ют топал... Один разочек. Послабление... А? Клавдий, а?..
     Он накрыл ладонями ее руки на своих плечах.
     Откуда шпионы его сиятельства взяли,  что Великим Инквизитором  и
его подопечной существует "безумная любовь"?  Стандарт мышления - если
мужчина в летах и при власти  покровительствует  красивой  девчонке  -
значит...
     Ему вспомнился лисенок из его детства.  Несчастный узник за двой-
ной железной сеткой.  Вольнолюбивое существо, рожденное в тюрьме и для
тюрьмы...
     - Ивга, ты на меня сильно обижаешься?
     - За что?  Да за что же?..  Клав, я же понимаю, я все... Простите
меня. Пустите меня...  на один вечер, я на диване тихонечко... И даже,
если хотите...
     Он обернулся.
     Она покраснела.  Она стояла,  мучительно алая, с пунцовыми ушами,
со слезами, навернувшимися на глаза:
     - Нет...  я не то имела в виду... Клав, не смотрите так. Ну прос-
тите, простите пожалуйста,  я так много видела...  мужиков, которых за
одно... за ЭТО легко купить...  Теперь вы обо мне подумаете,  что я...
А я о вас ТАК никогда не думала,  клянусь...  Ну что я за дура, ну кто
меня за язык...
     - Не плачь. Ничего я такого не думаю.
     - Правда?..
     - Я немножко разбираюсь... в ведьмах. Не плачь.

                                * * *

     Это был самый длинный вечер в Ивгиной жизни.
     Первую его половину она провела в совершенном одиночестве,  в ог-
ромной квартире на площади Победного Штурма,  перед темным экраном те-
левизора. Холодный закат за окнами погрузил жилище Клавдия в нехороший
красный свет - к счастью,  ненадолго, закат благополучно погас, и Ивга
осталась сперва в сумерках, а потом и в темноте.
     Тогда она  через  силу поднялась,  нащупала на журнальном столике
лампу, щелкнула выключателем и увидела комнату уже в  другом,  теплом,
желтовато-оранжевом цвете;  перемена  к лучшему не обманула Ивгу.  Она
вернулась в свое кресло, села и снова уставилась не темный экран.
     Ее жизнь в который раз менялась. Снова резко и нежданно; Ивга еще
не до конца понимала,  что случится завтра - но интуиция ее, обострен-
ная годами скитаний, не оставляла ни малейшей надежды.
     Она сидела,  полностью расслабившись в объятиях  мягкого  кресла,
никак не пытаясь обуздать поток медленно тянущихся мыслей. Она отдыха-
ла. Это последняя возможность отдохнуть.
     Она думала о тюрьме. Потому что, как бы ни обманывал себя Клавдий
- а она понимала,  что он себя обманывает - решетка, упавшая за спиной
плененной ведьмы,  уже  никогда  не  пожелает подниматься.  Особенно в
Ведьмин век. Особенно если ведьму зовут Ивга Лис.
     Возможно, у Ивги потихоньку развивалась мания преследования.  Или
мания величия,  или обе вместе;  она сидела перед темным экраном,  и в
душе  ее крепла уверенность,  что все тюрьмы,  темницы и застенки мира
готовы перегрызться между собой, повыбивать друг другу железные прутья
и переломать шипы, лишь бы заполучить в свое чрево эту лису, свободно-
го зверя, который не может жить иначе, кроме как на свободе...
     За прошедший месяц она стала старше на много-много лет.  Не Назар
бросил ее и не она бросила Назара - нет,  она попросту  отказалась  от
своей мечты,  в которой было утро, солнечный луч на полу и звон посуды
под руками любимого человека. Мечта ли недостойна ее, она ли недостой-
на мечты  -  скорее  всего,  ни то и ни другое;  мечта просто потеряла
смысл, сделавшись совсем уж недосягаемой.
     Мир, окружавший  Ивгу,  изменился  вместе с ней.  Раньше она была
просто лисицей, бегущей по осеннему сжатому полю, открытому взглядам и
выстрелам; были  безжалостные равнодушные охотники,  но было и высокое
небо, и ельник, где можно спрятаться; теперь охотников стало неизмери-
мо больше, и поле превратилось в стеклянную шахматную доску, и выбива-
ющаяся из сил лиса видела под собой пропасти и чудовищные  провалы,  о
которых раньше ее слабый ум не мог и помыслить...
     Ивга прерывисто вздохнула. Вчера ей снился сон.
