это происходит - Разбиватель  оттолкнулся
от земли, на мгновение завис, распластав свои "крылья",  и  "коготь"  в  его
руке показался настоящим когтем, только  не  птичьим,  а  скорее,  звериным.
Мгновение - и крылатое тело водрузилось на круп вороной блондиновой  лошади,
позади всадника.
   - Назад! Назад! Назад!.. - надрывался круглолицый.
   Игар видел выпученные глаза белокурого, лезвие "когтя" у самого его горла
и полуоткрытый в ужасе рот, где в нижнем ряду зияла дырка от выбитого  зуба.
Потом лошадь завизжала и поднялась на дыбы.
   Крылатое существо соскользнуло со спины обезумевшего животного.
   - Наза...
   Больше Игар ничего не успел разглядеть.
   Его  и  всадников  разделяло  теперь  неожиданное,  вполне   почтительное
расстояние двое или трое держались за лица, и между  пальцами  в  перчатках
просачивалась кровь. Всадники бранились - друг  с  другом,  как  сцепившиеся
псы только один не принимал участия в общей  стычке.  Этот  один  сидел  на
земле, обоими руками держась за то место, где  совсем  недавно  было  ухо  с
медной сережкой.
   Отец-Разбиватель  подобрал   валявшийся   на   земле   Игаров   "коготь".
Укоризненно глянул на Игара, поджал  губы  "крылья"  его,  снова  обвисшие,
лениво пошевеливались ветерком.
   Парнишка-послушник деловито закрывал ворота
   Игар поймал его насмешливый, презрительный взгляд. Опозорился, боец.  Это
тебе не в трактире кулаками махать... Кишка тонка.
   - Теперь пойдем, - сказал Дознаватель. Похоже,  боевая  несостоятельность
Игара оставила равнодушным его одного Дознаватели, как правило, терпеть  не
могут оружия.
   Кучка  всадников,  угрюмо  ожидающая  в  отдалении,   никого   более   не
интересовала.

***

   От горящего камина исходил промозглый холод. Снежный заяц сидел у девочки
на груди, и сколько она ни упрашивала его - не  желал  уходить.  Наваливался
все сильнее, пучил глаза-картофелины, морщил нос-уголек, говорил то гулкими,
то визгливыми голосами:
   - Обтереть бы... Обтереть бы сейчас, сгорит ведь...
   - ...не слышно.
   - Отвар готов, велите напоить?..
   - Тихо! Тихо, все вон отсюдова, все!.. Иногда девочка видела Большую  Фа.
Ей хотелось оттолкнуть ее от постели - но руки не  поднимались.  В  ее  теле
больше не было костей - только какие-то скрученные, болезненные веревки...
   - Выпей. Выпей, детка...
   В горло ей лилось горькое, отвратительное, она отворачивала лицо, и тогда
руки поившей ее женщины принуждали:
   - Надо... Надо, маленькая, надо... Пей...  Она  захлебывалась,  и  кашель
переходил в рвотные позывы,  но  внутри  ее  было  пусто.  Ссохшийся  пустой
желудок, и при одной мысли о пище...
   -  ...Что  делать-то?  Что  делать-то,  а?..   Простыни   жгли.   Подушка
поднималась горячим горбом, и на ней не было места  тяжелой,  мучимой  болью
голове.
   Потом она проваливалась в полусон снежный заяц был тут как тут,  она  не
могла понять, как такой хороший, белый зверь не понимает, что ей тяжело,  не
уходит... Потом вместо зайца оказалась Аниса  -  разросшаяся  до  немыслимых
размеров, пропитанная кровью тряпичная кукла.
   - Аниса, уходи, я боюсь тебя...
   "Почему ты меня оставила? Почему не закопала?"
   - Ты же кукла...
   "Не похоронила меня..."
   - Уходи... Уходи!..
   - ...Это я, девочка. Не гони меня...
   Большая Фа. Брови - как две хлебные краюшки...
