станет легче?
   - Еще как. Я, может быть, выживу  специально  затем,  чтобы  порадоваться
твоей смерти.
   - Хорошо, - Влад прикрыл глаза. - Скажи мне, милая девочка...  что  такое
оказалось у меня в чашке, когда некоторое время назад здесь, в этом доме,  я
ни с того ни с сего потерял сознание?
   - У тебя в чашке был чай, - заявила Анжела почему-то с  торжеством.  -  А
грязные намеки оставь при себе. Еще скажи, что  я  задумала  тебя  ограбить.
Подсыпала снотворного - и давай шарить по тайничкам...
   - Зачем же грабить, - пробормотал  Влад,  будто  бы  рассуждая  вслух.  -
Грабить-то зачем...  Когда  этот  дурачок,  писателишка,  сам  выложит  свои
денежки и еще в долг возьмет и тоже выложит... чтобы только довольна была та
странная женщина, без которой он не может прожить и недели. Фея.
   - Бред, - презрительно бросила Анжела.
   - Ты знаешь, я даже рад, - признался Влад. - Когда я воображаю себе,  как
это было... Вот ты подсыпала эту  дрянь  мне  в  чашку,  дождалась,  пока  я
отхлебнул, пока отключился... Ты дотащила меня до дивана, тебе повезло,  что
я не  очень  тяжелый.  Ты  трогательно  уложила  меня...  Раздела...  Укрыла
пледом... А сама  легла  рядышком,  привалилась  поплотнее,  будто  курочка,
высиживающая золотое яичко. Будто паучок, бинтующий спящую муху. Ты  терпела
неизбежные неудобства - ради того, чтобы привязать меня... И все  это  время
привязывалась сама. Ты знаешь, мне нравится сейчас смотреть на твое лицо. На
эту вселенскую обиду: как! Муха спеленала паучка! Да как она смела!
   - Можешь говорить что угодно, - сказала Анжела.
   - Да, могу. И скажу. Один из распространеннейших  комических  эффектов  в
детских мультяшках... когда злобный охотник попадается  в  свой  же  капкан.
Очень смешно. Вот как мне теперь. Ты попалась, охотница. Теперь  думай,  как
с, этим жить.

Глава 10
ИСТЕРИЧКА

   Он боялся оставить ее одну - из опасения, что она подожжет дом. На  самом
деле, наверное,  эти  опасения  были  совершенно  беспочвенны  -  но  Анжеле
нравилось, чтобы Влад думал, будто она способна поджечь дом. И она  всячески
поддерживала в нем эту уверенность.
   Она мстила - мелко, жалко, иногда подло. Она разбрасывала по  всему  дому
предметы своего интимного туалета, дефилировала в ванную и обратно  в  одних
только домашних тапочках, она врубала громкую музыку как  раз  тогда,  когда
Влад собирался работать, она выследила почтальона и  отправилась  к  калитке
поболтать с ним, а по ходу разговора распахнула свою рыжую шубу, под которой
опять-таки ничего не было; почтальон позорно бежал, в глубине души  радуясь,
что будет о чем рассказать соседям.
   Тщедушный человечек с почтовой сумкой на  боку  был  как  кукурузник  над
картофельным полем - щедро сеял во все стороны мельчайшие  частицы  яда,  за
ним клубились слухи и сплетни, и Влад, бессильно наблюдавший за  Анжелой  из
окна кухни, подумал, что в этом доме, таком удобном и привычном,  все  равно
больше не жить, а где жить и как - оставалось неведомым...
   Анжела  вела  себя  как  подросток,  которого  родители  не  пустили   на
вечеринку, и вот теперь он стоит на  голове,  чтобы  досадить,  навязнуть  в
зубах, довести весь мир до осатанения. Спокойствие Влада ее бесило; Владу, с
другой стороны, все больше сил приходилось тратить  на  то,  чтобы  казаться
спокойным. И вот когда он уже готов был сорваться, ударить, заорать, то есть
сделать то самое, чего так ждала от него Анжела, - в этот самый  момент  все
кончилось. Анжела целый день просидела в своей комнате тихо как  мышка,  так
что  Влад  уже  начал  беспокоиться;  вечером  она  спустилась  к  ужину   -
аккуратная, умытая, гладко причесанная, с  виду  -  очень  скромная  молодая
женщина, медсестра или учительница начальной школы, в жизни не  видевшая  ни
пистолетов, ни даже собственной наготы в зеркале.
   Они ужинали в кухне, сидя друг против друга; круг света от лампы лежал на
столе,  все,  попадавшее  в  этот  круг,  казалось  ясным  и  простым,  зато
оставшееся за гранью, в  полумраке  кухни,  было  таинственным  и  пугающим.
