форменным   средоточением   городишек,   селений,
постоялых дворов,  дорог,  по  которым  бродили  люди  -  угрюмые,  иногда
опасные, чаще равнодушные, но неизменно неприятные Эгерту незнакомые люди.
Солль  чувствовал  себя  неухоженным,  измученным,  затравленным;  сейчас,
прикрыв глаза в мерно покачивающемся дилижансе, он в который раз  отчаянно
пожелал, чтобы все происходящее с ним оказалось дурацким сном. На какое-то
мгновение он искренне поверил, что сейчас проснется  в  своей  постели  и,
разлепив глаза, увидит кабанов на гобеленах, и позовет  слугу,  и  умоется
чистой водой над серебряным тазом, и будет прежним Эгертом  Соллем,  а  не
жалким  трусливым  бродягой;  он  так  искренне   в   это   поверил,   что
потрескавшиеся губы сами собой улыбнулись, а рука провела по  щеке,  будто
прогоняя дремоту.
     Пальцы его наткнулись на  длинный  рубец  шрама.  Эгерт  вздрогнул  и
открыл глаза.
     Торговец глухо похрапывал;  девица  поймала  наконец  муху  и,  зажав
насекомое в  кулаке,  с  интересом  прислушивалась  к  звукам,  издаваемым
несчастной пленницей.
     Светлое небо! Вся жизнь Солля, вся счастливая и достойная  жизнь  его
тысячей осколков летела в невообразимую пропасть, позади  него  оставались
позор и боль, которые страшно было вспоминать; впереди  его  ждала  серая,
мутная, тошнотворная неизвестность, о которой страшно было  помыслить.  За
что?!
     Солль  снова  и  снова  задавал  себе  этот  вопрос.  В  корне   всех
обрушившихся на него бед лежала трусость,  внезапно  проснувшаяся  в  душе
храбреца;  но  как,  почему,   каким   образом   стало   возможным   такое
перерождение? Откуда пришла болезнь?
     Дуэль с незнакомцем. Эгерт то и дело возвращался  к  ней  мысленно  и
всякий раз удивлялся: неужели одно поражение  способно  было  так  сломить
его? Одно нелепое, случайное поражение, произошедшее без свидетелей...
     Он изо всех сил  сжал  зубы  и  уставился  в  окно,  за  которым  уже
бесконечно долго тянулся сырой, темный лес.
     Копыта лошадей выбивали ровный дорожный ритм;  торговец  проснулся  и
развернул узелок с ломтем хлеба и копченой куриной ногой. Эгерт отвернулся
- он был голоден.  Девица  уморила  наконец  муху  и  тоже  потянулась  за
узелком, в котором оказались булочка и кусочек сыра.
     Писец, по-видимому, раздумывал, не пора ли и ему поужинать - когда  в
размеренном ритме лошадиных копыт появились вдруг лишние, фальшивые ноты.
     Дилижанс дернуло  -  сначала  вперед,  потом  как-то  неуклюже  вбок;
неразборчиво,  испуганно  закричал  возница  на   передке.   Топот   копыт
послышался сзади и сбоку; торговец вдруг побледнел как мел,  и  рука  его,
сжимающая лоснящуюся от жира куриную ногу, крупно затряслась.
     Девица удивленно завертела головой; на губах у нее белели  приставшие
крошки. Писец икнул; Эгерт, ничего не понимая,  но  чуя  недоброе,  вжался
лопатками в потертую обивку.
     Впереди что-то грузно ударилось о дорогу; дилижанс резко сбавил  ход,
Эгерт едва не полетел вперед, на торговца.
     - Осади! - зло выкрикнул мужской  голос  откуда-то  сзади.  -  Осади,
стой!
     Истерически заржали сразу несколько лошадей.
     - Светлое небо... - простонал торговец. - Нет... Нет!
     - Что это? - тонко спросила девица.
     - Разбойники, - объяснил писец спокойно, как у себя в конторе.
     Сердце  Эгерта,  несчастное  боязливое   сердце,   одним   судорожным
движением прыгнуло вверх, к  горлу,  чтобы  тут  же  провалиться  вниз,  к
желудку. Он скорчился на сидении и плотно зажмурил глаза.
     Дилижанс качнулся и стал. Быстро и умоляюще забормотал возница, потом
вскрикнул и замолчал. Дверцу дилижанса рванули снаружи:
     - Открывай!