   Потом в полусне ее что-то изменилось. Какой-то  далекий  топот,  какая-то
странная тишина разлепив глаза,  она  увидела  потолок  над  собой.  Только
потолок, похожий на снежную равнину...
   Голоса.
   Скрип открываемой двери еще не  видя  его,  она  попыталась  высвободить
из-под ватного одеяла непослушные руки:
   - Аальмар...
   Запах лошадей и железа.
   - Аальмар... Они... они сожгли корыто... Темнота.
   Изредка приходя в себя, она чувствовала его тело. Он носил ее  на  руках
проснувшись однажды в своей кровати, она испуганно повернула голову:
   - Аальмар?!
   - Он спит, - сказала сидящая у постели женщина. - Он уже  трое  суток  не
спал...
   - Аальмар...
   Через несколько минут он пришел и взял ее на руки.
   Он говорил тихо, не замолкая, иногда по многу  раз  одно  и  то  же  про
далекие страны, где у  каждого  дома  пять  углов,  про  леса,  где  водятся
невиданные звери, про змею Уюкон, способную проглотить целиком медведя,  про
желтый ветер, который начинает дуть за день до большого  несчастья,  и  люди
сходят от него с ума, про деревья с сине-фиолетовой листвой... Его  рассказы
переходили в ее сны, ив снах сине-фиолетовая змея Уюкон целиком  заглатывала
маленький пятиугольный домик.
   А потом лихорадочный жар спал.
   Серым утром она лежала, вытянувшись  под  ватным  одеялом,  опустошенная,
тихая, удивленная Аальмар сидел на трехногом табурете, и под руками у  него
дымилось в тазу какое-то мутное варево:
   - ...И они пошли опять,  уже  вчетвером,  и  пес,  как  и  прежде,  бежал
впереди... Фа, ступай себе. Мы справимся сами...
   Девочка с  трудом  приподняла  голову.  Большая  Фа,  до  того  молчаливо
стоявшая у занавешенного окна, без единого возражения вышла вон.
   - Аальмар... Они сожгли корыто...
   - Тише, тише... Слушай. Пес бежал впереди, и вот  он  снова  остановился,
поднял морду и залаял... И навстречу им вышла саламандра  -  но  не  зеленая
уже, а коричневая... И говорит...
   Рассказывая, он откинул одеяло девочка с удивлением увидела, что на  ней
нет сорочки, что ее тело светит ребрами, странно чужое, исхудавшее  Аальмар
заворачивал ее в теплую, вымоченную в тазу простыню - так, что  забегали  по
телу мурашки.
   - Саламандра объяснила, как найти рогатый  дуб  и  какое  слово  сказать,
чтобы вытащить из-под корней ларец... Но там, у дуба, жил зверь с  кошачьими
ногами, человечьими руками,  лисьей  мордой  и  ядовитым  жгучим  хлыстом  у
пояса... Тебе холодно?
   Она покачала головой на подушке.  Прикосновение  влажной  ткани  было  ей
неожиданно приятно.
   - Все будет хорошо, малыш. Теперь уж точно, - он улыбнулся, и она увидела
прилипший к его лбу седой волос. Один-единственный.
   - Аальмар... А помнишь... как мы на том поле...
   - Помню. А ты лучше не вспоминай.
   - А... тебе было тогда страшно? На поле, когда ты меня спасал?..
   Его ладонь на лбу. Влажная ткань отделяется от  тела,  оставляя  приятную
прохладу другая простыня, сухая, оборачивает девочку до пят, как  свадебное
платье.
   - Ты не уйдешь, Аальмар? Ты посидишь со мной, да?..
   - Куда же я денусь от тебя, малыш... Куда же я денусь...
   Она проследила за его взглядом - и обмерла. У кровати стояли, посверкивая
лакированными полозьями, маленькие деревянные сани.

***

   - ...Нет в тебе спокойствия. Веры нет. Уверенности... Доверия, опять  же,
тоже нет. Ты хоть Птице доверяешь?
