита. Надо было привязать камень на шею -  но  веревки  не
было, а пояс все время соскальзывал. Суетясь и всхлипывая от страха, Солль
расстегнул, наконец, рубаху и  с  трудом  засунул  булыжник  за  пазуху  -
прикосновение камня к обнаженной груди заставило его передернуться.
     Обеими руками удерживая за пазухой  камень,  он  снова  навалился  на
кладку и минуты две стоял, отдыхая. Город спал;  где-то  в  темной  вышине
поскрипывали под ночным ветром  невидимые  флюгера,  да  слышалась  издали
перекличка ночных сторожей: "Спите споко-ойно, честные жи-ители..."
     Спи спокойно, сказал себе Эгерт. Изо всех сил, как любимого  котенка,
прижал к себе камень; перекинул тяжелую, как  бревно,  ногу  через  стенку
колодца.
     Он сидел на каменной кладке верхом;  еще  усилие  -  и  другая  нога,
непослушная, онемевшая, свесилась над водой. Теперь Солль лежал на  кладке
животом, ноги  его  внутри  колодца  не  имели  опоры,  оставалось  только
зажмуриться, оттолкнуться от колодезной стенки руками и коленями - и  тело
опрокинется навзничь, ударится о воду, и камень,  спрятанный  за  пазухой,
тотчас же потянет на дно, и вода смоет с Эгерта  страх  и  унижение,  надо
только...
     Мышцы его свело судорогой. Из последних сил давя  в  себе  страх,  он
пытался разжать синие, мертвой хваткой вцепившиеся в кладку пальцы. Если б
можно было с размаху садануть хлыстом по трусливым рукам... Но у Эгерта не
было помощников, а камень за пазухой мешал дотянуться до пальцев зубами  и
укусить их, заставляя разжаться. Еще усилие, еще...
     Но тут ужас смерти сорвал, наконец, плотину.
     Солль вцепился  в  стенку  колодца  всем  телом,  локтями,  ступнями,
коленями; уже не помня себя и собой  не  владея,  ринулся  вперед,  хватая
воздух ртом,  желая  выскочить  из  собственной  кожи  и  бежать,  бежать,
спасаться... Захлебываясь страхом, он свалился с кладки на землю, булыжник
выкатился из-за пазухи, а Эгерт, все еще безумный, отполз прочь,  дрожа  и
всхлипывая.
     Из полосатой будки у ворот выглянул стражник - и, не увидев никого  и
ничего, спокойно нырнул обратно. "Спите споко-ойно..."  -  перекрикивались
сторожа.
     Прислонившись спиной к фонарю, Эгерт сумел,  наконец,  взять  себя  в
руки - и только тогда осознал глубину пленившей его западни.
     Он не хозяин себе. Страх сделал невыносимой его жизнь и невозможной -
смерть. Он не сможет уйти; весь человеческий век, всю долгую, до старости,
жизнь он будет бояться, бояться,  и  унижаться,  и  предавать,  и  сносить
позор, и ненавидеть себя, и гнить заживо - пока не сойдет с ума...
     Нет!! - закричала душа Эгерта Солля. Нет...
     Рубашка лишилась уже всех своих пуговиц; Эгерт  схватил  булыжник  на
руки, как мать любимое дитя, кинулся к колодцу, одним прыжком  взлетел  на
край...
     Ему не хватило доли секунды, потому что, увидев  темную  воду  внизу,
страх смерти сломил его волю, как ребенок ломает спичку, и дал  опомниться
только  на  земле,  где  Солль  трясся,  скорчившись,  как   новорожденный
крысенок...
     Он плакал и грыз пальцы. Он звал на помощь светлое  небо  -  но  небо
оставалось темным, как это  бывает  ночью.  Он  хотел  умереть  и  пытался
остановить свое сердце усилием воли - но  сердце  не  слушалось  и  билось
по-прежнему, хоть и неровно и болезненно...
     Потом он почувствовал на себе взгляд.
     Никогда еще Эгерт так остро,  так  явно  не  чувствовал  кожей  чужих
взглядов; он сжалс