     Это было мучительное сплетение видений,  картин, во множестве до-
бываемых ею из подследственных ведьм.  Это были полет  над  деревьями,
кипящее варево,  звезда на ржавой игле, распадающиеся лица, невозможно
долгие похороны, когда покойник истлевал в гробу, а процессия все шла,
шла, шла... Ивга стонала во сне и просила пощады - и пощада пришла.
     Ей снилось,  что она беременна, но не испытывает от этого тягот -
только радость.  Ей казалось,  что огромный живот ее легок, что нерож-
денный ребенок разговаривает с ней,  и что горло сводит от сладостной,
почти невыносимой любви. Ей снилась колыбель, наполненная запахом мла-
денца - умопомрачительным молочным запахом; ей снилась ванночка с пла-
вающим на  поверхности цветком.  Ей снилась бесконечно разматывающаяся
ткань, белоснежная, белая, нежная...
     А потом сны наложились один на другой.
     Она стояла на холме. Нет, она летела, не касаясь травы босыми но-
гами; чувство,  перехватывающее ее дух,  было скорее  физиологическим.
И извне,  во  всех сторон,  сверху и снизу она ловила отклики - сперва
слабые, потом все ярче, все сильнее... Как будто она факел, окруженный
тысячами зеркал.  Как  будто она мать,  к которой бегут,  спотыкаясь в
траве, забытые и позаброшенные, выросшие в разлуке дети...
     Потом она проснулась на мокрой,  совершенно мокрой подушке.  И со
слипшимися от соли ресницами. Вчера...
     На кухне оглушительно тикали часы.  Ивга спохватилась; поднялась,
босиком прошла в коридор,  постояла у входной двери. Поднесла к глазам
собственные часы на потертом ремешке, старые, много раз бывавшие в по-
чинке...
     И вспомнила,  что это подарок матери.  Может быть,  единственный.
Все, что осталось у Ивги со времен детства.
     Часы показывали половину одиннадцатого.  Клавдия не было;  темный
город за  окнами  молчал,  и  только время от времени тишину вспарывал
звук военного мотора, а темноту - лучи мобильных прожекторов...
     Пока Ивга смотрела на часы,  они стали.  Секундная стрелка в пос-
ледний раз дернулась и замерла;  Ивга вернулась к лампе, покрутила ко-
лечко завода, постучала по стеклу.
                      "Стали мои часы, стали,
                      Имя мое забудь, стали...
                      Золотой цветок в мире стали -
                      пробил час, и часы стали..."
     Она прерывисто вздохнула.  Где-то там,  в затаившемся  городе,  в
грозно ощерившемся  Дворце  Инквизиции,  сосредоточенно губил ее това-
рок-ведьм непостижимый человек Клавдий Старж.
     На какое-то  мгновение  ей  сделалось нестерпимо жутко при мысли,
что он не вернется до утра.  Что она так и будет сидеть в полумраке, и
ждать, и думать - а он не придет...
     Нет, он же знает, что она здесь. Он вернется. Он придет...
     Хотя, если  вдуматься,  что она для него значит?  Ее желания,  ее
страх?..
     Инструмент. Зеркальце  для  перископа;  бывшая невеста непутевого
парня, оказавшегося сыном старого друга, ну как тут не помочь, ну хоть
попытаться...
     Она тряхнула головой.  Ей не хотелось верить в собственные мысли.
В то, чему она сейчас только, вот сейчас дала название...
     Этот человек - заброшенный замок, величественный, но полный чудо-
вищ.  И  такой высокий,  что за облаками не разглядеть шпиля;  и такой
глубокий,  что тайне, спрятанной на дне в подземелий, никогда не выйти
на поверхность...
     Ивга криво улыбнулась.  Вот где дают знать о  себе  "художествен-
но-прикладные задатки" - в красивостях, уместных разве что на лубочной
картинке...
     Этот человек бесконечно далек от нее.  Она - случайный прохожий в
его жизни;  она вызывает жалость,  а не сочувствие,  любопытство, а не
интерес. Этот человек...
     Она поднялась и включила полный свет. Постояла, радуясь тому, что
вместе с темнотой исчезло и некое царапающее чувство,  тоска,  готовая
довести ее до слез;  она улыбнулась собственному отражению в маленьком
настенном зеркале. Она уже знала, что никогда больше не переступит по-
рог этого дома,  и потому двинулась вдоль стены,  ведя рукой по обоям,
по гобелену, по книжным полкам, по подоконнику - будто прощаясь.