   Короткий, с ладонь, и почти такой же толстый клинок вонзился в деревянный
щит у самой Игаровой щеки. Тот не дернулся - но  задержал  дыхание,  плотнее
вжимаясь в дерево, стараясь не пораниться о другие клинки - те, что  торчали
уже по обе стороны его шеи и вплотную прижимались к бокам, а особенно  мешал
тот, что вогнался в щит высоко между Игаровыми ногами.
   - Не доверяешь ты... Ты и себе не веришь. Не отводи глаза, смотри!..
   Клинок отрезал ему прядь волос, войдя в дерево над самой  макушкой.  Игар
заставил себя смотреть, как Отец-Разбиватель  выдергивает  из  столешницы  и
вертит в ладони следующий кинжал  -  этот,  кажется,  не  просто  так,  этот
красивый, с витой рукоятью...
   - Не всем быть орлами, - - сообщил Игар глухо.  -  Куры  со  всех  сторон
полезнее...
   Красивый кинжал вошел ему за ухо - так писцы обожают носить перья. Витая,
узорчатая рукоять закачалась перед самыми  глазами.  Диво  искусства,  а  не
оружие...
   В его родном Гнезде подобные процедуры  были  редкостью  и  служили,  как
правило,  исключительно  для  наказания  нерадивых.  Насколько  Игару   было
известно,  от  человека,  стоящего  спиной  к  щиту,  при  этом  ничего   не
требовалось - ни спокойствия, совершенно в этой  ситуации  невозможного,  ни
тем более некой отвлеченной веры... И  уж  конечно,  экзекуции  продолжались
несколько минут. Никогда не тянулись часами эдак у бросающего кинжалы  рука
устанет...
   - Сомневающийся несчастен, - Отец-Разбиватель взвесил в руке черный,  как
деготь, изящно изогнутый нож.  -  Желающий  невозможного  -  несчастен...  И
обречен быть несчастным тот, кто желает изменить мир. Хоть  в  малом...  Вот
как ты, - черный клинок вошел между растопыренными пальцами Игаровой руки.
   - Слишком много счастливых, - огрызнулся Игар. -  Должен  кто-то  быть...
крученым... по-вашему, черенок от лопаты  счастливее...  чем  живой  плющ...
который... - клинок, вошедший  в  дерево  вплотную  к  виску,  заставил  его
задержать дыхание, - который  вечно  сомневается...  за  что  ему  уцепиться
усиком... -  новый  кинжал  взметнулся  для  броска,  но  Игар  уже  не  мог
остановиться, его несло. -  Мертвецы  вот...  счастливцы...  а  главное,  их
полным-полно... Мертвецы всегда в большинстве... они...
   Кинжал опустился, так  и  не  вонзившись  в  щит.  Разбиватель  задумчиво
повертел его между пальцами, бросил на стол:
   - Ясно... Когда ты молчал, я, по крайней мере, мог надеяться,  что  некое
движение в тебе происходит... Когда начинается предсмертная болтовня -  дело
теряет смысл. Иди сюда.
   Игар не поверил ушам. За истекшие несколько часов он уже привык к  мысли,
что пытка никогда не кончится впрочем, зачем Разбиватель его зовет? Не  для
худших ли испытаний?
   Он осторожно пошевелился -  и  сразу  почувствовал  все  облепившие  тело
клинки. Те, что прижимались плашмя, и те, что в любую  секунду  готовы  были
надрезать кожу, - холодные и липкие, они не давали ему пошевелиться.
   - Я не могу, - сказал он виновато.
   - Можешь, - устало возразил Разбиватель. - Ты все можешь... Но "не  могу"
- удобнее. Да?
   Бесшумно открылась дверь, но Отец-Дознаватель не вошел, а остановился  на
пороге - за спиной Разбивателя.