     Эгерта тряхнули за плечи:
     - Молодой человек...
     Он через силу  открыл  глаза  и  увидел  над  собой  бледное  лицо  с
огромными, часто моргающими глазами.
     - Молодой человек... - прошептала девушка.  -  Скажите,  что  вы  мой
муж... Пожалуйста... Может быть...
     И, повинуясь инстинкту слабого, который ищет защиты у  сильного,  она
схватила Эгерта за руку - так утопающий  хватается  за  трухлявое  бревно.
Взгляд ее полон был такой мольбы, такой  истовой  просьбы  о  помощи,  что
Эгерту стало горячо, как на раскаленной сковородке. Пальцы его зашарили на
боку в поисках шпаги  -  но  едва  коснувшись  эфеса,  отдернулись,  будто
обжегшись.
     - Молодой человек...
     Эгерт отвел глаза.
     Дверцу дернули снова, кто-то снаружи выругался, свет в тусклом окошке
закрыла чья-то тень:
     - А ну, открывай!
     От звука этого голоса  Солля  затрясло.  Ужас  накатывал  волнами,  и
каждая новая волна перехлестывала другую; холодный пот струился по спине и
по бокам.
     - Надо открыть, - флегматично заметил писец.
     Торговец  по-прежнему  сжимал  в  кулаке  куриную  ногу;  глаза   его
выкатились на самый лоб.
     Писец потянулся к дверной  защелке;  в  этот  самый  момент  девушка,
отчаявшись найти помощи у молодого человека Эгерта, увидела  вдруг  темную
пустоту под противоположным сидением.
     - Минуточку, - примирительно говорил писец тем, кто ожидал снаружи, -
защелку заело, минуточку...
     Одним ловким движением  девушка  вкатилась  под  скамью,  и  облезлая
ткань, покрывающая сиденье, полностью спрятала ее от взглядов снаружи.
     Солль плохо помнил, что случилось потом.
     Одурманенное страхом, его  сознание  увидело  вдруг  лазейку,  слабую
надежду  на  спасение.  Надежда  эта  была  на  самом  деле  мнимой  -  но
затуманенный мозг Эгерта не понял этого,  им  овладело  одно-единственное,
огромное, на грани безумия желание: спрятаться!
     Он тащил девушку из-под  сиденья,  как  такса  тащит  из  норы  лису.
Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь
в руках, пытаясь заползти обратно - но Солль  был  сильнее.  Изнемогая  от
ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую  темную  щель  -  и  тут
только осознал, что произошло.
     Он не  умер  от  позора  только  потому,  что  в  этот  самый  момент
распахнулась,  наконец,  дверца,  и  новая  волна  страха   лишила   Солля
способности соображать. Все пассажиры были выдворены  из  экипажа;  сквозь
черную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под  сидением  Эгерт  увидел
сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в
пол руку и, наконец, дыбом стоящую черную бороду с двумя  горящими  в  ней
глазами:
     - Ха! И точно, вот он, птенчик!
     В сознании Эгерта снова случился провал.
     Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили  из  экипажа,  лошади
испуганно поводили мордами, косясь на огромное  дерево,  лежавшее  поперек
дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти  закрывшимся  глазом
связывали руки,  и  он  услужливо  подставлял  их,  жалобно  улыбаясь.  Из
багажного  отделения  летели  узлы  и  корзины  торговца   -   часть   их,
выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.
     Эгерта обыскали - добычей послужили лишь фамильная шпага да золоченые
пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелек; торговец  только  трясся  да
всхлипывал, глядя, как взламываются замки  на  пузатых  сундуках.  Девушку
держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с  одного
на другого, и что-то просительно повторяла.
     Разбойников было пять или шесть - Эгерт был не в состоянии  запомнить
ни одного лица. Закончив грабеж, они рассовали добычу по седельным  сумкам
и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к  торговцу,  возницу  -  к
дереву, только Эгерта оставили свободным - но он и не мог бежать, ноги  не
служили.
     Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку
- Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворенно
кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили ее  локти  -  чернобородый
по-хозяйски взял ее за плечо и повел к дилижансу.
