рубахе до щиколоток.
     Горячие  ладони  колдуна  снова  легли  ей  на  бедра,   теперь   она
чувствовала их так ясно, будто не тонкой ткани, а собственной ее кожи  они
касались. Когда-то жесткие пальцы теперь ласкали ее - ласкали  так  нежно,
так бережно, так ласково, что она  согрелась  наконец,  и,  справившись  с
дыханием, смогла длинно, прерывисто вздохнуть.
     - Хорошо, - шептал колдун в самое  ее  ухо,  и  шепот  этот  тихонько
щекотал ее, - хорошо...
     Руки его скользнули по рубашке вверх, провели по  спине,  по  тяжелым
косам, по плечам, по голове... Ей уже не были противны эти прикосновения -
она дивилась себе, она даже немного расслабилась, будто  не  с  ней,  а  с
кем-то другим происходило это странное действо; дрогнули завязки на вороте
рубахи - и сам ворот ослаб, и рубаха  медленно  поползла,  не  держась  на
плечах...
     Она вцепилась  в  ткань  мертвой  хваткой;  запястья  ее  снова  были
пленены, и тихий, твердый голос снова велел:
     - Нет.
     И столько силы, столько  скрытой  власти  было  в  этом  голосе,  что
Вирлена не решилась сопротивляться, хоть как ни мучительно стыдно ей было,
когда рубаха упала на пол и она осталась стоять, совершенно нагая.
     Горячие ладони  коснулись  обнаженного  тела.  Вирлена  вскрикнула  и
сжалась, ожидая неминуемого и ужасного; но ужасного  не  случилось.  Горел
огонь в очаге, облизывая ее тело волнами приятного тепла; сильные и нежные
мужские руки успокаивали, осторожно подбадривали, путешествуя по бедрам, и
вдоль спины, и по плечам, и по тонкой шее:
     - Ты красавица... Пугливый звереныш  с  атласной  шкуркой.  Не  бойся
меня... Ты видишь, я сам дрожу перед тобой...
     И он тихонько привлек ее к себе, и она почувствовала, как в груди его
под черной хламидой неистово колотится сердце:
     - Нет тебе равных... Королева не сравнится с тобой... Не бойся же...
     Руки его чуть сильнее сжали ее грудь - и, застонав, Вирлена выгнулась
дугой, сотрясаемая новой, невиданной дрожью  -  то  была  дрожь  страха  и
стыда, смешанная с дрожью неизъяснимого, неясного желания.
     Сама не зная как, она очутилась лежащей на теплой, мохнатой  звериной
шкуре; пальцы колдуна бегали по ее телу, как пальцы  дудошника  бегают  по
дырочкам флейты. Она металась, пытаясь прикрыться руками, потом  почему-то
заплакала, потом перестала.
     - Хорошо, - колдун отвел ее ладони, защищающие вздрагивающую грудь, -
хорошо...
     И губы его коснулись сначала белого холма, а  потом  розовой  вершины
его; она, сама не зная зачем, обхватила вдруг его шею - не  то  оттолкнуть
хотела, не то, наоборот, притянуть поближе...
     - Хорошо, - шептал он успокаивающе, - вот как  хорошо...  Разве  тебе
плохо? Разве тебе страшно?
     И рука его оказалась там, где Вирлена боялась ее больше всего.
     Где-то горел очаг, и багровые отсветы падали на потолок; и тогда  она
внезапно, вдруг осознала, что она сейчас - его, что  принадлежит  ему  без
остатка, и ей радостно было бы снять перед ним не  только  одежду  -  саму
кожу...
     Потом было больно и горячо. Она снова дрожала, и  снова  всхлипывала;
осторожно оглаживая ее грудь, он успокаивал:
     - Все, все... Не бойся. Не надо бояться. Уже все.
     Потом она долго лежала в кромешной темноте, обессилевшая, безвольная,
разомлевшая... В дымаре дышал ветер, и тихо поскуливал дом, и снова  пахло
терпкими, горькими травами - и в  их  запахе  она  ощущала  едва  уловимый
дурманящий аромат, и ласковая рука лежала на ее голове; потом ее заботливо
накрыли шкурой - точно такой же, как та, что  была  под  ней.  Она  хотела
думать - но мыслей не было, только теплая пустота...
     Утром, пошатываясь, она шла домой.
     Вставало солнце; подставляя  ему  лицо,  Вирлена  поняла  вдруг,  что
сегодня увидит Кирияшика, что они поженятся,  что  каждый  день  их  будет
праздником, а каждая ночь... И тело ее сладко застонало, предчувствуя, как
же сладко любить - любимого...
