орудие,
напоминающее вилы с очень длинными, загнутыми прутьями -  будто  огромная,
сведенная судорогой птичья лапа. Дом пуст, пришелец поднимается в гостиную
- там откинута крышка клавесина, свечи прогорели,  и  мать  Эгерта  сидит,
положив  руки  на  клавиши...  Желтые,  сухие,  мертвые  руки...  Пришелец
поднимает грабли - и  мать  валится  на  бок,  как  деревянная  фигурка...
Облитый смолой человек сгребает своим орудием мертвое тело - так  садовник
сгребает прошлогодние листья...
     Эгерт больше ни секунды не мог оставаться в темноте -  не  вспоминать
сон, забыть, забыть!.. Засветил  свечу,  потом,  обжигаясь  -  другую;  из
темноты явился портрет - белокурый мальчик у ног женщины. Эгерт на секунду
замер, вглядываясь в лицо своей молодой матери, будто прося защиты, как  в
детстве... Где-то пел сверчок, за окном стояла глухая ночь,  Эгерт  прижал
подсвечник к груди и шагнул к портрету, ближе - и в  это  самое  мгновенье
лицо  женщины  на   портрете   исказилось   страшной   злобой,   посинело,
оскалилось...
     С криком он проснулся второй раз - уже наяву. За окнами была  все  та
же ночь, густая, душная, липкая.
     Трясущимися руками он снова засветил  свечи;  шлепая  босыми  ногами,
заметался по комнате  из  угла  в  угол,  изо  всех  сил  обхватив  руками
вздрагивающие плечи. Вдруг это снова  сон?  Вдруг  до  скончания  века  он
обречен теперь жить в кошмарном сне,  и  просыпаться,  чтобы  один  кошмар
сменялся другим? Что будет завтра? Что приснится завтра?
     Рассвет застал его в кресле - скорчившегося, осунувшегося, дрожащего.


     Через несколько дней  ему  выпало  дежурство  в  ночном  патруле.  Он
обрадовался  -  со  времени  памятного  сна  самый  вид  постели  был  ему
неприятен. Уж лучше провести ночь в седле, с оружием в руках, нежели снова
бороться с предательским желанием оставить светильник гореть до утра!
     Дежурили впятером - Эгерт, чье лейтенантство делало  его  начальником
патруля, Карвер, Лаган и еще двое  совсем  молодых,  лет  по  шестнадцать,
гуардов.
     Патруль  был  необходимой  частью  ночной  жизни  Каваррена  -  любой
лавочник заявлял не без гордости, что  спит  спокойно,  когда  слышит  под
окнами перестук копыт и голоса караульных.  До  настоящего  дела  доходило
редко - то ли в Каваррене было  недостаточно  ночных  разбойников,  то  ли
разбойничали они на тихую, то ли попросту опасались -  господа  гуарды  не
шутят...
     Получив, как обычно, напутствие от капитана, господа гуарды выехали -
Эгерт с Карвером впереди, за ними Лаган и юные Оль с  Бонифором.  Покружив
по улочкам вокруг ратуши, двинулись к городским воротам;  одно  за  другим
гасли  окна,  отовсюду  слышался  скрежет  задвигаемых  засовов   и   лязг
захлопывающихся ставен. Трактир у ворот не  спал;  кавалькада  повертелась
перед широкой дубовой дверью, раздумывая, не зайти ли на минутку проведать
хозяйку, повелевающую славными Итой и Фетой. В конце концов долг взял верх
над соблазном, и патруль уже собирался  продолжать  свой  путь,  когда  из
дверей трактира, пошатываясь, выбрался пьяный.
     В темноте да во хмелю  гуляка  не  имел  ни  рода,  ни  звания  -  не
разобрать  даже,  аристократ  ли,  простолюдин...  Весело  гикнув,  Карвер
направил на него лошадь; разогнавшись чуть не во весь опор, поднял скакуна
на дыбы перед самым лицом обомлевшего пьяницы, не задев беднягу, но  обдав
его горячим конским дыханием и перепугав при этом  до  полусмерти.  Гуарды
засмеялись; издав странный сдавленный звук, пьяница  сел  на  мостовую,  а
Карвер, довольный, вернулся в ряды товарищей, все поглядывая  на  Солля  -
когда-то именно Эгерт выучил приятеля этой шутке.
     Двинулись дальше; город лежал  во  тьме,  и  только  факелы  в  руках
патрульных да редкие звезды в просветах среди туч кое-как освещали  черные
фасады спящих домов. Ехали молча; под копытами лошадей звякала мостовая, и
Эгерт, которому неприятно было глядеть на пляску теней вдоль улицы, взялся
смотреть вниз, на истертые камни.