   - Нет, - сообщил тот, не оборачиваясь. - Мальчик не понимает, чего  я  от
него хочу. Он думает, что я его таким  образом  наказываю...  И  сегодня  он
больше не пригоден к беседе. К сожалению. Отец мой.
   - Ты устал, Игар? - буднично спросил Дознаватель. Так, будто речь  шла  о
штабеле наколотых дров.
   - Нет, совсем не устал, - отозвался Игар, глядя в сторону. -  Пожалуйста,
хоть все сначала...
   Разбиватель хмыкнул. Неторопливо  подошел  глаза  его  казались  пегими,
пятнистыми, как сорочье яйцо. Игар не  отвел  взгляда-глядел  укоризненно  и
угрюмо.
   - Не понимаешь, - мягко сказал Разбиватель. - Но поймешь... Ко мне.
   Игар шагнул, когда  приказ  еще  звучал.  Его  будто  толкнули  в  спину
несколько лезвий успели оставить на коже кровоточащий  след,  но  и  только:
он-то ждал, что разрежется о них в лоскуты!..
   Он  обернулся.  Все  эти  острые,  плоские  и  трехгранные,  красивые   и
смертоносные  клинки  обрисовывали  на  щите  контуры  его   тела.   Портрет
крученого, неспокойного и неверящего послушника Игара...
   - Доверяй руке, которая не хочет причинить тебе боли, -  медленно  сказал
Разбиватель. - Доверяй своей  судьбе,  не  заставляй  ее  волочить  тебя  на
веревке, как теленка на бойню... Все, что я  делаю,  я  делаю  ради  тебя...
Одевайся.
   Отец-Дознаватель стоял  в  дверях  и  смотрел,  как  усыновленный  птенец
застегивает штаны. Стиснув зубы, Игар заставил себя двигаться неторопливо  и
с достоинством.
   - Пойдем, - сказал Отец-Дознаватель. - Я могу кое на что тебе ответить.
   - ...Телом ты принадлежишь Гнезду. Безраздельно. В этом нет зла я  хочу,
чтобы  чаши  весов  в  твоей  душе  уравновесились.  Душой  ты  тоже  должен
принадлежать Птице. Только ей и только Гнезду. Понимаешь?..
   Игар молчал. Он стоял  на  коленях,  лицом  к  огромному,  во  всю  стену
зеркалу, и видел только свое серое хмурое лицо с обтянутыми скулами и упрямо
сомкнутыми губами. Справа  и  слева  горели  на  подставках  две  свечи  от
Отца-Дознавателя осталась одна только прохаживающаяся в  темноте  долговязая
тень.
   - Я расскажу тебе... легенду. То  есть  теперь  она  сделалась  легендой,
потому что сменились уже несколько поколений  рассказывавших  ее...  Слушай:
давным-давно  жил  знатный  и  богатый  господин,  вдовец,  и  была  у  него
единственная и горячо любимая дочь... У господина были земли  и  титулы,  но
дочерью он дорожил больше. И вот случилось так, что любимое  чадо  его  пало
жертвой страсти любовником единственной дочери его сделался не  кто-нибудь,
а рыцарь из далеких земель, о котором говорили, что он колдун-Рыцарь  сказал
возлюбленной своей: хочу перстень твоего отца. И дочь, сгоравшая  от  любви,
не посмела ослушаться, сняла темной ночью перстень  с  руки  отца  своего  и
принесла любовнику. Но сказал рыцарь: хочу титулы и  земли  отца  твоего  и
снова ее страсть взяла верх, и отворились в полночь ворота, впуская в  замок
чужих воинов, и старый .отец заключен был в темницу, однако и в  темнице  он
любил свое чадо сильнее жизни, и не нужны ему  были  ни  земли,  ни  титулы.
Рассмеялся рыцарь, лаская красавицу на груди своей, и сказал, заглянув ей  в
глаза: хочу голову отца твоего...