     ...В  тот  же  день  в  село  вернулся   -   радостный,   напуганный,
растерянный, но целый и невредимый - Кирияшик. Какой-то  там  вышел  новый
указ, и четвертый сын в семье, да еще неполных семнадцати  лет,  никак  не
подлежал уже набору; родичи счастливчика чуть не рехнулись от  радости,  а
матери других парней, уведенных вместе с Кирияшем, зачастили на  дорогу  -
высматривать сыновей. Надежда их скоро сменилась отчаянием - больше  никто
не вернулся домой. Никто.
     И вот сыграли свадьбу - пышную и веселую, и  всем  хватило  хмельного
вина, но молодые были пьяны и так - от  счастья...  В  какое-то  мгновение
Вирлена готова была признаться мужу в своем грехе ради его спасения  -  но
будто что-то удержало ее, и она не призналась.
     И пришла первая брачная ночь, и  душа  Вирлены  пела  в  предвкушении
счастья, и  даже  страх,  что  Кирияшик  разоблачит  ее,  не  мешал  этому
сладостному предвкушению; и вот молодые остались одни.
     Тонкими простынями устлана  была  широкая  постель,  и  ровно  горела
свеча, но Кирияшик,  смущенный,  поспешил  задуть  ее.  В  полной  темноте
Вирлена обвила руками его шею - и услышала, как неровно, испуганно  бьется
в груди его сердце.
     И она излила на него  свою  нежность  -  всю  огромную,  накопившуюся
любовь и нежность, и он, кажется, даже испугался. Влажные губы его неловко
тыкались ей в лицо, ладони взмокли, и пальцы никак не могли  справиться  с
застежкой собственных штанов:
     - Вирлена... - шептал он приглушенно,  -  я  люблю  тебя...  Я...  ты
знаешь, я люблю тебя...
     Она молча улыбалась в темноте и обнимала его все крепче...
     Утром она  увидела  его  лицо  -  Кирияшик  спал  на  боку,  подложив
сложенные ладони под пухлую со  сна,  розовую  щеку.  Долго,  очень  долго
Вирлена боялась шелохнуться, чтобы  не  разбудить  его;  по  всей  деревне
кричали петухи и хлопали калитки - люди брались за дневную работу. Вирлена
лежала и думала, что вот она и стала женой любимого,  что  Кирияшик  такой
юный, такой нежный и такой целомудренный, и что, по счастью, он так ничего
и не понял; она лежала и мечтала о детях, о долгой счастливой  жизни  -  и
вместе с тем в глубине души у нее зрело чувство потери.
     Но что за тень набежала на  это  ясное,  первое  утро?  Что  потеряла
Вирлена, обретя наконец любимого?
     Но Кирияшик вдруг заворочался - и, отогнав  беспокойство  прочь,  она
ласково поцеловала его в розовую щеку...
     ...И дни пошли за днями, и двое любили друг  друга,  и  работали,  не
покладая рук, и почти  готов  был  для  них  дом,  где  заведут  они  свое
хозяйство и будут жить долго и счастливо.
     Каждую  ночь  Кирияшик  заключал  жену  в  объятья,  и  восторженные,
поспешные ласки его вызывали в ней материнскую нежность - и только. Каждое
утро Вирлена улыбалась мужу - а чувство потери росло, как яма под  лопатой
землекопа, и было это чувство холодно, как могильная земля, и  безнадежно,
как осенний ливень. А Кирияшик ничего не замечал - слишком наивен, слишком
беззаботен был муж, слишком слепо любил он свою молодую жену...
     Свекровь ее сушила травы  на  зиму;  однажды,  помогая  ей  вязать  и
развешивать по углам травяные пучки, Вирлена почувствовала вдруг знакомый,
терпкий и горький запах.
     "Что с тобой?" - спросила свекровь.
     Вирлена молчала, прислонившись к стене и белая, как  стена  -  только
сейчас поняла она, что за тоска грызет ее душу.
     Долго-долго думала она, и  много  бессонных  ночей  провела  рядом  с
посапывающим Кирияшиком; уж и родичи встревожились -  щеки  ее  ввалились,
плечи опустились, вся она исхудала, как щепка - уж не больна ли?
     И, когда упал первый глубокий снег, Вирлена осознала, что в  душе  ее
совсем не осталось радости - одна огромная потеря,  одна  тянущая  боль  и
тоска по безвозвратно ушедшему.
     И  вот  мутным,  снежным  зимним  утром  Вирлена  тихонько  встала  и
отправилась... за озеро, туда, где на опушке леса жил колдун.
