рен, где отец и  мать,
где комната с камином и гобеленами?
     Светлое небо, после всего, что он, Эгерт, совершил - нет у него дома.
Нет у него ни отца, ни матери,  самое  время  оплакать  лейтенанта  Солля,
вместо которого в этот мир явился Найда со шрамом.


     Зима обернулась одним долгим бредом.
     С детства  закаленный,  Эгерт,  однако,  простудился  с  наступлением
первых же холодов, и на протяжении всей зимы старый отшельник не раз и  не
два сокрушался - как трудно долбить в мерзлой земле могилу.
     Солль метался на соломе, задыхаясь и кашляя. Старик  оказался  скорее
фаталистом, нежели врачевателем  -  он  укутывал  Эгерта  рогожей  и  поил
настоем трав, а убедившись, что больной успокоился и заснул, шел с лопатой
в лес, справедливо полагая, что если долбить землю понемногу, то к нужному
моменту яма достигнет как раз необходимой глубины.
     Эгерт не знал этого. Открывая глаза, он видел над собой то заботливое
рябое   лицо,   то   темные   потолочные   бревна,   испещренные   узорами
жуков-древоточцев; однажды, очнувшись, он увидел Торию.
     "Почему ты здесь?" - захотелось ему спросить. Язык не слушался, но он
все-таки спросил - не разжимая губ, немо, как отшельник.
     Но она не ответила - сидела, нахохлившись, склонив  голову  к  плечу,
как скорбная каменная птица на чьей-то могиле.
     "Почему ты здесь?" - снова спросил Эгерт.
     Она пошевелилась:
     "А ты почему здесь?"
     Жарко, жарко, больно, будто в каждый глаз засадили по факелу...
     Приходила и мать.  Эгерт  чувствовал  на  лбу  ее  руку,  но  не  мог
разлепить веки - мешали боль да  еще  страх,  что  он  не  узнает  ее,  не
вспомнит ее лица...
     Отшельник качал головой и брел в лес, взяв под мышку лопату.
     Однако случилось так, что морозы сменились теплом, а Эгерт Солль  был
все еще жив. В один прекрасный день, слабый, как  весенняя  муха,  он  без
посторонней помощи выбрался на порог землянки и поднял к солнцу  лицо,  на
котором оставались только глаза и шрам.
     Отшельник выждал еще несколько дней, а потом, вздыхая и  утирая  пот,
засыпал землей пустую могилу, которая стоила ему стольких трудов.


     ...Старая колдунья жила на отшибе. Эгерт украдкой начертил на  дороге
круг, прижал мизинец левой руки к большому  пальцу  правой  и  постучал  в
ворота.
     Он готовился к этому визиту не день  и  не  два;  не  раз  и  не  два
отшельник пытался что-то втолковать ему, тыча  пальцем  в  шрам.  Наконец,
собравшись с духом, Солль отправился  на  хутор  самостоятельно  -  именно
затем, чтобы навестить колдунью.
     Во дворе было тихо - наверное, старуха  не  держала  собак.  Весенний
ветер медленно поворачивал  над  крышей  громоздкий  флюгер  -  осмоленное
колесо с приколоченными к нему сморщенными  тряпицами,  в  которых  Эгерт,
присмотревшись, узнал лягушачьи шкурки.
     Наконец, послышались шаркающие шаги. Эгерт вздрогнул, но стиснул зубы
и остался стоять. Калитка со скрипом  приоткрылась;  на  Эгерта  уставился
выпуклый, голубой, как стеклянный шарик, глаз:
     - А-а, Найда со шрамом...
     Калитка открылась шире, и, преодолевая робость, Эгерт шагнул во двор.
     У забора стояла крытая соломой конура; на  цепи  возле  нее  -  Эгерт
отшатнулся - восседал деревянный, облитый смолой зверь с кривыми  гвоздями
в приоткрытой пасти. На месте глаз были черные дыры; проходя  мимо,  Солль
покрылся потом, потому что ему померещился скрытый  в  дырах  внимательный
взгляд.
     - Заходи...
     Эгерт вошел в дом, тесный от множества ненужных, брошенных как попало
вещей, темный и таинственный дом,  где  стены  в  два  слоя  увешены  были
сушенными травами.
     - С чем пришел, Найда?
     Старуха глядела на него одним круглым глазом - другой был  закрыт,  и
веко приросло к щеке. Эгерт знал, что  старуха  никому  не  делает  зла  -
наоборот, в селе ее любят за редкостное умение врачевать. Он знал это -  и
все равно дрожал под пристальным неподвижным взглядом.