     Проплывающая внизу мостовая  вдруг  показалась  ему  рекой  во  время
ледохода - булыжники беспорядочно толпились, перли друг на друга,  вздымая
острые края, будто ожидая жертвы. Похолодев, Эгерт понял вдруг то, чего не
осознавал раньше; он понял это и сам поразился своей былой слепоте.  Камни
мостовой были враждебны, смертельно опасны, и человек, упавший  на  них  с
высоты, хотя бы и со спины лошади, был почти обречен.
     Кавалькада двигалась дальше, и вместе со всеми цокал копытами Эгертов
жеребец - но всадник его  уже  не  видел  ничего  вокруг.  Сжимая  мокрыми
ладонями уздечку, Эгерт Солль, прирожденный  наездник,  умирал  от  боязни
упасть.
     В ушах его многократно повторялся сочный хруст сломанной  шеи;  камни
мостовой сладострастно выпирали, будто предчувствуя момент,  когда  голова
храброго лейтенанта треснет, подобно спелому арбузу,  на  их  полированных
боках. Пот градом катился по Эгертовой спине, хотя ночь была свежей,  даже
прохладной. За два квартала он успел тысячу раз умереть, и, наконец,  конь
его тоже почуял неладное, будто смятение всадника передалось и ему.
     Кавалькада как раз поворачивала; обеспокоенный, жеребец дернулся -  и
этого неожиданного движения хватило прославленному наезднику Соллю,  чтобы
свалиться.
     Эгерт сам не понял, как это произошло; он давно забыл, как  падают  с
лошади, потому что последний  раз  это  случилось  с  ним,  когда  он  был
десятилетним мальчиком. Он ощутил только мгновенный  ужас,  перед  глазами
его  мелькнуло  черное  небо  с  редкими  звездами,  а  потом   последовал
болезненный, но, к удивлению Солля, не смертельный удар.
     Он лежал на боку, и перед глазами у  него  оказались  копыта  его  же
лошади; факел выпал из рук  и  шипел  рядом  в  луже.  Откуда-то  издалека
слышались удивленные вопросы; в мгновение ока Солль осознал случившееся  и
счел за благо притвориться, что потерял сознание.
     Что может заставить  лейтенанта  гуардов,  особенно  если  это  Эгерт
Солль, свалиться с лошади, идущей шагом, на глазах у четверки подчиненных?
Только смерть, подумал лежащий Эгерт, и ему захотелось умереть.
     - ...Солль! Эй, помоги, Лаган, он как мертвый, вот это да...
     Он почувствовал, как чьи-то руки берут его за  плечи  и  поворачивают
лицом вверх, и не стал подавать признаков жизни.
     - Флягу! Бонифор, флягу, быстро!
     На лицо  ему  пролилась  небольшая  речка.  Выждав  еще  немного,  он
застонал и открыл глаза.
     В свете факелов над ним склонились Карвер, Лаган, Оль и Бонифор; лица
у всех были удивленные, а у юных гуардов еще и испуганные.
     - Живой, - заметил Оль с облегчением.
     - Что ему сделается, -  флегматично  отозвался  Лаган.  -  Солль,  ты
пьяный, что ли?
     - Когда отправлялись, был трезвый, - резонно возразил Карвер. - Разве
что на ходу успел...
     - На воинском посту? - беззлобно поинтересовался Лаган.
     - Да от него не пахнет! - возмутился Бонифор.
     Эгерту очень неудобно  было  лежать  вот  так,  навзничь,  и  служить
объектом всеобщего интереса - к тому же камни мостовой,  будто  дождавшись
своего часа, впивались в спину. Повозившись, он поднялся на локти - в  тот
же момент сразу несколько рук помогли ему встать.
     - Что с тобой? - прямо спросил, наконец, Карвер.
     Эгерт сам не знал, что с ним, но давать гуардам  подробный  отчет  не
входило в его планы.
     - Не помню, - соврал он, стараясь, чтобы голос его звучал  как  можно
более хрипло. - Помню, ехали... Потом темно, темно - и на земле лежу...
     Гуарды переглянулись.
     - Плохо дело, - сказал Лаган. - Ты к врачу когда-нибудь обращался?
     Эгерт не ответил. С трудом, превозмогая  дрожь,  снова  взобрался  на
лошадь; ночной обход продолжился - но до самого утра Эгерт ловил  на  себе
вопросительные взгляды товарищей, будто ожидающих, что он свалится снова.