Особенно пугающим было спокойное лицо Анжелы; Влад ждал подвоха - и дождался
наконец.
   - Скольких людей ты убил? - вкрадчиво спросила она, когда  подошел  черед
чая.
   - Я писатель, а не наемный  убийца,  -  сказал  он  мягко.  -  Ты  что-то
перепутала.
   - Ты прекрасно понимаешь, о чем я, - сказала она еще более  вкрадчиво.  -
Те люди, с которыми ты... был близок... дружил, любил, да  просто  учился  в
школе? Где они все, я что-то их не вижу поблизости, а?
   Влад опустил глаза. Кажется, свет лампы стал ярче; белый  круг  напоминал
об операционной,  посуда  на  столе  хирургически  поблескивала,  отблесками
резала глаз.
   - Я убил одного человека, - сказал он  тихо.  -  Моего  школьного  друга,
Димку Шило. Он знал обо мне правду. Но  оба  мы  тогда  надеялись...  мы  не
знали, что от этого умирают. Нам было по семнадцать лет.
   - Ты скромничаешь, - сказала Анжела. - Или боишься  посмотреть  правде  в
глаза. Если так легко к тебе привязаться, и привязаться до смерти...
   - Ко мне не так легко  привязаться,  -  сказал  Влад  еще  тише.  -  Надо
общаться со мной... достаточно долгое время.
   - Я заметила, -  сказала  Анжела  сквозь  зубы.  Влад  оторвал  глаза  от
двузубой вилки, лежавшей на краю тарелочки с нарезанным лимоном:
   - Я сразу и навсегда расставался с женщинами, делившими со мной  постель.
Ты прекрасно понимаешь, почему.
   - Ну ты даешь, - сказала Анжела. - То есть ты соблазнял бабу, а  переспав
с ней, тут же посылал подальше? Чемпион. Нет, честно. Даже уважение какое-то
возникает. И сколько же их было?
   Влад долго разглядывал ее лицо. Невозмутимое, в чем-то  даже  обаятельное
лицо уверенной в себе женщины.
   - Почему же ты не скажешь,  что  спас  мне  жизнь?  -  негромко  спросила
Анжела. - Ты бы мог окоротить меня. Ты бы мог сказать: я  тебе  жизнь  спас!
Цени!
   Влад молчал.
   - Правда, тогда я сказала бы, - с усмешкой продолжала Анжела, - что ты не
меня спасал, а собственную шкуру.
   Хреново тебе  сделалось,  и  ты  прибежал  ко  мне,  чтобы  обогреться...
признайся, так было дело? Влад молчал.
   - Так или не так, - Анжела, не поморщившись, бросила в рот кусок  лимона,
- зато теперь ты убежден, что спас этой мерзавке жизнь, что она одна во всем
виновата... Привязалась, понимаете ли, к честному человеку... Сколько трупов
на твоем счету, а, честный человек?  Мать  твоя  приемная  -  раз...  Дружок
школьный - два... А дальше? Тебе давно не восемнадцать лет, пожил на  свете,
слава богу, в свое удовольствие... И никого-никого не бросил? Ни от кого  не
сбежал? Правда?
   - Моя приемная мать умерла в моем присутствии, - сказал Влад. - Я никогда
не оставлял ее одну. Я был с ней до последнего дня.
   Анжела дожевала лимон:
   - Не врешь?
   - Мне кажется, - сказал  Влад,  глядя  в  ее  прищуренные  глаза,  -  мне
кажется, что те, кого ты бросила на смерть, являлись к тебе  прошлой  ночью.
Ты их забыла, а  теперь  вспомнила.  Потому  тебе  так  хочется  поверить  в
массовые убийства, которые я, по твоим словам, совершал. Так?
   - Хреновый из тебя проповедник, - сказала Анжела. - Ты даже не  догадался
воззвать к моей совести. Ты забыл расплакаться о моей погубленной душе.
   - Плевал я на твою душу, - искренне  признался  Влад.  -  Для  меня  куда
важнее понять, что ты на самом деле знаешь об узах. Одинакова ли их  природа
- у тебя и у меня... Ну и потом, в  самом  конце,  я  спрошу  тебя:  как  ты
использовала узы в своей полной  событий  жизни?  Ведь  ты  использовала  их
умело, как профессор указку. Ты прекрасно знала, что одна ночь с мужчиной...