     Дверь в кабинет...  Туда она не входила никогда.  Не потому,  что
дверь вечно была заперта - а просто из страха.  Будто боясь увидеть на
письменном инквизиторском столе чью-то отрезанную голову.
     Диван с потертыми подушками...  Высокая тумба с одиноким подсвеч-
ником на матовой крышке...
     Она не думала ничего искать.  Будто что-то толкнуло ее под руку -
она присела и повернула вниз маленькую железную  ручку.  Дверца  легко
открылась, на Ивгу дохнуло бумажной пылью,  потому что тумба оказалась
доверху набитой картонными, и клеенчатыми, и полиэтиленовыми папками.
     Ивга осторожно стала на колени.  Преодолевая неловкость, потянула
папку, лежащую сверху;  развязала тесемки, пробежала глазами по ничего
не значащим  строчкам - адреса,  телефоны,  невыразительные незнакомые
имена... Бланки заявлений и обращений, доверенность на пользование мо-
тоциклом, судя по дате - десятилетней давности...
     Архив? Слишком сумбурно, явно не нужно, случайно...
     Ивга вздохнула.
     Последней, на самом дне,  безжалостно придавленная ворохом бумаг,
лежала зеленая клеенчатая папка на кнопках.  Протягивая руку, Ивга еще
не знала, зачем.
     Рывок; картонно-бумажная пирамида качнулась, но устояла.
     В папке не было ничего. Только тощая стопка белой чистой бумаги -
и толстая тетрадка в черной слепой обложке. Ивгин нос дернулся, поймав
еле ощутимый, давний, почти неопределимый запах. Неужели духи?..
     "Конспект по теории культуры... лицеистки Докии Стерх".
     "В истории есть множество примеров... когда организация, структу-
ра в  административном  смысле  слова...  ухитряется  испоганить самое
прекрасное учение..."
     Ивга переворачивала страницу за страницей.
     "Культурологический пласт... во взаимоотношении с религией... Ос-
новным смыслом старой байки о Клопе и Мухе является..."
     Из тетради выпал свернутый вдвое листок. Ивга поспешно подобрала,
вложила на  место;  листок  развернулся,  почерк писавшего эту записку
здорово отличался от почерка "лицеистки Докии Стерх":
     "Не в  нижней  кофейне,  а  в  той новой забегаловке в тринадцать
тридцать, я тебе нарисовал, как пройти..."
     Несложный чертежик.
     "...Дюночка, каждая минутка  твоего  драгоценного  опозданьица  -
гвоздик мне,  сама понимаешь,  в какое место... Отпросись, будь добра,
с пары... Остаюсь вечно твой - я..."
     Ивга облизала губы. Ее вдруг охватила дрожь, будто она сунулась в
недозволенное - и все же вместо того, чтобы спрятать тетрадь, она про-
листнула еще несколько страниц вперед.  И наткнулась на новый листок -
скорее, бумажный огрызок, неровно вырванный из ученического блокнота:
     "Дюночка, не дуйся,  я не виноват.  Я люблю тебя,  Дюн, не злись.
Клав".
     Ивга закрыла  тетрадь.  С  трудом застегнула проржавевшие кнопки.
Поспешно, даже суетливо засунула папку на место,  на самое дно пропах-
шей бумагами  тумбы.  Щелкнула железной ручкой - и в этот самый момент
услыхала поворот ключа.

     Клавдий уснул в кресле.  Ивга вошла с горячим чаем на подносе - и
остановилась в нерешительности.
     Руки Клавдия покоились на подлокотниках.  А на лице лежала печать
такой неподъемной, такой свинцовой усталости, что Ивга прикусила губу.
Поставила поднос на столик,  сама подошла и уселась у подножия кресла,
на пол.
     Ну вот, а она хотела ему сказать... Впрочем, наверное, все к луч-
шему. Сказать можно и сейчас. Так даже лучше - пусть он не слышит.
     - Клавдий... Клав...
     Где-то там,  далеко-далеко,  спали  в своем загончике белые гуси.
Спали, прижавшись друг к другу теплыми крыльями,  и видели во сне, как
славно травить и щипать Великого Инквизитора города Вижны...
     - Клавдий...
     Она взяла его за руку. Рука была тяжелая, расслабленная, ее можно
было долго и совершенно безнаказанно держать в ладонях.