     Через несколько дней полк выехал на маневры.
     Проводы были обставлены со всевозможной  пышностью;  как  полагается,
маневрам предшествовал парад. Чуть не все население Каваррена собралось на
набережной, причем главы уважаемых семейств явились с миниатюрными флагами
династий, и  флагштоками  им  служили  обнаженные  шпаги,  вскинутые,  как
палочка  капельмейстера.   Бургомистр   облачился   в   мантию,   расшитую
геральдическими зверями; мальчики, записанные в полк, но не достигшие  еще
возраста мужчин, построены были в колонну и несколько  раз  промаршировали
взад-вперед; во главе колонны шагал пятнадцатилетний юноша, а  замыкал  ее
трехлетний малыш в мундирчике и с деревянным кинжалом у пояса.  Разница  в
длине шага будущих гуардов то и дело сказывалась, малыш совсем запыхался и
несколько раз шлепнулся, путаясь в перевязи -  но  не  заплакал,  памятуя,
видимо, какой чести удостоен.
     Потом пред очи собравшихся явились, наконец,  виновники  торжества  -
возглавляемые капитаном, гуарды торжественно  проехали  по  улице,  и  под
каждым была лоснящаяся холеная лошадь,  и  в  правой  руке  каждый  держал
приветственно вскинутую шпагу. Смелые девушки из толпы выскакивали к самым
лошадиным мордам, набрасывая гуардам на клинки цветные кольца,  украшенные
фиалками; каждое такое кольцо означало нежные  дружеские  чувства.  Больше
всех колец досталось капитану  -  по  званию  -  да  еще  Соллю,  который,
впрочем, в то утро был бледен и  не  совсем  здоров.  Над  головами  толпы
кружились, падая, цветы и подброшенные шляпы; гуардов провожали  будто  на
войну, хоть каждый знал, что через  три  дня  полк,  целый  и  невредимый,
потихоньку вернется в город.
     Горожане остались праздновать, а гуарды,  миновав  городские  ворота,
выехали на большую дорогу и направились туда, где еще за неделю  до  этого
приготовлен был военный лагерь.
     Весна наконец-то развернулась во всю свою мощь; Солль сидел  в  седле
сгорбленный,   никак   не   просветленный   дивным   солнечным   пейзажем,
раскинувшимся справа и слева от дороги. Ночь накануне он провел без сна  -
еще до полуночи его навестил  очередной  кошмар,  и  потому  он  дожидался
рассвета, меняя догорающие в канделябрах свечи. Парад не взбодрил его, как
ожидалось, а, наоборот, принес  новое  потрясение:  Эгерт  обнаружил,  что
самый вид обнаженной шпаги чрезвычайно ему неприятен.  Светлое  небо!  Вид
обнаженного клинка,  всегда  ласкавший  сердце  рубаки  и  поединщика,  не
навевал более сладких мыслей о  славе,  о  победе;  глядя  на  заостренное
железо, Солль, потрясенный, думал теперь только  о  рассеченной  коже,  об
обнаженной кости, о крови и боли, после которых наступает смерть...
     Товарищи-гуарды косились на лейтенанта Солля; официальная версия была
- тяжко  влюблен.  Обсуждались  возможные  объекты  несчастливой  страсти,
причем наиболее проницательные предполагали даже,  что  сердце  лейтенанта
пленила холодная и прекрасная Тория, невеста  погибшего  студента.  Только
Карвер не принимал в этих спорах никакого участия, а только молча, издали,
наблюдал.
     Свернули с дороги, проскакали краем глубокого оврага -  из-под  копыт
посыпались в  пропасть  комья  земли.  Капитан  выкрикнул  команду;  Эгерт
вздрогнул, увидев оструганное, без единого сучка бревно,  переброшенное  с
одного края оврага на другой.
     Однажды на спор Солль станцевал на самой середине бревна,  над  самой
глубокой частью оврага. Всякий раз, когда нога Эгерта ступала  на  гладкую
скользкую поверхность, душа его  замирала,  охваченная  восторгом  близкой
опасности и сознанием  собственной  отваги.  Не  удовлетворяясь  риском  в
одиночку, он заставлял рисковать других и, пользуясь властью лейтенанта  и
магическим действием слова "трус", устраивал на бревне поединки... Однажды
кто-то сорвался-таки, упал на дно оврага и сломал ногу;  Эгерт  не  помнил
имени того бедняги - с тех пор он охромел и вынужден был покинуть полк...
     Все это вспомнилось Эгерту в течение той секунды,  когда  по  команде
капитана гуарды спешивались возле бревна.