в особенности если ты по-настояшему нравишься ему, а  он  привлекателен  для
тебя... что одна ночь привяжет его так, как если бы вы целый месяц прожили в
одной комнате. После длительного расставания - и болезненного разрыва  уз  -
новая встреча обеспечивает еще  более  цепкое  привыкание.  Ты  сделала  все
мастерски, профессионально, и это наводит меня на мысль...
   Влад выжидающе замолчал.
   - Ничего ты не хочешь понять, - безнадежно сказала. Анжела. -  Ничего  ты
не хотел бы узнать. Это все слова, ты привык пользоваться словами, как богач
привыкает пользоваться особыми сортами туалетной  бумаги.  И  потом  его  не
заставишь подтираться газетой. Так и ты...
   - Зачем же ты  завела  этот  разговор?  -  удивился  Влад.  Анжела  долго
молчала.
   - Как же я тебя ненавижу, - призналась она наконец. Поднялась  и  ушла  к
себе.

***

   "...Во всяком случае я вот  как  представляю  себе  этот  механизм:  узам
подвержены в первую очередь те, кто обращает на меня внимание.
   Знаешь, я ведь поступал когда-то в театральный институт... и там они  все
твердили, как дятлы: "вижу-слышу-понимаю". То есть когда человек  на  сцене,
он должен видеть партнера и слышать его,  а  не  делать  вид,  что  видит  и
слышит. А в жизни все это получается само собой...
   Так вот: тот, кто видит меня и слышит, кто общается со  мной,  слушает  и
воспринимает мои ответы, кому  эти  ответы  нужны  -  тот  привязывается  со
страшной силой.
   Я  много  экспериментировал  со   своими   напарниками,   когда   работал
проводником. Говорливые были для меня настоящим бичом; один  привязался  уже
через две недели! При том, что я избегал его... Но - тесное купе,  случайные
прикосновения, и он постоянно требовал,  чтобы  я  говорил  с  ним,  отвечал
ему...
   Мне тогда пришлось взять отпуск. Я знаю, что он меня искал; я  тогда  раз
десять просыпался от страшного сна: захожу в купе, а там - он...
   А идеальный у меня напарник был - молчаливый, хмурый, не видящий  меня  в
упор. Он смотрел - и не видел, вот его в театральный точно не взяли бы...  Я
спокойно прокатался с  ним  несколько  месяцев.  Потом  все  равно  пришлось
расставаться, потому что, как известно, и капля по капле камень  долбит.  Ко
мне и глухонемой привяжется, если постоянно будет где-то рядом".

***

   Ночью Влад проснулся от того, что кто-то стоял под  дверью  его  комнаты.
Стоял тихо, не шевелясь, и Влад спросонья испугался до  холодного  пота,  до
дрожи, до слабости в коленках. Ему понадобилось минут пять, чтобы  прийти  в
себя, а тот, что стоял под дверью, продолжал нести свою вахту, как часовой у
ворот либо как кошка над мышиной щелью.
   Он глянул на часы - десять минут четвертого.
   - Это ты? - спросил Влад громко.
   Длинный вздох был ответом.
   Влад поднялся, накинул халат; взявшись за щеколду, он снова  почувствовал
приступ страха и был близок к тому, чтобы отказаться  от  задуманного  и  не
отпирать. Только живая картина его трусости - взрослый мужчина боится ночных
шорохов на лестнице и до утра дрожит  под  одеялом  -  помогла  ему  вернуть
твердость.
   Он отодвинул щеколду и приоткрыл дверь.
   В коридоре стояла Анжела - в тех же джинсах и свитере, в которых была  за
ужином; кажется, в эту ночь она вообще не ложилась.
   - Я не знала, - сказала она шепотом. - Я  действительно  не  знала,  что,
если переспать с мужиком, он привяжется... Я не знала, клянусь  чем  угодно.
Тогда я не знала...
   - Зайди, - сказал Влад.
   На кровать он бросил  плед.  Включил  настенную  лампу,  махнул  рукой  в
сторону кресла, и Анжела села, обхватив руками плечи:
   - Я не знала, слышишь? Если я не знала - почему я должна быть  виноватой?
Я же не специально хотела себе эти... узы. Зачем они мне... Я была  бы  себе
спокойно  медсестрой...  Или  даже  учетчицей  на  пильне,  -  она  нехорошо
улыбнулась.
   - Не все люди поддаются узам одинаково, - сказал
   Влад,  усевшись  напротив.  -  Некоторые  более  привязчивы...   особенно
неврастеники.
   - Вот-вот, - подтвердила Анжела, еще крепче обнимая сама себя. - Он и был
неврастеником... Он же явно  был  ненормальным.  Ты  знаешь,  Влад,  я  его,
наверное, любила. Как в книжках.

