и духами, но сильнее - табаком.
     - Тебя взяли? - спросил парень с нарождающейся бородой на загоре-
лом скуластом лице. - Ты, рыжая... Тебя приняли?
     Рыжая девчонка вздрогнула.  С некоторых пор она всегда вздрагива-
ла, когда ее окликали.
     - Не могу... пробиться не могу.
     - Такая слабенькая?  - удивился скуластый.  - Хочешь,  я для тебя
посмотрю?
     Рыжая кивнула.
     - Как фамилия? Лис?
     Внизу, у входа, кто-то бранился. Сверху, прислонившись к ступень-
кам винтовой лестницы,  стоял стоял вальяжный юноша в ослепительно бе-
лой рубашке.  Юноша находил острое удовольствие в  том,  чтобы  стоять
двумя ступеньками выше прочих и поглядывать на них, абитуриентов, муд-
ро и устало.
     - Эй, Лис! С тебя бутылка шипучки - пляши!..
     Девчонка смотрела удивленно. Кажется, не верила.
     Где-то наверху, на недостижимой даже для вальяжного юноши высоте,
открылись стеклянные двери. И полный мужчина с кожаным плоским портфе-
лем взмахнул,  как платочком,  белым листком бумаги, и вальяжный юноша
поспешно принял бумагу из пухлых рук, вчитался, нахмурил лоб:
     - Внимание,  информация...  Студентам первого курса обращаться по
поводу общежития...   Военнообязанным   студентам  явиться  в  контору
пять...  Всем студенткам-ведьмам, - юноша невольно понизил голос, и на
лице  его появилось странное выражение,  - явиться к директору лично и
иметь при себе свидетельства об учете из окружного управления Инквизи-
ции...
     - Ведьм принимают, - зло сказала заплаканная девчонка с развязан-
ной папкой. - Ведьм они принимают... Знаем мы...
     На нее поглядели с жалостливым презрением.
     Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают НИКУДА.

     - Не выдумывай.  Ведьмы лишены некоторых гражданских прав - но не
права на профессию...
     Ивга еле  удержалась,  чтобы не состроить гримасу.  Поразительно,
как мало знают большие начальники о жизни,  происходящей ну прямо  под
ножками их высоких стульев.
     Говорят, что "Начались воспоминания - встречайте старость".  Она,
Ивга, заслужила сегодня звание почетной старушки;  ЭТИ ее воспоминания
подобны тряпкам, хранящимся в нафталине под замком. Глупо извлекать их
на свет...
     И тем более глупо испытывать от этого удовольствие.
     Самой противной  игрой всегда была для нее игра в откровенные от-
веты.  Потому что приходилось все время молчать, и на нее начинали ко-
ситься...
     А потом она приспособилась врать.  Совершенно откровенно врать  в
ответ на откровенные вопросы.  И ее все полюбили. Поверили...
     - Я понятия не имел, что есть такая игра.
     - Есть... Особенно когда вечер. Когда девчонок в спальне пять че-
ловек, и охота поболтать перед сном... Или когда все немного выпили...
     Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и в све-
те настенного  фонарика  Ивга  видела  половину его лица.  С опущенным
уголком губ.
     Собственно, почему она обо всем этом ему рассказывает? Потому что
ему интересно?..
     Профессиональное любопытство. И сколько же таких исповедей прихо-
дится на его нелегкий рабочий день...
     Ей почему-то  вспомнилась  огромная  кровать в той его квартирке,
поле сражений, покрытое снегом чистого белья.
     - А вы так и живете...
     Вопрос вырвался сам собой,  и, проговорив его до половины, Ивга с
ужасом поняла, что сказанных слов не загнать обратно. Слова - не мака-
роны, в рот не запихаешь.
     Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну.
     - Ну? Как же именно я живу?
     Ивга обреченно вздохнула:
     - Вы  так и живете всю жизнь?  Я слышала,  инквизиторам запрещено
жениться...
     Она ожидала какой угодно реакции.  Насмешки,  безучастия,  пошлой
поддевки, высокомерного отстранения;  инквизитор медленно повернул го-
лову, и Ивга пробормотала, оправдываясь:
     - Я... спросила лишнее. Простите...
     Он улыбнулся. Его, кажется, рассмешил ее страх.
     - Ничего особенного ты не спросила.

                                              (ДЮНКА. МАЙ)