     Построились; юных, неопытных гуардов  капитан  поставил  отдельно,  и
лейтенант Дрон, признанный воспитатель молодежи, с важным  видом  принялся
объяснять им суть испытания. Тем временем капитан, не желавший  терять  ни
минуты, скомандовал начало.
     Условия были просты - перебежать на ту сторону и ждать там остальных.
Мальчики-оруженосцы, взятые на маневры специально для мелких услуг, должны
были отвести лошадей в лагерь; мертвой  рукой  Эгерт  передал  свой  повод
подростку, глядящему на него с обожанием.
     В строгом порядке, один за другим, гуарды преодолевали препятствие  -
кто-то с бравадой, кто-то  с  плохо  скрываемой  робостью,  кто-то  бегом,
кто-то опасливым семенящим шагом. Солль замыкал колонну; глядя, как сапоги
его товарищей бесстрашно попирают гладкое тело бревна,  он  изо  всех  сил
пытался понять, откуда взялось это липкое чувство в  груди  и  болезненная
слабость в коленях?
     Никогда раньше не испытывавший настоящего  страха  перед  опасностью,
Эгерт не сразу и понял, что попросту  боится  -  боится  так  сильно,  что
слабеют ноги и болезненно сводит живот...
     Цепочка  гуардов  по  эту  сторону  оврага  редела;  юноши,   впервые
прошедшие  испытание,  радостно  толпились  на  противоположной   стороне,
криками подбадривая всех, ступающих на бревно. Близилась  очередь  Эгерта;
мальчики-оруженосцы, которым давно пора было  выполнить  приказ  и  увести
коней, задержались ради редкой возможности видеть  новый  трюк  лейтенанта
Солля.
     Карвер, последний в колонне перед Соллем, ступил на  бревно.  Сначала
он шел небрежно, даже развязно, но где-то на  середине  сбился  с  шага  и
нервно, раскинув руки, закончил  переход.  Прежний  Солль  не  упустил  бы
возможности презрительно свистнуть  приятелю  в  спину  -  но  тот  Эгерт,
которому предстояло сейчас ступить на бревно, только перевел дыхание.
     Теперь все гуарды выстроились на противоположном берегу - и все,  как
один, вопросительно глядели на Солля.
     Он заставил себя подойти; светлое небо, зачем же так дрожат колени?!
     Его сапог неуверенно встал на отесанный край. Перейти на  ту  сторону
невозможно; бревно гладкое, нога обязательно соскользнет, Эгерт  в  лучшем
случая охромеет, как тот несчастный...
     Все ждали; начало Эгертового трюка было совсем уж необычным.
     В который раз облизнув сухие губы, он сделал шаг - и зашатался,  ловя
руками  воздух.  На  том  берегу  засмеялись  -  решили,  что   он   ловко
притворяется неумехой.
     Он сделал еще полшага - и ясно увидел дно оврага, и острые  камни  на
дне, и свое изувеченное тело на камнях...
     И  тогда,  подняв  тоскливые  глаза  на  предстоящий  ему  путь   над
пропастью, он решился.
     Решился, поспешно отступил, несколько театральным движением схватился
за грудь. Дернулся, будто в конвульсии;  зашатался  и,  ловко  спрыгнув  с
бревна, замертво повалился на землю.
     Подергиваясь в куче прошлогодних листьев, Эгерт лихорадочно вспоминал
признаки страшных болезней, о которых  он  когда-либо  слышал  -  падучая,
припадки... Хорошо бы, чтоб пена на губах - но во рту  было  сухо,  как  в
брошенном колодце, и недостаток симптомов пришлось  восполнять  совсем  уж
немыслимыми телодвижениями.
     Удивление и смех на  той  стороне  сменились  криками  ужаса;  первым
подбежал тот подросток, которому Эгерт доверил жеребца. Светлое  небо!  От
стыда и унижения у Солля заложило уши, но выбора  не  было,  и  он  бился,
подобно выброшенной на берег рыбине, хрипел и задыхался,  пока  капитан  с
Карвером и Дроном не обступили  его  со  всех  сторон.  Минут  десять  его
приводили в чувство - тщетно; стиснув зубы и закатив под лоб глаза,  Солль
старательно изображал покойника - только если настоящие покойники в  таких
случаях остывают и покрываются синевой, то Эгерт был горяч и красен  -  от
ни с чем не сравнимого, жгучего стыда.
