роить его судьбу. Чтобы не просто волочить-
ся по  земле,  привязанному  железным  тросом к машине - чтобы видеть
груду хвороста, растущую под остатками стены, под бетонной конструкци-
ей... Вот они опускают сверху трос,  перебрасывают под крышей машины,
у них хватит сил, они празднуют, они торжествуют, как они торжествуют,
это пляска,  это  танец - смерть инквизитора на костре...  "На гравюре
неизвестного художника...  запечатлен момент смерти Клавдия  Старжа  -
ведьмы привязали его к остаткам его же машины, вздернули высоко на бе-
тонную стену, внизу сложили костер и поджарили, как поросенка..."
     Он помнит все.  Он чувствует все. Он ничего не забудет - до самой
последней секунды.
     "Но они ошиблись,  Ивга... После инициации... у действующих ведьм
вообще не сохраняется потребности кого-либо любить. Любовь... чувство,
которое делает человека зависимым.  А ведьмы этого не терпят,  ты пом-
нишь..."
     Железная веревка вот-вот перережет запястья.
     Колокол? Или мерещится?  Далекий,  мелодичный,  жалобный какой-то
удар... И еще один - сильнее, резче, отчаяннее, будто вскрик, ну что я
могу поделать, кричит колокол, чем я могу помочь тебе, Клав...
     Где-то в глубине его души скулила,  плакала от страха давно умер-
шая Дюнка. Он снова ее предал - вместе с ним умрет память...
     Пес, пес, почему он до сих пор в сознании?!
     А чего ты хотел,  Клав,  прошелестел в ушах замирающий Дюнкин го-
лос. Ты же ЗА ЭТИМ шел.  Глупо было бы...  умереть неосознанно,  в за-
бытьи... в беспамятстве...
     Я ошибся, Дюнка, хотел он сказать. Я обманул сам себя...
     И ты по-прежнему хочешь,  чтобы она  жила,  спросила  Дюнка  едва
слышно. Ты по-прежнему этого хочешь, Клав?..
     Он с трудом перевел дыхание.  Расслабился, пытаясь придать напря-
женным мышцам наименее болезненное положение.
     Шабаш... И если кто-нибудь в мире еще способен этой  ночью  зачи-
нать детей - зачатые родятся исключительно ведьмами.  И вольются...  в
котел... в смерч.
     Ведьмы стояли вокруг него - под ним,  потому что он висел над  их
головами. Стояли кольцом. Как будто, прежде чем зажечь хворост, хотели
полюбоваться делом рук своих.  Сотни ведьм - горящие глаза, целое поле
мерцающих углей.  Тишина - полная тишина перед воплем восторга,  перед
пляской, перед наивысшим моментом ШАБАША...
     И еще  один  человек на возвышении.  Неподвижная женская фигура в
высоком кресле.  Луна, чеканно выделяющая огненный шар наэлектризован-
ных волос,  губы, изогнутые, будто натянутый лук, глаза - два немигаю-
щих светящихся диска.
     - Да, Дюночка, - сказал он вслух. - Да. Я так хотел.
     Костер взметнулся.

                                * * *

     ...Темное, мерцающее красным ядро.  Центр, окутанный тяжелой ман-
тией;  весь этот полет,  все это неостановимое круговращение, дочерние
воронки, расползающиеся по черной пустоте, полет и падение, щепки, ув-
леченные водоворотом, сейчас они сольются с Матерью, сейчас...
     Она подняла голову.
     Круг неба вращался все быстрее.  Стремясь поспеть за черным  вих-
рем, так,  что острые огоньки звезд размазались,  оставляя белый след,
так, будто по небу гнались, желая вцепиться друг другу в хвост, тысячи
маленьких острых комет.
     Воронка сделалась глубже. Еще глубже; края ее, обозначенные летя-
щими гривами мертвых уже лошадей,  вздыбились вверх,  загнулись,  будто
желая поймать в мешок неправдоподобно низкую луну.
     ОНА захохотала, и, напуганные ее смехом, края воронки упали, про-
валились вниз,  она сидела на вершине горы, конусообразного вулкана, и
внизу, на горизонте, различала очертания пустых разрушенных городов.