***

   Итак, она поступила в медучилище, но не "через постель", как  можно  было
бы предположить. Семь дней подряд она подкарауливала у порога  директрису  -
пожилую дородную даму - и деликатно сопровождала ее  до  самого  дома.  Едва
сдерживая слезы, Анжела  рассказывала  выдуманную  историю  своей  матери  -
она-де  умерла  от  неизлечимой  болезни,  и  теперь  Анжела   хочет   стать
медсестрой, чтобы помогать  страждущим,  а  потом  поступить  в  медицинский
институт, а потом научиться лечить  все-все  болезни.  Милая  провинциальная
девочка в  первый  день  тронула  сердце  директрисы,  на  второй  и  третий
оказалась полезной при переноске  тяжелой  сумки  с  книгами,  на  четвертый
надоела, на пятый и шестой начала раздражать...
   На восьмой день Анжела исчезла, и  директриса  вздохнула  с  облегчением.
Однако  через  несколько  дней  у  нее  необъяснимым   образом   испортилось
настроение; вероятно, причиной тому  были  скачки  атмосферного  давления  и
перемена погоды.  Подчиненные  директрисы  некоторое  время  были  вынуждены
переносить ее раздражение и депрессию - когда на горизонте  пожилой  женщины
снова появилась плохо одетая, очень  скромная,  очень  милая  провинциальная
девочка, и директриса - неожиданно для себя - обрадовалась  ей,  как  заново
найденной дочери.
   Дальше  все  пошло  как  по  маслу.  Анжелу  приняли  на   первый   курс,
восстановили документы (послав запрос в ее родной поселок),  а  по  субботам
девочка сделалась вхожа в директрисин дом  -  ее  приглашали  на  чай  почти
каждую неделю. И себе, и другим директриса объясняла привязанность к  Анжеле
добрыми  человеческими  чувствами:  сирота,  чистая   девочка,   благородное
сердечко,  решившее  посвятить  себя  служению  медицине...  Угощая   Анжелу
бубликами, черствая и жесткая директриса ощущала  в  своей  массивной  груди
теплые волны  великодушия  и  доброты.  Наивысшим  аккордом  в  симфонии  ее
милосердия было то, что она сняла для Анжелы угол - чтобы девочка,  лишенной
средств, не платила за общежитие...
   На Анжелином курсе было двадцать девчонок и один парень. Его звали  Саня,
он происходил из хорошей небедной семьи и оказался в училище потому  только,
что не удалось с первого раза поступить в мединститут. Девчонки, в  основном
провинциальные, оценили завидного жениха и устроили между собой соревнование
- кто быстрее его "охомутает".
   Анжела не участвовала в гонке за однокурсником; невзрачная Санина  фигура
не прельщала ее, своим женихом она видела парня  покрасивее.  Тем  не  менее
Саня, оставив упивающихся вокруг него девиц, взялся робко  и  очень  красиво
ухаживать за Анжелой.
   Это случилось на третьем месяце обучения. Анжелу заловили  в  раздевалке,
прижали к стенке и  надавали  несильных,  но  болезненных  и  очень  обидных
тумаков, налепили комок жвачки на лоб и оплевали платье.
   Два месяца она училась бок о бок с этими девчонками, видела их ежедневно,
говорила и слушала, у кого-то списывала, а кому-то  давала  списать;  когда,
закончив расправу, эти дуры бросили ее в раздевалке и поскакали  на  занятия
по физкультуре, Анжела отлепила со лба жвачку,  стерла  с  платья  плевки  и
жестко, мечтательно улыбнулась.
   Следующий день она провела в городском парке - кормила  лебедей  крошками
директрисиного бублика и чувствовала себя превосходно. То же  повторилось  и
на Другой, и  на  третий  день;  на  четвертый  день  в  квартирке  старухи,
сдававшей Анжеле угол, объявилась очень встревоженная директриса.
   При виде Анжелы, живой и невредимой, суровая женщина расплылась в улыбке.
Любую другую ученицу тут же лишили бы стипендии за прогулы -  однако  Анжеле
никакого наказания не полагалось, более того,  наказаны  были  обидевшие  ее
однокурсницы; когда директриса, встревоженная Анжелиным отсутствием,  начала
на курсе расследование - кое-кто  не  утерпел  и  сразу  обо  всем  доложил,
сворачивая вину с себя на подружек.
   - Совести у вас нету! - гремела директриса, в  то  время  как  весь  курс
стоял, низко опустив головы. - Она сирота, у нее золотая душа, любая из вас,
крыс, шнурочка ее не стоит!