     Эгерт  видел  ее  круглые  глаза  и  дрожащие  губы.  Она   шла,   не
сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращенную к  мучителям
мольбу.  Чернобородый  втолкнул  ее  в  экипаж;   остальные   выжидательно
расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели,  мерно  прогибаясь,
рессоры, и приглушенно вскрикнул изнутри тонкий голос.
     Разбойники бросали жребий еще и  еще.  Эгерт  потерял  счет  времени,
сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на  разбойников,  круша  им
ребра и ломая шеи - а потом понимал внезапно,  что  по-прежнему  сидит  на
земле, вцепившись  скрюченными  пальцами  в  траву  и  мерно  раскачиваясь
взад-вперед, свободный  -  и  связанный  по  рукам  и  ногам  болезненным,
воспаленным ужасом...
     Потом он снова провалился, потерял память и  способность  соображать.
По лицу его хлестали ветки - кажется, он все-таки бежал, только ноги,  как
в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в  те
минуты желание не-быть - не быть, не рождаться, потому что кто он  теперь,
светлое небо, кто же он после всего этого, и  какое  преступление  ужаснее
того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся  в  нем  против  его
воли, раздирающее его изнутри...
     А еще потом наступила темнота, и все кончилось.


     Старому отшельнику, который жил в землянке  у  ручья,  уже  случалось
находить в лесу людей.
     Однажды трескучим зимним  утром  он  обнаружил  в  чаще  девочку  лет
четырнадцати; белая и твердая, как статуя, она сидела, привалившись спиной
к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не  довелось
узнать, кто она была и что привело ее навстречу гибели.
     В другой раз он  нашел  в  лесу  девушку  -  окровавленную,  покрытую
синяками, одержимую бредом. Он принес ее в землянку - но  на  другой  день
пришлось похоронить и ее тоже.
     Третьей находкой отшельника стал мужчина.
     Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного  выше
и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес  было  особенно
трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его  водой  из  ручья  -  тогда
найденыш застонал и открыл глаза.
     Отшельник обрадовался - по крайней мере этого не  придется  хоронить!
Он всплеснул руками и одобрительно замычал  -  с  рождения  лишенный  дара
речи, он только так и умел выражать свои чувства.


     ...По  поверхности  ручья  стелились  водяные  травы.   Темно-зеленые
верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе  -  но
корни, увязшие в темном земляном дне, удерживали их. Над  ручьем  зависали
стрекозы - грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.
     Эгерт Солль днями напролет просиживал над водой, глядя на  стелющиеся
стебли и на стрекоз. Иногда это зрелище разнообразилось - склонившись  над
темным зеркалом, Эгерт видел в нем  худого  бродягу  со  шрамом  на  щеке.
Редкая рыжеватая щетина не могла скрыть отметины.
     Отшельник  казался  совершенно  безопасным  существом  -  но   Эгерту
понадобилась  целая  неделя,  чтобы  научиться  не  вздрагивать  при   его
приближении.  Добросердечный  старик  соорудил  для   гостя   постель   из
высушенной травы и честно делил с ним трапезу - рыба, да грибы, да невесть
из чего выпеченные лепешки сменяли друг  друга  с  завидным  постоянством.
Взамен от Эгерта требовалось немного - собрать хвороста на  другом  берегу
ручья или поколоть заранее припасенные  дрова;  впрочем,  почти  сразу  же
стало ясно, что для Солля и это непосильный труд.
     Через ручей вел хлипкий мостик - три не очень толстых ствола, кое-как
связанные веревками. Сам ручей в этом месте был Эгерту по пояс,  а  мостик
почти не возвышался над поверхностью воды - и все-таки Соллю было  страшно
доверить расползающимся бревнам вес своего тела.
     Отшельник издали смотрел, как молодой и  сильный  мужчина  безуспешно
пытается преодолеть возникшее перед ним препятствие. Шаг по мосту, от силы
два - и позорное бегство назад; стянув сапоги,  Эгерт  попробовал  перейти
ручеек вброд -  и  снова  отступил,  потому  что  от  ледяной  воды  свело
судорогой ноги. Никто так никогда и не узнал, что подумал тогда  отшельник
- ведь он был нем и привык держать при себе свои мысли.
     На  другой  день  Эгерт  перебрался-таки  через  ручей.  Он  полз  на
четвереньках,  мертвой  хваткой  цепляясь  за  бревна;  только  достигнув,
наконец,  твердой  земли,  бывший  гуард  -  мокрый,  дрожащий,  с  бешено
колотящимся сердцем - решился открыть глаза.