     ОНА взметнула руки; воронка вывернулась снова, сделалась прежней,
и на  остатках  бетонной  стены,  казавшейся невообразимой древностью,
увидела человека, распятого на теле собственной машины.
     Сотни огоньков. Новые звезды в чудовищной карусели.
     - Гори! Гори! Гори!!
     Ее трон содрогнулся.
     Нет, ее  трон  незыблем;  ее трон - единственная неподвижная сущ-
ность в бешено вращающемся мире,  в круговороте неба и  звезд,  земли,
воды и огня; ОНА сидит в этом кресле вот уже много сотен лет.
     Вот она,  древняя статуя.  Осыпающийся от времени сфинкс; она не-
подвижна, она - исполинская башня, в недрах которой змеятся лестницы и
путаются переходы,  она - чудовищное сооружение неведомой цивилизации,
ОНА, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, ОНА...
     - Благослави свое пламя, Матерь!..
     Ее взгляд поднимается, желая благословить.
     Человек, распятый среди бетона и стали,  поднимает взгляд,  чтобы
принять благословение собственной гибели.
     Гибели всего, чему он служил воплощением - мира жестких связующих
нитей. Мира несвободы, потому что любая привязанность...
     - Благослови свое пламя, матерь!..
     Откуда этот чужой ритм. Откуда это неудобное, беспокоящее, мешаю-
щее вечному танцу...
     Она содрогнулась.
     Оттуда, из  искореженных  развалин,  бывших  когда-то его силой и
властью, к ней тянулась рука.
     Его руки скованы,  скручены железным тросом,  беспомощны и непод-
вижны - но она ясно ВИДЕЛА. Не глазами.
     Одновременно требовательная и несмелая; напряженно протянутая ру-
ка, каждой мышцей желающая - дотянуться...
     Воронка накренилась.
     На мгновение;  так  наклоняется чаша,  роняет красную каплю вина,
всего лишь каплю - но белому платью невесты достаточно, вот роза  цве-
тет не там,  где подобает,  равновесие поколеблено,  вино в чаше ходит
кругами, волнуется, ищет свободы...
     Чужая рука тянется - теперь уже почти властно.  Чужой ритм  лезет
сквозь ритм торжественного танца,  пробивается, будто трава сквозь ас-
фальт, будто бледный зеленый листок,  ворочающий гранитные плиты;  чем
так пугает ее этот беспомощный, в общем-то, порыв?!
     Испуганные глаза ее детей;  она успокоит.  Она порадует их  новым
оборотом хоровода...
     И новый оборот взметается.  И с оттяжкой бьет по протянутой руке,
желая отсечь ее, будто сухую ненужную ветку.
     Чужой ритм на мгновение захлебывается.
     Звезды размазываются кругами, черное небо светлеет, луна носится,
как яичный желток в воронке вертящегося кофе; ее дети хватаются за ру-
ки и летят праздничной гирляндой,  летят в череде планет и  созвездий,
среди горящего  огнями  праздника,  купол неба вытягивается трубой,  и
там, в конце колоссального тоннеля,  на мгновение вспыхивает невозмож-
ный, неземной, сказочно прекрасный свет...
     Поднимается пламя,  пожирая хворост.  Человек на стене  недвижим,
единственное, что остается недвижным в мире, кроме нее - статуи, башни
на троне.
     Его сердце еще бьется.  Его сердце бьется чужим ритмом, заставляя
ее терять нить, заставляя накреняться торжественную чашу.
     Она содрогается снова.
     Потому что снова видит протянутую к ней руку.
     И дети ее хлещут кнутами по вздрагивающим пальцам,  и дети ее за-
ходятся в хохоте, потому что нет ничего смешнее напрасной надежды...
     Воронка накреняется снова. Теряя звезды, соскальзывающие с темно-
го края и навсегда исчезающие в безвременье;  нарушая хоровод ее летя-
щих по воздуху детей, ее частиц, глаз, ее нервов и мышц...
     Конус заваливается набок.  Ей стоит усилия  -  заново  установить
черную ось смерча над своей головой.
     Ритм. Такой слабый, такой безнадежный и не желающий надежды, чер-
пающий жизнь в собственной обреченности,  еле ощутимый - все разрушаю-
щий - ритм...