     - Клав...  Простите меня, пожалуйста. Я бы так хотела... Но нель-
зя. Это...  так не бывает.  Все,  чего я хочу - никогда  не  бывает...
Простите меня, Клав.
     Она встала.  С сожалением взглянула на остывающий  чай;  бесшумно
вышла в  прихожую  и  вытащила из под вешалки свою собственную,  давно
уложенную сумку.
     "Мне не  хотелось бы доставлять вам неприятности - но я не могу в
неволе. Сама пришла - сама уйду"...
     Она знала,  что Клавдий чутко реагирует на звук открываемой двери,
и потому предусмотрительно блокировала защелку.
     "Мне не хотелось бы причинять вам неудобства. Но я, кажется, ско-
ро сделаюсь вам в тягость... Я чужая, случайная, мне следует быть рав-
нодушной - но вот как раз равнодушной быть никак не могу..."
     Снаружи шел дождь.  Как в ту ночь,  когда Ивга сидела  здесь  под
дверью.
     "Клавдий... Ну что же мне было делать?!"
     Город молчал.

                           ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
                           ------------------

                                 * * *

     Глубокой ночью  их  крытый  грузовичок прорвался через оцепление.
Короткий ужас прорыва,  белый свет прожекторов и треск автоматных оче-
редей остались позади;  машину будто бы хранила невидимая сила, машина
неслась по гладкой,  как скатерть, трассе, и в брезентовом тенте зияли
всего только пять круглых дыр.  А ведь в какой-то момент казалось, что
все уже мертвы, застрелены, безнадежно мертвы...
     Женщины сидели  на дне кузова,  прижавшись друг к другу плечами и
спинами. Женщинам было страшно.
     Несколько раз грузовичок встречал по дороге патрули; однако неви-
димая сила продолжала ревностно охранять машину и ее пассажиров, и по-
тому грузовичок  смог  продолжить свой путь и свернуть затем на неров-
ную, тряскую, разбитую дорогу, так что женщинам в кузове пришлось вце-
питься друг в друга и в собственный багаж.
     Потом мучительный путь закончился. По брезентовому тенту царапну-
ли ветви;  железно скрежетнули ворота, потом снова скрежетнули, закры-
ваясь. Женщины переглянулись - но не увидели друг  друга,  потому  что
была тьма.
     - Выходите...
     Снаружи не было ничего, кроме дождя и мрака. И одинокого фонарика
в чьих-то руках:
     - Вы на последней станции, сестры... Путь ваших метаний закончен,
и мы за вас рады.
     Новоприбывшие молча  выбирались  из грузовика,  на ощупь находили
железные ступеньки,  соскакивали в грязь;  та,  что была за них  рада,
распахнула дверь низкой полуподвальной комнатки:
     - Подкрепление сил и ожидание.  Терпение,  сестры; ничего не бой-
тесь, вы уже у цели...
     Подмигивала красным железная печь,  такая, которую трое из четве-
рых видели только на картинках.  На столе в углу имелся бидон с торча-
щей из него ложкой и стопка жестяных тарелок.  Голая лампочка под  по-
толком заставляла щуриться привыкшие к темноте глаза;  в этом немудре-
ном, предельно простом и оттого откровенном свете женщины из грузович-
ка обрели наконец внешность.
     Возможно, в обычной жизни они никогда бы не встретились.  Средних
лет дама,  видимо, далеко не бедная, с химическими кудрями, подкрашен-
ными месяц назад,  в перепачканной глиной  кожаной  куртке,  с  пухлым
клетчатым чемоданчиком в маленькой тонкопалой руке;  школьница в поно-
шенном спортивном костюме,  с красными от недосыпа злыми глазами и зе-
леным туристическим рюкзаком, оклеенным пошлыми нашлепками; остролицая
женщина в старушечьем платке, с шершавыми, темными, почти мужскими ла-
донями - и еще одна,  молодая,  смертельно измученная, рыжая, как под-
солнух.
     Некоторое время все четверо беспомощно стояли посреди комнатушки,
поглядывая то на печку,  то на закрывшуюся дверь,  то на  продавленный
диван у противоположной стены;  потом та, что была с чемоданчиком, по-
дошла к дивану,  выбрала место поближе к печке и неторопливо  уселась,
вытянув ноги в грязных модельных туфлях.
     Девчонка всхлипнула.  Опустила свой рюкзак у стены и на него же и
взгромоздилась - подобрав колени к подбородку, сразу же сделавшись по-
хожа на угрюмую тощую птицу.