     Полгода не виделись они; полгода Вирлена старалась все забыть. Теперь
нехоженая тропинка завалена была сугробами, и Вирлена  увязала  в  них  по
колено, и ветер хлестал ей в лицо.
     Колдун был дома - отворачивал лопатой снег от крыльца.
     - Ого, - сказал он, обернувшись, - редкие гости... Но ты мне не нужна
- стало быть, я тебе нужен?
     Вирлена остановилась перед ним, ни жива ни мертва.  Снегом  присыпаны
были его черные спутанные волосы, и так же выдавался на  лице  крючковатый
нос, и так же  горели  угли-глаза.  Вирлене  показалось,  что  в  морозном
воздухе чуть слышно повеяло травами.
     - Я пришла, - сказала Вирлена, - потому что не могу больше  жить  без
вас. Возьмите меня или убейте.
     Печально усмехнулся колдун:
     - Но разве ты не получила свое счастье? Разве твой  муж,  которого  я
вызволил, не любит тебя  больше  жизни?  Разве  ты  сама  не  готова  была
умереть, лишь бы вернуть его?
     - Да, - сказала Вирлена, - все так. Но горько и тоскливо мне жить  на
свете, и серо, и пусто, и больше не будет лета -  только  зима  да  осень.
Плачу я, думая о бедном Кирияшике - но люблю его, как мать,  а  а  не  как
жена. Не быть нам счастливыми; умоляю, возьмите меня к себе.
     Снова усмехнулся колдун, и еще печальнее:
     - Разве ты не видишь, что я страшен и уродлив, а твой муж -  молод  и
красив?
     - Да, - сказала Вирлена, - но он не может  быть  таким  сильным...  и
таким нежным, таким ласковым... и таким безжалостным!
     Молчал колдун, и глубоко запали  его  горящие  глаза.  Снег  валил  и
валил, и все глубже утопала в нем Вирлена.
     - Что ж, - сказал наконец колдун. - Твое прозрение запоздало. Ты ушла
от меня на рассвете, а я ведь не гнал тебя... Я вернул тебе Кирияшика, как
ты хотела. Сейчас ты хочешь  наоборот;  кто  знает,  что  тебе  вздумается
завтра? Нет, уходи, ты не нужна мне!
     И он вернулся к своей работе.
     И Вирлена пошла назад.
     Улегся снег, и вышло солнце, и ярким-ярким  был  новый  день.  Вот  и
околица; треглавая осина  стояла  голая  и  чуть  поскрипывала  на  морозе
ветвями.
     ...На своих же косах.


     Светало. На месте костра осталась только груда угольев.
     - Вот так штука, - пробормотал юноша, - ты будто сам был  там  и  все
видел...
     Обладатель  трубки  усмехнулся,  по  своему   обыкновению.   Седоусый
крякнул, в замешательстве потирая затекшую спину:
     - Да... Вот это да уж...
     Стоял тот самый предрассветный час, когда ночь уже  сбежала,  а  утро
еще не вступило в свои права.
     - Вот так штука... - снова протянул юноша, -  но  какая  же  из  этих
историй... Я хотел спросить, как оно было на самом деле?


     Марина и Сергей Дяченко.
     Сказка о золотом петушке

     x x x

     ...Он проснулся за секунду до крика и долгих несколько  мгновений
лежал, глядя верх - спеленутый темнотой,  истекающий потом,  скованный
ужасом немолодой человек. Потом темнота содрогнулась.
     Так не кричат ни люди,  ни звери;  так умеет вопить только то же-
лезное чудовище,  та уродливая,  в шелухе позолоты птица,  которая все
последние годы хранила его покой. Точно так же она кричала восемь дней
назад; и за восемь дней перед тем она кричала тоже.
     Он лежал,  пытаясь успокоить дыхание и унять полчища холодных му-
рашек, бегающих по груди и спине.  Он знал  заранее.  Он  все  заранее
знал.
     За дверью панически заметались шаги.  Напряженные  голоса;  потом
неподобающе громко застучали в дверь:
     - Государь... Государь, опять... Проснитесь...
     Он нашел в себе силы усмехнуться:  после крика позолоченной птицы
на много верст в округе не бывает спящих. И покойники, верно, содрога-
ются в гробах...
     Кто пустил слух,  будто птица золотая? Господи, какая безвкусица.
Безвкусный чародей в пестром наряде и смешном колпаке.  Могучий чудот-
ворец - и он же скопец,  вызывающий презрительную жалость...