     Статуя вздрагивает.  Сотрясается башня,  песчаной пылью осыпается
залежавшееся в щелях время.
     Потому что рука,  повелевающая и зовущая,  мучительно хочет дотя-
нуться - и с перебитыми костями...
     И смерч снова теряет равновесие.
     ...и даже дочерна обугленная - эта рука будет, будет тянуться...
     Как трава сквозь камни.
     И это  простое осознание заставляет ЕЕ содрогнуться в третий раз,
и, будто лишившись опоры, ОНА опрокидывается внутрь СЕБЯ.
     Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, ОНА...
     Она - рыжая девочка,  мечущаяся в лабиринте коридоров  и  комнат.
Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.
     ОНА, абсолютно свободная,  вмещающая в себя мир,  замещающая  мир
собой...
     Сверхценность - вот это слово. Та из ценностей, которая становит-
ся единственной...
     Колокол бьет - говорит,  ничего изменить нельзя. У колокола самый
торжественный и безнадежный в мире голос.
     ОНА...
     Скорее, Ивга,  скорее.  Скорее,  Ивга,  там мелькнул свет,  может
быть,  там приоткрытая створка, скорее, скорее, по лестнице вниз, нап-
раво, налево, проваливающийся под ногами пол...
     Тесная комнатка,  в  которой сидит,  положив голову на сплетенные
пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.
     - Мама,  я  хотела написать тебе...  когда все образуется,  когда
устроюсь, я написала бы,  клянусь, мама... Я должна спешить, я не могу
сейчас...
     Мать смотрит тяжело и с укоризной; покрываясь потом, Ивга вылета-
ет в коридор,  кидается в дверь налево - заперто,  навеки, на огромный
ржавый замок, и за дверью - страх, страх...
     Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все двери, вперед, по длин-
ному коридору, кажется, там мелькнул свет...
     Ворох сухих листьев,  бьющих в лицо. Дальше; комната, доверху на-
битая тряпками.  Одежда, затхлая, с белыми прожилками ненасытной моли,
с заскорузлыми  коричневыми пятнами,  и запах,  запах нафталина и тле-
ния...
     - Нет!..
     Темный чулан,  в котором ее старший брат методично лупит ее млад-
шего брата - заслуженно, за дело, как всегда, за дело...
     - Я не могу сейчас!..  Я спешу,  я так спешу,  мне надо спасти...
     Деревянная лестница,  и она знает, что четвертая ступенька слома-
ется, и она ломается,  а под лестницей лежит целлулоидная кукла, розо-
вая, будто ошпаренная кипятком,  с белыми волосами,  навеки сожженными
перекисью водорода...
     Ивга бежит дальше. Ивга путается, по многу раз возвращаясь на од-
но и  то  же место;  ОНА безмолвствует.  Ивга сражается с пустотой,  с
тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднима-
ется выше, выше, вы...
     Она смотрит из ЕЕ глаз.  Видит, как невозможно расширяются зрачки
человека, который...
     - Клавдий! КЛАВДИЙ!!
     Имя помогает ей.  Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к
выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен... выход...
     Комната с полом, покрытым апельсиновой кожурой и свечными огарка-
ми.
     Пустая комната с потолком,  поросшим седыми человеческими волоса-
ми.
     Переход. Она уже была здесь - нет,  не была, это другая лестница,
пролет обрывается в бездну, на краю сидит, свесив ноги...
     - Клавдий?!
     Человек оборачивается.
     Это не Клавдий. Это тот дядька, который ехал рядом с ней, десяти-
летней, в междугороднем автобусе, приветливо говорил и угощал яблоком,
а сам  все  норовил  провести ладонью по горячему дермантину сидения -
под нее, под платье, под тощий Ивгин зад...
     Она шипит сквозь зубы, не как кошка - как змея. И человек на краю
лестницы обрывается и падает в пропасть,  и его нескончаемый крик соп-
ровождает Ивгу в ее метаниях...
     Закрыто. Закрыто.  Пусто;  там антикварный магазин, за той дверью
бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондин-
ка, однокашница по училищу, проповедница о лебединой любви...
     А там - за железными створками - ее отец.  Ей семь лет, доченька,
не ходи сегодня гулять...  Но я так хочу погулять,  папа...  Не  ходи,
прошу тебя... Но я ХОЧУ... Тогда иди, доченька, ладно...
     Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.
     Если бы я тогда осталась дома, ОТЕЦ БЫЛ БЫ ЖИВ...
     Она кинулась прочь.  Закрывая все двери, захлопывая, стремясь от-
далиться от железных створок - и все время возвращаясь к ним;  если бы
я тогда не ушла...  а в тот раз - если бы я сказала все сразу...  если
бы я в тот раз объяснила...  если бы я тогда поняла... если бы я знала
наперед...
     Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени
статуя - это Я?..
     Она рванула  очередную  дверь - и оказалась в школьном спортивном
зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противо-
положной стены,  сверкали  голыми коленками - все как один в гимнасти-
ческих трусах... И она подалась было назад, решив миновать этот закоу-
лок собственной души - но на полу лежала,  свиваясь кольцами, змея-ве-
ревка.
     "Идите по нитке... слушайтесь своего естества..."
     Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала - тех,
кто травил ее, тех, кто делился бутербродами... Хотя первых было боль-
ше...
    "Делайте так,  как вам велит вам ваша сущность.  Покоритесь своему
естеству; придет время умирать - умирайте. Придет время оживать - ожи-
вайте...  Идите по нитке ступня за ступней,  не сходите с дороги,  это
ваш путь, пройдите до конца..."
     Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.
     Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки - молчаливые
женщины с цепкими тяжелыми глазами.
     Ты уже прошла свой путь... Ты выбрала, Ивга! Твои дети...
     Смерч захватил ее.  Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной
пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле,  и, пролетая ми-
мо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза - СВОИ глаза...
     Я пройду. Пройду инициацию.
     Но ты уже ПРОШЛА инициацию!
     "Придет время умирать - умирайте. Придет время оживать..."
     Она ступила.
     Путь ее будет невозможно тяжел.
     Она не идет по змеиному телу - она продирается по железному лаби-
ринту ВНУТРИ железной змеи. И кольчатое тело извивается, желая стереть
ее в сочленениях. Не пустить.
     Коридор ее суживается. Еще; она ползет, ссаживая кожу на локтях и
коленях, на плечах и ребрах;  в лицо ей дышит любовь ее детей, естест-
венная, как пар над теплым утренним озером - и поршнем выталкивает  ее
обратно. Она съезжает на животе, половина уже пройденного пути потеря-
на, и потеряна уверенность, потому что ей хочется этого всепоглощающе-
го праздника,  огней-иголок,  неба с глазами, свободы, хищной и напря-
женной, будто тетива...
     Иная сила, которой она не знает названия, захлестывает на ее гор-
ле свой немилосердный зов.  Она ДОЛЖНА пройти. Там, в конце змеящегося
тоннеля ждет ее протянутая рука...
     Она идет.  Она ползет,  протискиваясь в железные  кольца,  закрыв
глаза, повинуясь натяжению этого тонкого зова,  струны, готовой разор-
ваться, силы, не имеющей названия на ее языке...
     Прорыв белой ткани.  Нежность;  детские  руки,  тянущиеся  к  ней
сквозь черные лохмотья ночи.  Нежность, но без боли, потому что они ЕЕ
навек, вздрагивает земля,  медленный танец, тяжелый танец на барабане,
в который превратилось небо, величественный марш, они все идут сюда...
     Ее новая  сущность  слишком  могуча,  слишком велика и прекрасна,
чтобы рваться  из СЕБЯ,  пытаться выскользнуть,  словно из нейлонового
чулка. Ивгу снова относит назад, к самому началу пути, и железная змея
лязгает сочленениями, но ничего не говорит. Еще будучи живой и полоса-
той, она уже все сказала - "ты уже прошла свой путь"...
     И она лежит,  разбитая и сломленная. И не видит больше его протя-
нутой руки.
     А ОНА смотрит, как поднимается пламя высокого костра. Выше, выше,
еще выше - туда, где между вертящимся небом и вертящейся землей засты-
ла неподвижная жертва...
     "Я никогда не был жертвой. Я НИКОГДА не был жертвой, и я ничем не
жертвую, Ивга. Я делаю то, что считаю нужным".