   "Крысы" всхлипывали.
   Когда Анжела вернулась на занятия - ей обрадовались так  искренне,  будто
она  была   шоколадная.   Каждой   девчонке   казалось,   что   это   "они",
злюки-однокурсницы, обижали сироту и золотую  девочку;  на  Анжелу  излилось
столько меда и патоки, сколько она не видывала за всю жизнь...
   Потом, когда  три  дня  без  Анжелы  забылись,  мед  и  патока  несколько
прогоркли. Возобновились обычные в девчоночьей компании отношения - немножко
ревности,  немножко  хитрости,  немножко  жалости,  немножко  дружбы.   Саня
по-прежнему трогательно за ней ухаживал, и  она  милостиво  принимала  знаки
внимания - но мечтала о другом, о  красивом  бесшабашном  парне,  богатом  и
смелом, белозубом, чуточку грубом и  бесконечно  нежном,  плюющем  на  всех,
кроме нее, единственной...
   И домечталась.
   Однажды, когда она шла домой из училища и все пальцы ее ныли от  неумелых
анализов крови, которые делал ей Саня (а она в ответ колола его пальцы,  для
него это был почти ритуал, а для нее  -  каторга),  -  перед  ней  прямо  на
переходе остановился мотоцикл. На мотоциклисте  был  огромный  черный  шлем,
Анжела видела только глаза,  блестящие  и  синие-синие,  как  осеннее  небо.
Мотоциклист посмотрел на нее - и приглашающе похлопал по  сиденью  за  своей
спиной; Анжела, которой до смерти надоели  конспекты,  анализы,  пропитанные
хлоркой тряпки в больничных коридорах и постоянная человеческая немощь, сама
не поняла, как оказалась сидящей верхом на мотоцикле, за спиной  незнакомого
человека, который невесть куда ее завезет.
   Впрочем, она верила, что человек с такими глазами не  вделает  ей  ничего
плохого, - и отчасти оказалась права.
   Его звали Гарольд. То есть она предполагала, что его звали как-то  иначе,
однако назвался он Гарольдом, и Анжеле понравилось; она немного нервничала в
ожидании, пока он снимет шлем, но когда он все-таки сделал это - Анжела едва
сдержала  вздох  восхищения.  Гарольд  был  совершенно  таким,   каким   она
воображала настоящего мужчину:  с  тонким  лицом,  слегка  перебитым  носом,
ямочками на щеках и старым шрамом на скуле. Гарольду было двадцать три года,
и на робкий вопрос, чем он занимается, он ответил просто: живу.
   Училище и учеба пошли побоку. Анжела отчаянно прогуливала и  являлась  на
занятия только тогда, когда в ней начинали не на шутку нуждаться; директриса
и увещевала ее, и даже пригрозила однажды лишить старухиного угла;  в  ответ
на  эту  угрозу  Анжела  окончательно  перебралась  к  Гарольду,  в   пустую
однокомнатную квартиру, пропахшую пылью и табачным дымом. Курс лихорадило  -
все вместе то впадали в тоску, когда Анжела надолго исчезала, то предавались
эйфории, когда она возвращалась. По училищу ползли слухи,  один  невероятнее
другого, тем временем Анжела любила Гарольда, носилась с ним  на  мотоцикле,
обнималась  на  травке  в  городском  саду,  и  на  выщербленном  паркете  в
Гарольдовой комнатушке, и на задних сиденьях чьих-то машин, которые  Гарольд
брал "покататься"...
   Однажды такая вот идиллия на заднем сиденье была грубо  прервана  невесть
откуда явившейся полицией. Влюбленных впихнули в  полицейскую  машину,  едва
позволив кое-как одеться; Анжела умирала от стыда, а  замечания  и  шуточки,
отпускаемые  стражами  порядка,  чуть  не  приколачивали  ее  к  деревянному
сиденью. Оказалось, что на Гарольде (которого на самом  деле  звали  Гришей)
"висело" невесть сколько  угнанных  машин;  Анжелу,  правда,  выпустили  под
честное слово директрисы, зато Гарольда заперли в ожидании  суда,  и  похоже
было, что срок ему предстоит немалый.
   Директриса прозрела. Найденная ею "на  помойке"  и  обласканная  девчонка
оказалась неблагодарной тварью; тем не менее выгонять Анжелу  директриса  не
спешила. Теперь раскаявшаяся женщина трех дней не могла  прожить,  чтобы  не
вызвать провинившуюся к себе в кабинет,  не  поставить  перед  столом  и  не
прочитать ей нотацию; гневно втолковывая п