     Дадон поначалу не верил в его подарок. То было время страха и от-
чаяния, и навалившиеся орды торжествовали, и страна кричала от ужаса -
так торжествует грязный насильник, застигнувший добропорядочную матро-
ну, и так кричит несчастная женщина, брошенная на землю...
     Бесценный подарок.  Толстый слой позолоты  на  непропорциональном
стальном теле,  на коротких крыльях вещего петуха...  И даром.  Потому
что нельзя же,  в самом деле,  считать сделкой то  странное  обещание,
данное чародею в ответ на его настойчивую просьбу...
     - Государь... Государь!!
     В щель приоткрывшейся двери проник желтый свет - нервный,  пляшу-
щий,  как на пожаре. Он зажмурил глаза - тусклый отблеск показался ему
ослепительным.
     В первый раз,  дважды по восемь дней назад, по приказу птицы ушел
на восток Тоша,  и ни у кого тогда не возникало сомнений,  что он вер-
нется с победой и ворохом новостей;  однако миновали восемь дней, вес-
тей от войска так и не дождались,  зато петушок закричал снова - обер-
нувшись в ту же сторону,  хрипло, отчаяно и зло. По городу прокатились
замешательство и  страх,  и  вслед за братом ушел Гриша - во главе ре-
зервного отряда,  сосредоточенный и хмурый, на прощание заверивший от-
ца, что  все  будет хорошо и он,  Григорий,  вызволит Тошу хоть из-под
земли... Или отомстит за него - вслух он об этом сказать не посмел, но
отец достаточно хорошо знал его,  чтобы прочитать мрачную решимость  в
повзрослевших сыновних глазах.
     И город,  и дворец в напряжении ждали восемь дней,  и вот петушок
кричит опять,  а это значит,  что теперь Дадон должен собирать остатки
войска и, передоверив защиту города старикам-ветеранам и сопливым под-
росткам, сам  отправляться  во  главе  последней рати вслед за сыновь-
ями...
     ...О судьбе которых он не станет сейчас думать.  Старческие слезы
не помогут его детям - а вот хладнокровие пригодится и ему,  и воинам,
и горожанам, которые мечутся сейчас в темноте, натыкаясь друг на друга
посреди дворцовой площади,  с суеверным ужасом вглядываясь туда, где с
хриплым ревом  бьется  на  спице аляповато позолоченное чудовище-вест-
ник, почти не различимая в ночи желтая птица.

     x x x

     Войско казалось ему растянувшейся по дороге грузной серой  змеей.
Тело  ее  продвигалась  рывками - авангард то и дело припускал вперед,
повинуясь Дадонову порыву;  в такие минуты ему виделись  то  серьезные
глаза давно умершей жены, сквозь которые проглядывал совсем уже взрос-
лый Гриша, то опухшие, искусанные в кровь руки молодой невестки, мате-
ри его,  Дадонова,  внука, и в некрасивых красных пальцах - запутанный
узел на синем шелковом пояске...
     Потом ему виделся мертвый,  забрызганный кровью Тоша,  глядящий в
небо острым подбородком - и тогда он придерживал коня, закусывал губу,
не отрывая  глаз  от пыльной дороги,  стараясь дышать глубоко и ровно;
тогда войско замедляло ход,  подтягивался отставший было обоз, и серая
змея на дороге становилась от этого коротким толстым обрубком...
     Дорога была тяжела,  дорога была разбита копытами и колесами, до-
рога была  изуродована двумя большими отрядами,  прошедшими здесь один
за другим - но сколько ни вглядывался Дадон,  сколько не рассыпал раз-
ведчиков, а ничего, кроме этой дороги, не было - ни вражьей силы, спо-
собной проглотить без остатка многочисленное воинство,  ни поля битвы,
вытоптанного сапогами и удобренного кровью,  ни следов спешного погре-
бения. Миновали пятый день, шестой и седьмой.
     Когда без приключений миновал и восьмой день, напряжение в отряде
чуть спало;  кое-где звучал и смех - сдавленный,  нервный,  похожий на
лай. Дадон не оглядывался.  Впереди маячил пригорок, за которым предс-
тояло разбить лагерь.
     Вечерело. Сумерки - тяжелое время для больных духом;  Дадон пере-
вел дыхание.  Мир казался серым и лишенным теней, смутный мир без кра-
сок, и нету даже ветра, чтобы пошелестеть бесцветной травой...
     Мальчики, где вы, подумал он с внезапным приступом страха. И кри-
чит ли на спице железный в золоте вестник, кричит ли, глядя нам в спи-
ны...