     Встревоженный внезапной болезнью лейтенанта Солля, капитан немедленно
отослал его в город. Он хотел было дать сопровождающего,  но  Эгерт  сумел
отказаться; капитан подумал про  себя,  что  и  в  тяжелой  болезни  Солль
проявляет редкостное даже для гуарда мужество.


     Отец Солля взволновался не меньше капитана; едва Эгерт успел  стянуть
сапоги и повалиться в кресло, как в дверь его комнаты постучали - вежливо,
но  твердо.  На  пороге  обнаружились  Солль-старший  и  невысокий  щуплый
человечек в сюртуке до пят - доктор.
     У Эгерта не было другого выхода,  как  сквозь  зубы  пожаловаться  на
недомогание и дать себя осмотреть.
     Врач весьма обстоятельно обстучал его молоточком, ощупал,  прослушал,
едва ли не обнюхал; потом долго и вопросительно заглядывал Эгерту в глаза,
оттянув при этом его нижние веки. Все так же сквозь зубы Эгерт  выдавливал
ответы  на  очень  подробные  вопросы,  некоторые  из  которых  заставляли
краснеть: нет, не болел. Нет. Нет. Прозрачная. Каждое  утро.  Раны?  Может
быть, несколько пустяковых царапин. След на щеке? Несчастный случай, и уже
совсем не беспокоит.
     Солль-старший нервничал; руки его так мучили одна другую, что грозили
истереться в кровь. Пожелав заглянуть Эгерту в глотку, врачеватель едва не
оторвал ему язык; потом вытер руки о  белоснежную  салфетку  и,  вздохнув,
порекомендовал   обычное   средство   поставленных   в   тупик   докторов:
кровопускание.
     Через минуту в комнату  был  доставлен  большой  медный  таз;  лекарь
раскрыл черный саквояжик, откуда явились на чистую скатерть  сияющие,  как
весенний день, скальпели и ланцеты. Звякнули в  ящичке  маленькие  круглые
банки, старая управительница притащила свежую простыню.
     Все эти приготовления вгоняли Эгерта в глухую черную тоску; временами
ему казалось, что лучше было бы вернуться на маневры. Отец,  обрадованный,
что может хоть как-то помочь захворавшему сыну, заботливо помог ему  снять
рубашку.
     Приготовления были закончены. Впрочем, когда Солль  увидел  деловитое
лезвие в неумолимой лекарской руке,  как-то  само  собой  выяснилось,  что
кровопускание не состоится.
     - Сын мой... -  пробормотал  отец  растерянно.  -  Светлое  небо,  вы
действительно очень больны...
     Забившись в угол, с  тяжелым  подсвечником  наперевес,  Эгерт  тяжело
дышал:
     - Не желаю... Оставьте меня в покое...
     Старуха-управительница задумчиво пожевала губами; на  пороге  комнаты
встала бледная пожилая женщина - Эгертова мать.
     Оглядев присутствующих и еще раз оценивающе взглянув на  Эгерта  -  а
тот был голый до  пояса,  круглые  мышцы  рельефно  выдавались,  натягивая
чистую кожу - доктор печально пожал плечами:
     - Увы, господа...
     Инструменты вернулись в  саквояж;  растерянный  Солль-старший  тщетно
пытался вытянуть из врачевателя хоть что-нибудь в  объяснение  его  "увы":
означает ли это, что дела Эгерта совсем уж плохи?
     Собравшись и снова взглянув  на  Эгерта,  доктор  покачал  головой  и
произнес, обращаясь более к  кабанам  на  гобеленах,  нежели  к  семейству
Соллей:
     -  Молодой  человек...  Хм...  В  значительной  степени  здоров.  Да,
господа...  Но  если  молодого  человека  что-то   беспокоит...   Это   не
медицинская проблема, любезные господа. Не медицинская.


     Светлое небо! Мужественный Харс, покровитель воинов, как ты  допустил
это?
     Лейтенант Эгерт Солль был смертельно уязвлен, и раненое самолюбие его
горестно стонало. Самым странным и неприятным оставалось то, что  гордость
Эгерта была задета не снаружи, а изнутри.
     Битый час он  простоял  перед  зеркалом,  производя  уже  собственное
врачебное дознание. Из зеркальной глубины  на  него  смотрел  все  тот  же
давний знакомец Солль - серо-голубые глаза,  светлые  волосы  и  поджившая
царапина не щеке. Будет шрам, решил Эгерт, проводя  по  отметине  пальцем.
Отныне у Эгерта Солля появится особая примета. Что ж, шрам на лице мужчины
- скорее доблесть, нежели изъян...
     Он подышал на зеркало  и  поставил  косой  крестик  в  запотевшем  от
дыхания