   Долго рыдала красавица - однако, боясь потерять любовь его, взяла саблю и
спустилась в темницу. Увидел отец любимую дочь свою, увидел саблю в ее  руке
и понял, зачем пришла горько улыбнулся  и  сказал:  нет  у  меня  на  земле
ничего, кроме тебя, кровь моя и жизнь... Неужто поднимется  рука  твоя?!  Но
сильна была страсть в душе дочери его, и поднялась рука, и опустилась  сабля
- но дрогнула, неумелая, и отец, раненный, не умер.
   Страшен был крик, потрясший  темницу,  но  не  истекающий  кровью  старик
кричал к небесам, призывая их в свидетели кричала женщина,  выронив  саблю,
ибо смертельно обиженный, преданный и оскорбленный отец  ее  не  смог  более
оставаться человеком. СКРУ-ТОМ стал отец ее, ужасным скрутом, и говорят, что
даже камни не выдержали, содрогнувшись, и рухнул замок, погребая  тайну  под
своими руинами...
   Отец-Дознаватель замолчал. Игар, все  это  время  смотревший  в  зеркало,
увидел, как по его собственной худой шее прокатился комочек. Как-то  жалобно
прокатился. Как у тощего цыпленка.
   - Ты слыхал когда-нибудь слово "скрут"? Игар молчал.  В  далеком  детстве
своем он слыхал немало страшных и непонятных слов среди них  "скрут"  было,
пожалуй, самым жутким. Мрачным, тяжелым и плохим.
   - Скрут - существо... в которое  превращается,  по  преданию,  смертельно
обиженный   человек.   Жертва    страшного    предательства.    Оскорбленный
оборачивается скрутом, чудовищем,  потерявшим  человеческий  облик,  живущим
одиноко, в лесу... Говорят, что самое великое для  скрута  счастье  -  найти
обидчика и отомстить ему. Говорят, что почти  никому  из  скрутов  этого  не
удается, и они живут долго, очень долго, пока  не  умирают  от  тоски...  Не
удивляйся. Леса не кишат скрутами - это древние, редкие,  почти  легендарные
существа... Отец-Вышестоятель засомневался было в  твоем  рассказе  -  я  же
точно знаю, что ты сказал правду. Я долго думал в  лесу  ты  видел  скрута,
Игар. В обличье гигантского паука... И эта женщина, Тиар, которую  он  хочет
видеть, - его обидчик.
   Игар снова протолкнул в горло липкий ком, мешавший дышать.  Мир  велик  и
многообразен в мире вполне возможны исполинские, жаждущие крови  пауки.  Но
скрут... Порождение человеческого мира, к миру этому не принадлежащее. Нечто
куда более темное и сложное, чем просто гигантский  кровосос...  Воплощенное
предательство.
   Он облизнул губы. Теперь из  всего  рассказа  ему  казалась  важной  одна
только мысль: он не просто чудовище.  Он  человек,  а  значит,  способен  на
худшее, невозможное для зверя изуверство. И во власти его Илаза...
   - Возможно, Игар, вы с Илазой не первые его жертвы. Скорее всего, он всех
схваченных посылал на поиски Тиар... Уходил гонец,  оставался  заложник.  Но
никто не вернулся. Никто не привел ее, Игар. То ли нить, связующая  гонца  и
заложника,  оказывалась  слишком  тонка...   То   ли   случайные   несчастья
преграждали гонцу дорогу, и он не мог  разыскать  Тиар...  А  может  быть...
может быть, как и в твоем случае, совесть гонца не  позволяла  ему...  такую
неслыханную подлость.
   - Подлость?! - Игар  говорил  почти  беззвучно,  но  даже  пламя  свечей,
кажется, дрогнуло. - А то, что совершила Тиар... Ведь человек же  не  просто
так превратился в скрута! Ведь это ТАКОЕ предательство, такое...  Да  он  же
имеет право на расплату! Он имеет право на месть! Он... Теперь я понимаю!