     Шатер увидели все в одночасье.  Его и нельзя было не заметить, он
подобен был продажной женщине в ее стремлении лезть в глаза -  даже  в
сумерках его полог,  казалось, источал слабый свет, как безумные глаза
ночной кошки.  Крикливые ткани,  показная роскошь, блестки, различимые
даже с такого расстояния,  какие-то подвески и драпировки,  чудо среди
чистого поля, яркое, как костер; все взгляды были прикованы к нему це-
лую минуту, и лишь минуту спустя Дадон увидел, что земля вокруг костра
не ровная, как везде, а завалена будто земляными глыбами или брошенны-
ми в беспорядке мешками,  и кое-где из темных неподвижных тел торчат в
небо рукояти мечей.
     Воинам не пристало рыдать.
     ...Они все были здесь.  Братья и отцы, друзья и соседи, выклеван-
ные воронами глаза,  желтые оскаленные зубы, изуродованные лисами лица
и  руки - но ни одного чужака,  ни следа вражьего воинства,  и клинок,
засаженный в грудь по самую рукоятку - не вражеский,  свой, до мелочей
знакомый клинок...
     Рыдать не пристало.
     Он с малолетства был воином;  он с ранних лет знал сладость и тя-
готы власти и все предвидел наперед.
     Они лежали у самого шатра - лисица ушла, не дожидаясь стрелы. Да-
дон долго смотрел в Гришину спину - он слишком хорошо знал сына,  знал
до последнего волоска, выбившегося сейчас из-под шлема на высокую тон-
кую шею.  Ему не нужно было заглядывать в мертвое лицо, чтобы опознать
своего младшего, шестнадцать дней назад клявшегося отцу вызволить бра-
та хоть из-под земли...
     Потом он взял Гришу за плечи и перевернул лицом  вверх;  оторвать
юношу от лежащего под ним врага оказалось непросто, потому что Гришины
пальцы намертво вцепились врагу в глотку, а в груди глубоко сидел меч,
который мертвая рука врага его никак не желала выпускать...
     Дадон вытянул рукоятку из Тошиной ладони,  но  не  стал  вынимать
клинка из Гришиной груди.  Ему вдруг показалось,  что он причинит боль
мертвому сыну; горло Тоши опоясывала черная рана от Гришиного кинжала,
но лицо оставалось нетронутым ни птицей,  ни зверем, и даже глаза сох-
ранились, и ярость в глазах...
     Дадон стоял  над  телами сыновей,  и на краю его сознания рыдали,
стонали, перекликались воины.  Как совы среди ночи,  подумал он равно-
душно. Стая черных сов...
     Потом он на время лишился чувств - но не упал, просто превратился
в камень.
     Потом покачнулся,  вырвал факел из чьей-то неверной руки и, обор-
вав расшитый бисером полог,  шагнул в душную, душистую, густую от бла-
говоний темноту шатра.
     Под ногами  путались  подушки.  Изнутри шатер был роскошнее,  чем
снаружи, бархат и парча цеплялись за дорожные сапоги,  будто умоляя  о
снисхождении; рваные  гобелены,  раздавленные  заморские фрукты,  лужи
приторно пахнущего масла да хрустящая под каблуком скорлупа  орехов...
Дадон сдавил рукоятку меча. Перед глазами у него снова стало темнеть -
но он удержался от обморока, схватившись рукой за пламя факела.
     ...Она выдала  себя не движением даже - вздохом.  Дадон метнулся,
полетели прочь подушки,  затрещали ткани -  закрывая  лицо  от  света,
скорчившись, как затравленный звереныш, она отползала все глубже, пока
не прижалась к ковровой стене.
     Дадон поднял повыше факел, одновременно отводя для удара меч. Де-
вушка вжалась спиной в ковер,  и тонкие длинные ногти  ее  провели  по
белым щекам красные борозды:
     - Н-нет...
     Он поднес огонь так близко, что опалил ей волосы.
     Ей было,  наверное,  лет семнадцать.  Несомненно прекрасное  лицо
обезображено слезами и страхом,  искусанные полные губы, красные опух-
шие веки, из одежды - только тонкие полупрозрачные шаровары, и высокая
грудь, которую не прикрыть маленькими тонкими руками...
     В какое-то мгновение она отвела руки -  и  Дадон  содрогнулся.  В
первую секунду он не успел понять,  отчего так сухо в горле и больно в
животе - но за плечем у него хрипло задышал молодой воин, и уже в сле-
дующее мгновение  Дадон осознал и соблазн,  и свое собс