     - С чем пришел? - повторила колдунья.
     - Спросить хочу, - выдавил Эгерт через силу.
     Глаз мигнул:
     - Судьба твоя кривая...
     - Да.
     Старуха в задумчивости потерла курносый, как у девочки, нос:
     - Посмотрим... Дай-ка поглядеть на тебя...
     Небрежно протянув руку, она взяла с полки толстую витую свечу, зажгла
ее, потерев фитилек пальцами и, хоть  был  светлый  день,  поднесла  пламя
свечки к самому Эгертовому лицу.
     Эгерт напрягся; ему показалось, что от пламени исходит  не  тепло,  а
холод.
     - Большая ты птица, - сказала старуха  в  задумчивости.  -  Эко  тебя
перекорежило... Эгерт...
     Солль вздрогнул.
     - Шрам твой, - продолжала старуха, будто  беседуя  сама  с  собой,  -
метка... Кто ж метит так...
     Она приблизила глаз к самому Эгертовому лицу - и  вдруг  отшатнулась;
голубой глаз едва не вылез из орбиты:
     - Лягуха-засветница, лягуха-заставница,  лягуха-заступница...  Уходи.
Уходи.
     И, с неожиданной силой схватив обомлевшего Солля за плечи,  вытолкала
его прочь:
     - Прочь... Уходи, не оборачивайся... Не мне пред ним стать, не мне  с
ним тягаться...
     Не успев опомниться, Эгерт оказался уже у калитки. Прижался спиной  к
забору:
     - Бабушка... Не гони... Я...
     - Собаку спущу! - рявкнула колдунья, и - светлое небо!  -  деревянный
зверь медленно повернул осмоленную морду.
     Эгерт пробкой вылетел за калитку. Он бежал бы без оглядки и дальше  -
но подломились ослабевшие колени, и  Солль  мешком  грохнулся  в  дорожную
пыль.
     - Что же мне делать?! - устало прошептал  он,  обращаясь  к  мертвому
жуку на обочине.
     Калитка снова скрипнула, приотворяясь:
     - Ищи большого колдуна... Большого... А  на  хутор  не  ходи  больше,
живым не уйдешь...
     И грохнула, захлопываясь, калитка.




                           ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТОРИЯ


                                    4

     Два косых солнечных луча падали из витражных окон,  заливая  каменный
пол веселым пестрым светом; от этого строгий, мрачноватый  мир  библиотеки
преображался на глазах. Из-за толстой стены ровно доносился гул голосов  -
в Большом Актовом зале  вот-вот  должна  была  начаться  лекция  господина
ректора. Третье окно - на площадь - впервые с самой зимы широко и радостно
распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не  такой  чинный,  но
куда более жизнерадостный шум - песни  и  выкрики,  стук  копыт  и  колес,
хохот, звон жести и лошадиное ржание.
     Работа близилась к концу - длинный список испещрен был крестиками,  а
столик-тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом  отобранных
с полок фолиантов.  Тория  привычно  поставила  ногу  на  стремянку  -  но
подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась  лицом
в теплое, отполированное ладонями дерево.
     Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый
ею запах старинных книг смешивается с  запахом  разогретой  солнцем  пыли,
травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове  зацветет  земляника...
Странно и удивительно, но ей так хочется  поваляться  в  траве.  Полежать,
ощущая щекой примятые стебли и  бездумно  глядя,  как  пчела  заползает  в
бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьем, пролагающим путь по
стволу...
     А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром  бродят  в  траве
муравьи... Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце,  а  у  реки
перекликаются лодочники - но Динара нет нигде,  потому  что  та  глубокая,
черная дыра в земле, которую она помнит сквозь  пелену  ужаса  и  неверия,
яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик  -  это  разве  Динар?!
Нет, никогда она не пойдет на  его  могилу,  там  нет  его,  тот  человек,
которого закопали - не он...
     Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные  солнечные  пятна
передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый  светом
и от этого пестрый и пятнистый, как паяц, белый кот - хранитель библиотеки
от крыс и мышей. Два круглых желтых глаза глядели на Торию с укоризной.
     Она через силу улыбнулась. Проверила, устойчиво ли  стоит  стремянка,
подобрала подол темной юбки и уверенно, как уже тысячи раз,  двинулась  по
ступенькам вверх.