     От землянки за ним наблюдал старик, но у  Эгерта  уже  не  было  сил,
чтобы стыдиться. То был немой свидетель - такой же, как сосны,  как  небо,
как ручей...
     Колоть дрова Соллю так и не  пришлось.  Чурбан  с  воткнутым  в  него
топором мгновенно напомнил о плахе, казни, смерти; широкое лезвие несло  в
себе боль, рассеченные мышцы, сухожилия, разрубленные кости, потоки крови.
Ясно, будто воочию, Эгерт  увидел,  как,  соскальзывая  с  чурбана,  топор
врезается в ногу, в колено, дробит, увечит, убивает...
     Эгерт не смог взять в руки столь ужасное орудие. Впрочем, старик и не
настаивал.
     Так проходили дни за днями; сидя у воды, глядя на воду и на  стрекоз,
Эгерт снова и снова вспоминал все, что  случилось  с  лейтенантом  Соллем,
превратив его из блестящего храбреца в жалкого трусливого бродягу.
     Он и рад был бы не вспоминать. Он горячо завидовал отшельнику  -  тот
мог, похоже, часами ни о чем не думать, и тогда на рябое, поросшее  редкой
бороденкой лицо его ложилась печать неземной беспечности  и  неземного  же
покоя. Эгерту такое счастье  было  недоступно,  и  стыд,  раскаленный  как
сковорода, порой заставлял его биться головой о землю.
     Отшельник отходил прочь всякий раз, когда видел в глазах Эгерта тоску
приближающегося приступа - приступа стыда и отчаяния. Он отходил  прочь  и
наблюдал за Соллем издали - внимательно и с непонятным выражением на рябом
лице.
     Солля мучили не только воспоминания - ему ведь сроду  не  приходилось
спать на соломе, питаться  сушеными  грибами  и  обходиться  без  сменного
белья. Эгерт исхудал и осунулся, глаза ввалились, красивые светлые  волосы
слиплись и спутались -  не  выдержав,  он  срезал  однажды  длинные  пряди
отшельниковым ножом. От непривычной пищи живот его ныл и  жаловался;  губы
растрескались, лицо обветрилось, рубашку приходилось  стирать  в  холодном
ручье и тут же мыться -  отшельник  удивлялся,  не  понимая,  зачем  Соллю
вообще нужны эти трудоемкие и неприятные процедуры.
     Первые две недели были самыми трудными. С наступлением темноты, когда
лес превращался в логово шорохов и теней, Эгерт,  как  маленький  мальчик,
забивался в землянку и с головой укутывался отшельниковой рогожей. Раз или
два из чащи доносился длинный протяжный вой - тогда, заткнув уши ладонями,
Солль мелко дрожал до самого рассвета.
     Впрочем, выпадали тихие и ясные  вечера,  которые  Эгерт  отваживался
коротать вместе с молчаливым отшельником у  тусклого  костерка  на  пороге
землянки; в один из таких вечеров он поднял голову - и среди россыпи звезд
увидел вдруг знакомое сочетание.
     Он обрадовался - и почти сразу же понял, что созвездие это  повторяет
рисунок родинок на шее некой женщины, женщины, которую Эгерт  знал  совсем
недолго - но не  забудет  уже  никогда,  и  тем  хуже,  потому  что  любое
воспоминание, связанное с ее именем, мучит, как память о несчастье...
     Потом стало легче. Однажды Эгерт отправился за хворостом и  у  самого
мостика  вспомнил,  что  забыл  веревку.  Он  вернулся  к  землянке  -  и,
удивительное дело, сложный и мучительный процесс переправы прошел на  этот
раз легче обычного; во всяком случае,  Эгерту  показалось,  что  легче.  В
другой раз он  уже  специально  вернулся  от  моста  -  и,  будто  получив
дополнительный заряд храбрости, пробрался на тот берег хоть и скрючившись,
но почти не помогая себе руками.
     С этого момента жизнь его стала проще, хотя и бесконечно усложнилась.
Множество мелких,  четко  определенных  и  внешне  бессмысленных  действий
защищали его от любой грозящей опасности: он уже не решался перейти шаткий
мостик, не вернувшись перед этим к землянке, не коснувшись ладонью  ствола
усыхающего дерева на этом берегу и не  сосчитав  мысленно  до  двенадцати.