     Откуда голос?  Откуда?! Или она сама говорит с собой, желая обма-
нуть, облегчить, оправдать?..
     "Посмотри на меня - это не СО МНОЙ делают, это Я делаю, я так ре-
шил... Дюнка... Ивга. Я так хочу..."
     Назови мне слово,  взмолилась она молча. Объясни мне, как это на-
зывается у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за гор-
ло - но все равно не может вытянуть, как называется... Слово, Клавдий,
назови мне...
     Он молчал.  Огонь  поднимался и расцветал,  и ветер нежно теребил
его оранжевые ленточки.
     ПОЧЕМУ, Клавдий? ТЫ это делаешь - почему?..
     Он молчал.
     Тогда неназванная сила хлынула из нее,  будто кровь из перерезан-
ного горла. И струна захлестнулась. И потянула ее вперед - через лаби-
ринт, навстречу новой,  второй по счету инициации - в новую  сущность,
для которой не осталось названия.
     А ночь давила на лицо - красное, темно-красное, огненно-кровавое,
желтые флаги развевающейся луны,  великая цель и величественный смысл,
прекрасные, теряемые, уже почти потерянные... Уже... почти...
     А впереди ждала всего лишь протянутая рука.
     И ей казалось,  что сейчас она коснется прохладных жестких  паль-
цев.
     Мгновение до встречи;  доля мгновения, сейчас их руки соединятся,
надо только сделать вдох...
     Сейчас.

                             Э П И Л О Г
                             __________

     - ...А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью познаком-
лю... Рыжая, что с тобой?..
     А красное  закатное  солнце  дробилось  в  высоких окнах дома под
красной крышей, где на фасаде - балкон, увитый виноградом и оттого по-
хожий на  этикетку старого вина.  А медный флюгер подрагивал в вышине,
и дымился костер на лужайке для пикников,  а он шел к костру через всю
большую лужайку. Шагал, изо всех сил стараясь не сходить с прямой - но
его безудержно заносило,  этот запах вечера,  травы, недалекого пруда,
печеной на костре картошки...
     Назар Митец, хороший парень Назар, бежал рядом, и на лице его все
яснее проступало беспокойство:
     - Клав, да ты пьяный, что ли? Клав, ты чего? Ты чего, а?..
     А у костра суетился отец его, славный доктор Юлиан:
     - Рыжая...  Ты извини, Клав, видимо, девчонке нехорошо сделалось,
дело такое, бывает...
     Девушка сидела, спрятав лицо в ладонях. Отвернувшись, скорчившись
на складном брезентовом стульчике,  подтянув к подбородку колени в ли-
нялых джинсах;  он подошел и долгую секунду стоял рядом,  слушая,  как
звенит в ушах.  Как затихают, но никак не могут затихнуть вдали тонкое
ржание и безнадежные колокольные звоны.
     Потом опустился на колени.
     Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца и сына, замерших
в недоумении,  в оторопи,  чуть не в обиде;  он опустился перед ней на
колени, оторвал ее руки от заплаканного лица и ткнулся лицом  в  пере-
пачканные, пахнущие дымом ладони.
     - Но ведь на самом деле ничего не изменилось,  - сказала  девушка
еле слышно. - И мир не изменился, и мы остались прежними...
     - Нет.
     - Да... И теперь... все повторится. Нас снова потянет, понесет...
по кругу. По спирали... в воронку... ТУДА...
     - Посмотри на меня, - попросил он шепотом.
     Она прятала глаза. Судорожно втягивала носом соленую влагу.
     - Посмотри на меня... Пожалуйста, посмотри.
     Она рывком  проглотила слюну.  Подняла на него взгляд - воспален-
ный, измученный взгляд несчастной лисицы.
     Он улыбнулся. Еле-еле, одними глазами да уголками губ:
     - И ты говоришь, что мир не изменился?..
     Тишина. Их накрыл непроницаемый прозрачный колпак  -  закрывающий
от мира, от треска веточек в огне, от удивленных голосов отца и сына и
от пения далеких лягушек.
     - Гуси, - сказала она шепотом.
     - Что?
     - Гуси...
     Он обернулся.
     От невидимого  в зарослях озера шествовала через лужайку стая бе-
лых, как летние облака, бесстыдных соседских гусей.

                *************************************