     Тупой несильной болью отозвалось левое колено -  неделю  назад  Тория
оступилась на лестнице и упала, сбив ногу и разорвав  чулок.  Чулок  потом
заштопала старушка-горничная, что приходила убирать во  флигеле  дважды  в
неделю; оставшись с Торией  наедине,  добрая  женщина  обычно  принималась
вздыхать и разводить руками: как же,  деточка,  такая  красавица  -  и  уж
больше года в одном только платье... Хоть на пару шелковых чулок деньги-то
можно сыскать... Да шляпку, да  башмачки...  Красота  без  обновки  -  что
камушек без оправы...
     Тория усмехнулась и облизала губы. На нижней губе  выдавался  твердый
рубец - тогда, год назад, она прокусила кожу до крови...
     Гул голосов за стеной стих  -  верно,  господин  ректор  поднялся  на
кафедру. Сегодня он поведает господам студентам о замечательных  явлениях,
происходящих, по мнению ученых, на краю мира, у самой Двери мирозданья.
     Тория снова усмехнулась про себя. Никому не дано знать, что на  самом
деле происходит у Двери. Отец говорит: "Кто был на пороге -  не  расскажет
нам"...
     Вот и последняя полка; над головой Тории тяжело колыхались  полотнища
запыленной паутины. Паукам позволено жить под самым потолком - отец шутит,
что после смерти он станет пауком и будет хранить библиотеку...
     Тория бестрепетно глянула вниз - она нисколько не боялась высоты и не
чувствовала ни волнения, ни восторга. Потянулась рукой к ряду позолоченных
корешков - но, передумав, отвернулась от полки.
     Здесь, под потолком, помещалось круглое окошко, позволяющее заглянуть
из библиотеки в Актовый зал. Когда-то Тория забиралась сюда,  чтобы  среди
множества склоненных голов найти одну, темную,  взъерошенную,  трогательно
серьезную... Это была игра - Динар должен был почувствовать  ее  взгляд  и
поднять глаза.
     Тория поймала себя на том, что мысль  о  Динаре  не  вызывает  больше
приступа острой, мучительной тоски. Она вспоминала его с грустью - но  уже
без той боли, которой так долго полны были дни, и ночи, и снова дни...
     Отец говорил, что так будет. Она не верила, не могла  поверить  -  но
отец снова оказался прав. Как всегда...
     Вспомнив об отце, она опять обернулась к книгам.
     Вот он, массивный том в простом  черном  переплете.  Корешок  кажется
теплым; тускло отсвечивают тисненые серебром буквы: "О прорицаниях".
     У Тории мурашки забегали по коже  -  эта  книга  существует  в  одном
только экземпляре. Много веков назад великий маг посвятил ей целую  жизнь;
теперь она, Тория, возьмет книгу в руки и отнесет отцу - тот напишет новую
главу своего труда, а спустя много веков кто-то вот так  же,  с  трепетом,
возьмет с полки отцову книгу и узнает, чему посвящена  была  жизнь  декана
Луаяна...
     Осторожно спустившись, Тория  поставила  последний  крестик  в  своем
списке; история прорицаний водворена была на столик-тележку.
     Итак, на сегодня работа закончена;  в  окно  ворвался  свежий  ветер,
потревожив книжную пыль и заставив трижды  чихнуть  кота-хранителя.  Тория
рассеянно приняла упавшую на лоб прядь и выглянула на площадь.
     Ее ослепил горячий  солнечный  свет  и  оглушил  многоголосый  гомон;
площадь вертелась, как разукрашенная лентами карусель. Что-то  выкрикивали
увешанные лотками торговцы; покачивались пестрые  зонтики  прогуливающихся
дам, расхаживал патруль - офицер в  красном  с  белыми  полосками  мундире
нарочито сурово хмурил выстриженные по традиции брови, но то  и  дело,  не
удержавшись, оглядывался на какую-нибудь особенно хорошенькую  цветочницу.
Уличные мальчишки шныряли под  ногами  гуляющих,  торгующих,  спешащих  по
своим делам -  а  над  толпой  величественно,  как  парусники,  проплывали
пышные, несомые лакеями паланкины.
     Здание суда, приземистое и некрасивое,  казалось  в  солнечных  лучах
старой добродушной  жабой,  выбравшейся  на  свет  и  греющей  на  припеке
морщинистые бока; Тория привычно  скользнула  взглядом  по  круглой  тумбе
перед железными дверями суда. На дверях были вычеканены два грозных слова:
"Бойся правосудия!", а на тумбе помещалась небольшая виселица с  тряпичной
куклой в петле.