   Его затрясло. Сухая, лихорадочная дрожь восторга, неуместная  улыбка,  на
две части раздирающая лицо:
   - Теперь...  я...  Ему  сделалось  легко.  Ему  сделалось  радостно  его
мучительный выбор был теперь упрощен до смешного: подлость за подлость. Тиар
виновата. Она не жертва, нет из-за нее страдает Илаза,  из-за  нее  мучится
Игар, из-за нее вся эта история, и даже скрут, - а сейчас Игар  даже  о  нем
успел подумать с оттенком сострадания - даже скрут  мается  из-за  нее.  Все
много проще единственная сложность теперь - разыскать ее и представить  для
справедливой кары. Он всего лишь гонец, гонец судьбы...
   - Ты  палач?  -  тихо  спросил  Дознаватель.  Игар,  чей  рот  неудержимо
расползался к ушам, вздрогнул и обернулся:
   - Что?
   - Ты палач? Провожающий на эшафот за неизвестную тебе вину? Ты?
   - Он палач, - губы наконец-то соизволили подчиниться ему. - Он... скрут и
палач. А я...
   - Судья?
   Игар разозлился. После облегчения,  после  освобождения,  после  разгрома
всех сомнений вопросы До-знавателя раздражали, как укусы шершня.
   - Нет... Я не судья. Я - гонец. Только и всего.
   - Но ты говоришь, "она виновата"? В чем? Ты  осудил  ее,  не-судья  Игар?
Она, женщина, спокойно живущая много лет... Ты ведь даже не знаешь, в чем ее
вина!! А вдруг вины-то и нет почти?
   - А скрут? - Игар вскинулся. - Он что - сам по себе?  Откуда  он  взялся,
если и вины-то нету?
   Отец-Дознаватель помолчал. Прошелся по комнате Игар следил за плывущим в
зеркале бледным, сосредоточенным лицом.
   - Вина... - Дознаватель остановился и поднял голову. - Сестра  моя  вышла
замуж за человека издалека... Там, в их селении, в ходу право  первой  ночи,
пользуется им местный  владыка,  и  никому  и  в  голову  не  приходит  даже
удивиться... Это в порядке вещей, владыка снисходит, он знатен  и  красив...
Все хотят от него красивых детей... Так вот, муж моей  сестры  отдал  ее  на
первую ночь. Она вернулась и убила его.  Не  владыку-насильника...  Как  она
потом объяснила мне, - владыка не виноват, как не виновен бык,  единственный
бык в стаде... Он ведь безмозгл и  умеет  только  оплодотворять...  А  мужа,
бывшего мужа, она любила. И она убила его... И мужнина родня восприняла  это
как неслыханное предательство и  вину,  -  Дознаватель  сухо  усмехнулся.  -
Удивляюсь, как в том селении не народилось два десятка скрутов... Я нехорошо
шучу, Игар. Но я хочу, чтобы ты понял. Ты - осудил бы ее?
   Игар смотрел на Отца-Дознавателя. Смотрел во все глаза ему казалось, что
никогда раньше он не видел этого хищного и страдающего лица.
   - А что с ней сталось? - спросил он еле слышно.
   - Теперь она с горными монахинями, - медленно отозвался его собеседник. -
И не спрашивай меня о большем... Птица не поймет.
   Игар   потрясенно   молчал,    прислонившись    к    зеркалу    затылком.
Отец-Дознаватель коротко улыбнулся в темноте, опустился  в  кресло,  откинул
волосы со лба:
   - Что смотришь?
   - Вы... - Игар прокашлялся, - и вы считаете, что до конца принадлежите...
Птице? Дознаватель опустил веки:
   - Да, Игар. Я в ладу с собой. В душе моей равновесие то, что  знает  про
меня Птица, знает только она. И немножко ты... Потому что ты крученый, Игар.
Понимаю, почему скрут так надеется  на  тебя...  Теперь  смотри  на  меня  и
отвечай: ты готов быть ей, незнакомой Тиар, палачом и судьей? Готов?