     Ивге хотелось лечь. Но на полу было холодно и неуютно, а на дива-
не слишком мало места - а потому она пристроилась на самом  его  краю,
так, что оставалось еще место для старухи; та не стала садиться, а по-
дошла к столу,  неспешно наполнила железную миску  дымящимся  варевом,
понюхала,  удовлетворенно кивнула, вытащила из своего узелка алюминие-
вую ложку и принялась аккуратно, со знанием дела хлебать.
     Ивгу знобило.
     Ее подобрали в сумерках,  когда она уже дважды успела  отчаяться.
Город полон  был  Инквизиции,  Ивга  чувствовала ее присутствие каждой
клеточкой, каждым сантиметром свой многострадальной истончившейся шку-
ры. Люди  ехали и шли,  с детьми на плечах,  с чемоданами и рюкзаками,
люди ловили и без того переполненные машины,  втискивались в автобусы;
центр Вижны,  много лет не видавший грузовиков, оказался запружен ими,
будто какая-нибудь фабричная окраина,  и из открытых кузовов  торчали,
в мольбе простирались к небу обмотанные газетами ножки столов и стуль-
ев. И везде, везде, везде была Инквизиция.
     К вокзалу нельзя было подойти и близко;  к автовокзалу тоже, Ивга
скоро поняла,  что, если она чует инквизитора, то через мгновение инк-
визитор чует и ее тоже. До поры до времени ее спасали толпы - она пря-
талась среди множества суетливых,  испуганных,  подавленных людей;  на
улицах,  где на тысячу беженцев приходился один инквизитор,  ей удава-
лось уйти от преследования.  Она научилась издали ощущать  приближение
патрулей и кидаться в противоположную сторону, и ей покуда везло - од-
нако приближался вечер, а с ним комендантский час, и патрулей делалось
все больше, а укрытий - все меньше; подворотни казались ненадежными, а
двери подъездов ощетинивались кодовыми замками,  не желали, будто сго-
ворившись,  впускать  бродяжку на теплый чердак - да и что там делать,
на чердаке, хороший инквизитор-ищейка способен чуять на много метров и
сквозь кирпичные стены,  чтобы тебя не поймали,  надо двигаться,  дви-
гаться, бежать...
     И она бежала.
     Вероятно, ей суждено было в этот вечер попасться.  Невесть откуда
вынырнувшая инквизиторская  машина затормозила,  разворачиваясь боком,
перекрывая опустевшую улицу, и жмущаяся к стене Ивга ощутила тяжелый и
властный приказ - стоять;  уже парализованная этим приказом, уже сдав-
шаяся и беспомощная,  она в последний момент ощутила во  рту  железный
привкус.
     Может быть,  это был вкус ее крови.  Может быть,  это был вкус ее
страха; ей же показалось, что она белыми лисьими зубами кусает ржавый,
невозможно тяжелый замок своей захлопнувшейся клетки.
     Она рванулась.  Первые несколько метров пришлось ползти на руках,
потому что ноги,  скованные приказом,  отказались служить - но боль  в
ободранных ладонях отрезвила и подхлестнула. Зарычав от дикого желания
свободы, Ивга вырвалась из чужой воли, оставляя на сомкнувшихся челюс-
тях приказа клочки окровавленной рыжей шерсти.
     А через полчаса, когда темнота сгустилась, когда Ивга, обессилен-
ная, забилась  в сухую чашу фонтана в каком-то старинном дворе - тогда
неестественную тишину мелкого, совершенно осеннего дождя нарушил скрип
тележки - тележки с горячими бутербродами,  и девочка в вытянутой коф-
те, нисколько не изменившаяся девочка остановилась неподалеку, извлек-
ла из  кармана  желтую звенящую мелочь и сосредоточенно принялась счи-
тать монетки на маленькой детской ладони...

     Ивга вздрогнула.
     Старуха, хлебавшая из жестяной миски,  наконец-то наелась.  Акку-
ратно вытерла донце хлебным мякишем, тщательно облизнула ложку и снова
спрятала ее в узелок. Оценивающе оглядела товарок; Ивга отвернулась.
     Она боялась. Там, у фонтана, она испытала прежде всего страх; она
боялась, что ее отвергнут.  Еще сильнее боялась, что ее примут, и нас-
тоящий ужас вызывала мысль,  что ее возьмутся наказывать за предатель-
ство...
     Ее приняли.  И ничем не упрекнули в сотрудничестве с Инквизицией.
Ни с