     Рядом со зданием суда высилась башня с зарешеченными окнами; у  входа
в нее дремали стражники, а чуть поодаль  чинно  беседовали  трое  в  серых
плащах с капюшонами - служители священного привидения Лаш; небо висело над
площадью, подобно огромному голубому парусу.
     Тория блаженно вздохнула - солнце лежало у нее на  лице,  как  теплые
ладони. Кот вскочил на подоконник и уселся рядом, Тория уронила  руку  ему
на загривок - и  вдруг  ощутила  ни  с  чем  не  сравнимое  чувство  своей
породненности и с этой площадью, и с этим городом, с книгами, с  котом,  с
университетом... И тогда она счастливо улыбнулась - едва ли не впервые  за
прошедший черный год.
     А толпа галдела, толпа вертелась,  как  пестрое  варево  в  котле,  и
взгляд Тории беспечно скользил по шляпам и  зонтикам,  мундирам,  букетам,
лоткам с пирогами, по чумазым и напомаженным  лицам,  кружевам,  заплатам,
шпорам - когда в этой возбужденной круговерти вниманием ее  завладел  один
чрезвычайно странный человек.
     Тория прищурилась; человек то и дело скрывался от нее  в  толчее,  но
это не помешало  ей  уже  издали  подметить  некую  несообразность  в  его
поведении. Он, казалось, не по людной площади шел - а пробирался по кочкам
в зыбучей трясине.
     Удивленная Тория вглядывалась все внимательнее. Человек  двигался  по
сложному, заранее определенному маршруту;  вот,  добравшись  до  фонарного
столба, он вцепился в него руками и некоторое время стоял, опустив голову,
будто отдыхая. Потом, определив,  по-видимому,  следующую  вешку  в  своем
нелегком пути, медленно, будто через силу, двинулся дальше.
     Происходящее вокруг, казалось, совсем не интересовало его  -  а  ведь
судя по всему, он вовсе не был  бывалым  горожанином,  скорее  наоборот  -
изрядно  пообносившийся  на  деревенских   дорогах   бродяга.   Один   вид
красно-белого патруля со шпагами и шпорами заставил его  шарахнуться  так,
что  продавец  печеных  яблок  едва  не  оказался  опрокинутым  на  землю.
Послышались  крики  и  ругань;  странный  бродяга  снова  шарахнулся  -  в
противоположную сторону.
     Как ни сложен, изломан и извилист оказался путь  наблюдаемого  Торией
человека - но целью его был, похоже, университет. Медленно,  но  неуклонно
незнакомец подходил все ближе и ближе; она сумела, наконец, разглядеть его
лицо.
     Тяжело,  сильно  ударило  сердце,  приостановилось  было  -  и  снова
забилось, глухо, будто обернутый в тряпку молот по деревянной  наковальне.
Тория еще не успела понять, в  чем  дело  -  а  теплый  день  уже  отдавал
тянущим, промозглым холодом.
     Лицо странного человека было знакомо  ей  -  во  всяком  случае,  так
показалось в первую секунду. Уже в следующее мгновение,  привычно  закусив
рубец на нижней губе, она мысленно сказала себе: не он.
     Не он; у ТОГО не было никакого шрама на щеке, а главное - глаза  ТОГО
никогда не вместили бы такой тоски и затравленности. Не он: ЭТОТ  грязный,
неухоженный, истощенный,  в  то  время  как  ТОТ  лоснился  довольством  и
достатком, прямо лопался от сознания собственной красоты и  неотразимости,
и был-таки красив - Тория с отвращением скривила губы - да, красив,  в  то
время как ЭТОТ...
     Бродяга подошел совсем близко, весенний ветер  трепал  его  спутанные
светлые  волосы.  Нерешительно,  напряженно   стоял   он   перед   зданием
университета, будто не решаясь приблизиться к двери.
     Не он, сказала себе Тория. Не он, повторила ожесточеннее,  но  сердце
билось все так же  ускоренно  и  глухо.  Исхудавшее,  болезненное  лицо  с
ужасным шрамом во всю  щеку,  неуверенность  в  каждом  движении,  грязные
лохмотья...
     Тория подалась вперед, глядя на незнакомца - пристально, будто  желая
разъять его одним только взглядом. И незнакомец почувствовал этот  взгляд.