Каждый вечер он бросал в ручей одну за другой три щепки - это должно  было
предохранить от ночных  кошмаров.  Понемногу  преодолевая  себя,  он  даже
решился взяться за топор - и довольно удачно разбил несколько поленьев  на
глазах удивленного и обрадованного отшельника.
     Однажды, когда Эгерт, по обыкновению, сидел над водой и в  сотый  раз
спрашивал себя о причине случившейся с ним беды,  отшельник,  до  того  не
досаждавший Соллю своим обществом, подошел и положил ему руку на плечо.
     Эгерт вздрогнул; отшельник  ощутил,  как  напряглись  его  мышцы  под
изношенной рубашкой - и в глазах старика Соллю померещилось сочувствие.
     Эгерт нахмурился:
     - Что?
     Старик осторожно сел рядом и провел грязным пальцем по своей  щеке  -
от виска до подбородка.
     Солля передернуло; он невольно поднял руку к лицу и  коснулся  косого
шрама на щеке.
     Старик закивал, довольный, что его поняли; продолжая трясти  головой,
еще и еще тер свою кожу ногтем, пока  на  рябом  лице  его  между  редкими
седыми шерстинками не проступила красная полоса - такая  же,  как  Эгертов
шрам.
     - Ну и что? - спросил Солль глухо.
     Отшельник посмотрел на  Солля,  потом  на  небо;  нахмурился,  потряс
кулаком перед собственным носом, отшатнулся, закрыл глаза,  снова  чиркнул
ногтем по щеке:
     - М-м-м...
     Солль молчал, не  понимая;  отшельник  печально  улыбнулся,  виновато
пожал плечами и вернулся к своей землянке.


     Время от времени  отшельник  отправлялся  куда-то  на  целый  день  и
возвращался с корзинкой, полной снеди - простой и грубой,  как  показалось
бы лейтенанту Соллю, и очень вкусной с  точки  зрения  бродяги-Эгерта.  По
всей вероятности, старик наведывался куда-то, где жили люди,  и  люди  эти
были благосклонны к старому отшельнику.
     В один прекрасный день Эгерт настолько собрался с духом, что попросил
старика взять его с собой.
     Шли долго. Отшельник вышагивал впереди,  по  невесть  каким  приметам
выискивая едва заметную тропку, а Солль плотно прижимал мизинец левой руки
к большому пальцу правой - ему казалось, что  эта  уловка  спасет  его  от
страха отстать и заблудиться.
     В лесу царила осень - не очень ранняя, но и не успевшая еще постареть
и озлиться. Солль осторожно ступал по желтым лоскуткам опавших  листьев  -
ему казалось, что, потревоженные, на каждый его шаг они отзываются усталым
вздохом.  Деревья,  окруженные  безветрием,  тяжело   опускали   к   земле
полуголые, расслабленные ветви; каждая складка на грубой  коре  напоминала
Эгерту застарелый шрам. Прижимая мизинец  левой  руки  к  большому  пальцу
правой, он шел вслед за немым поводырем - и ничуть не  обрадовался,  когда
лес наконец закончился и прямо на опушке его обнаружился хуторок.
     Где-то за заборами раскатился многоголосый собачий лай; Эгерт  встал,
как вкопанный. Отшельник обернулся и замычал,  подбадривая.  От  ближайших
ворот уже неслись, подпрыгивая, двое мальчишек-подростков -  при  виде  их
Эгерт непроизвольно схватил отшельника за плечо.
     Шагах в десяти мальчишки замерли, переводя  дыхание,  разинув  рты  и
глаза; наконец, тот, что был постарше, радостно завопил:
     - Гляди! Старый Орешек какую-то найду подобрал!


     Хуторок был небольшой и заброшенный - два десятка дворов,  башенка  с
солнечными часами да дом местной колдуньи на  отшибе.  Жизнь  здесь  текла
лениво и размеренно; появлению Эгерта никто, кроме  детишек,  особенно  не
удивился - подобрал Орешек какого-то Найду со шрамом, и хорошо, и ладно...
На предложение наняться на работу и перезимовать на  хуторе  Эгерт  только
хмуро покачал головой. Зимовать в тепле?  А  зачем?  Искать  человеческого
общества? Может быть, еще и вернуться домой, в Кавар