Он вздрогнул и поднял голову.
     Стоящий под окном был Эгерт Солль  -  в  мгновение  ока  у  Тории  не
осталось никаких сомнений. Пальцы ее сами собой  вцепились  в  подоконник,
загоняя под ногти занозы  и  не  чувствуя  боли;  тот,  кто  стоял  внизу,
мертвенно побледнел под слоем пыли и загара.
     Казалось, ничего более ужасного не могло явиться  его  глазам  -  вид
молодой девушки в высоком окне заставил его  задрожать  так,  будто  прямо
перед ним разверзлась пропасть и оттуда,  истекая  желчью,  высунула  рыло
праматерь всех чудовищ. На несколько секунд замерев, будто пригвожденный к
месту,  он  вдруг  повернулся  и  бросился  прочь  -  в  толпе   закричали
потревоженные цветочницы. Миг - и его уже не было на площади, которая  все
так же празднично вертелась каруселью...
     Тория долго стояла у окна, бездумно сунув в  рот  оцарапанный  палец.
Потом, позабыв о груженной книгами тележке, повернулась и  медленно  вышла
прочь из библиотеки.


     Эгерт вошел в город на рассвете,  едва  поднялись  городские  ворота.
Защитные ритуалы, придуманные им в изобилии, кое-как помогали  справляться
со страхом - крепко сжав в кулаке уцелевшую пуговицу рубашки,  он  намечал
себе путь заранее, двигался от вехи к вехе, от маяка к маяку; путь его при
этом значительно удлинялся, но зато в душе укреплялась надежда, что  таким
образом удастся избежать опасности.
     Каваррен, огромный блестящий  Каваррен  оказался  на  поверку  просто
крошечным и тихим провинциальным городишком -  Эгерт  понял  это,  блуждая
теперь шумными, тесными от людей и повозок улицами.  От  обилия  народу  у
Солля, долгое время жившего в уединении, начала  кружиться  голова;  то  и
дело приходилось прислоняться к стене  или  столбу  и  отдыхать,  зажмурив
воспаленные глаза.
     Отшельник проводил  его  наилучшим  образом,  дав  в  дорогу  сыра  и
лепешек. Путь в город оказался долгим, полным тревоги  и  страха;  лепешки
кончились позавчера, и Эгерта мутило еще и от голода.
     Целью мучительных странствий был университет: Соллю сказали, что  там
он сможет встретиться с настоящим большим магом. К  несчастью,  имени  его
или звания Эгерту так и не удалось узнать. Сердобольные прохожие,  которым
Солль решался задать вопрос,  в  один  голос  отправляли  его  на  главную
площадь - там,  дескать,  и  университет,  и  еще  много  всяких  диковин,
страннику будет интересно... Сжимая пуговицу и двигаясь от  вехи  к  вехе,
Эгерт шел дальше.
     Главная площадь показалась ему кипящим котлом; изо всех сил борясь  с
головокружением, Эгерт пробирался  сквозь  толпу,  и  в  глаза  ему  лезли
отдельные, оторванные от прочего детали:  огромный,  перепачканный  кремом
рот... оброненная подкова... выпученный глаз лошади... чахлый кустик травы
в щели между булыжниками... Потом он едва не  налетел  на  круглую  черную
тумбу, поднял  голову  -  и  к  ужасу  своему  обнаружил,  что  стоит  под
миниатюрной  виселицей,  и  казненная  кукла  равнодушно  глядит  на  него
стеклянными глазами.
     Отшатнувшись, он едва не столкнулся с человеком в сером плаще  -  тот
удивленно обернулся, но лица, скрытого капюшоном,  Эгерт  так  и  не  смог
разглядеть. Снова дорога сквозь толпу; на этот раз извилистый путь от вехи
к вехе вывел Эгерта  на  патруль  -  пятеро  вооруженных,  в  красно-белом
одеянии, хмурых  и  грозных  людей  только  и  ждали,  какого  бы  бродягу
схватить. Солль, перед глазами которого моментально возникли тюрьма,  кнут
и каторга, метнулся прочь.
     Пятеро или шестеро мужчин в серых плащах с капюшонами стояли кружком,
о чем-то беседуя; Солль успел заметить,  что  толпа  расступается  вокруг,
подобно  бурлящей  реке,  огибающей  скалистый  остров.  Лица  плащеносцев
терялись в  тени  капюшонов,  и  это  придавало