     Решетка, отделяющая дом от чердака,  не запиралась.
     В полном  молчании они прошли мимо бетонной коробки,  где вороча-
лись и гудели моторы двух маломощных  лифтов;  прошли  мимо  низенькой
двери  с навешенным на ручки амбарным замком,  взобрались по аккуратно
окрашенной железной лестнице и выпрыгнули в сырость весеннего  вечера.
Двадцать пять  этажей  не  приблизили  их к звездам - да тех и было-то
всего две или три;  по темному небу ползли, постоянно меняя очертания,
рваные серые облака.
     Когда-то здесь было кафе.  Сейчас от него остался только железный
скелет пляжного "грибка", брошенный за ненадобностью и потихоньку пок-
рывающийся  ржавчиной;  старые  перила ржавели тоже,  и потому Клав не
стал к ним прислоняться.
     Здесь не нужен был свет. Весь фасад дома напротив залит был пест-
рой мигающей рекламой, и Дюнкино лицо, различимое до последней реснич-
ки, казалось то апельсиново-желтым, то сиреневым, то зеленым, как тра-
ва. Клав знал, что выглядит не лучше.
     Дюнка улыбнулась краешками губ:
     - Цирк...
     Клав поежился.  Он не боялся высоты,  но неожиданно холодным ока-
зался ветер.
     - Клав... я... тебя люблю.
     Он почему-то вздрогнул. Положил холодные ладони ей на плечи:
     - Дюночка...
     - Клав...
     - Дюн,  - он быстро облизал губы,  - а что... если бы я умер? Что
бы ты делала? Если бы вдруг...
     Выражение ее глаз изменилось. Кажется, это был страх.
     - Извини, - сказал он поспешно. - Я...
     - Ты не бойся,  Клав,  - сказала она шепотом, и очередная вспышка
рекламных огней сделала ее лицо медным,  яростно загорелым,  как у ин-
дейца. - Ты... не... умрешь. Не бойся...
     Рекламные огни мигнули;  теперь крышу заливал темно-синий свет. И
лицо девушки с просительно  полуоткрытыми  губами  сделалось  матовым,
как...
     Как тот барельеф на темном камне надгробия.  Клав отшатнулся,  но
Дюнкины руки сомкнулись вокруг шеи, желая его удержать:
     - Клав... не покидай... меня.
     Руки разжались.  Дюнка  отступила,  и  в  новом беззвучном взрыве
цветных огней Клав увидел, какими мокрыми сделались ее ресницы.
     И резанула острая жалость.
     - Я не покину... никогда... с чего ты...
     Дюнка отступила. Из глаз ее почти одновременно выкатились две тя-
желые капли; она чуть заметно качнула головой. Будто говоря: нет...
     - Ты не веришь мне?!
     Дюнка отступила еще.
     Какой я  идиот,  яростно  подумал Клав.  Все эти страхи и колеба-
ния... Она ведь понимает. Каково это ей - всякий раз ждать меня и вся-
кий раз бояться, что я - все, не приду больше, перепуган, отрекся?!
     - Дюночка,  я  клянусь  тебе  всем,  что  у  меня  есть.  Клянусь
жизнью...
     Ему казалось,  что она ускальзывает от него,  будто во  сне.  Что
протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту...
     И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных вздра-
гивающих плеч.  И притянул к себе,  и шагнул навстречу, спеша обнять и
успокоить:
     - Я никогда...
     Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти не-
заметно...
     Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, пере-
мигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин,
человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на пес-
ке.
     Воздух стал  густым  и отказался наполнять его судорожно разинув-
шийся рот.
     Между ним и пустотой не было ничего. Не было посредников. Один на
один...
     Улица слилась  перед его глазами в единую пеструю ленту.  А крыша
медленно, будто нехотя,  накренилась.  Желая сбросить человека  -  как
крендель, прилипший к краю противня.  Как готовый к употреблению крен-
дель.
     Он увидел сетку проводов,  которой не замечал раньше.  Аккуратный
ряд фарфоровых изоляторов,  нотная линейка черных напряженных нитей...
     Он увидел фантик,  втоптанный в асфальт совсем рядом  с  вычурной
урной. Невозможно  разглядеть бумажку с такой высоты,  когда сливаются
перед глазами лица людей и цветные коробки машин - но Клав разглядел.
     Крыша накренилась еще;  о воздух не опереться.  Сосущая  пустота.
Осклизлая воронка неминуемого падения...
     Он качнулся вперед.  Еще полшага. Под ногами, кажется, больше ни-
чего нет... Опора ушла, а о воздух не опереться. Земля тянет...
     Завороженный, покорный,  не умеющий сопротивляться пустоте,  Клав
балансировал на краю крыши, и стены домов смыкались колодцем, и на дне
его текла улица. Море огней...
     И тогда беззвучно закричал внутренний  сторож.  Неприметный,  на-
мертво впечатанный в мозг,  за последнюю неделю дважды спасавший Клаву
жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную волю. Острый и злобный
инстинкт самосохранения.
     Нет!..
     Край крыши,  сделавшийся ГРАНЬЮ, дернулся под ногами; Клав покач-
нулся.
     Вместо улицы мелькнула перед глазами стена противоположного дома,
облепленная рекламой...
     Он отбросил себя от края. Отшвырнул от пролома в ржавой ограде.
     ... и сразу после этого - небо. Три тусклых звезды в разрывах об-
лаков; в какой-то момент ему показалось,  что он лежит внизу,  на  ас-
фальте, смотрит в небо стекленеющими глазами, а вокруг, замаранные его
кровью, вопят и суетятся прохожие...
     Но он лежал на крыше.  Которая ближе к звездам на целых  двадцать
пять этажей.  И над ним склонялось одно-единственное лицо, и свет рек-
ламы делал его мертвенно-зеленым.
     И в мокрых глазах застыло непонятное, но вполне явственное, пуга-
ющее выражение.

                                 * * *

     ...А ведь ему и в голову не пришло задуматься,  кем он выглядит в
ее глазах.  Старый расчетливый хрыч,  старательно отделяющий себя-хо-
лодного-чиновника от себя же,  но похотливой-скотины-в-ворохе стериль-
ных-простыней. И  то хорошо,  что такая жизнь представляется ей ненор-
мальной; та же Федора,  к примеру,  считала подобное  положение  вещей
вполне естественным. Свободен, богат, властолюбив - имеет право...
     Он вздохнул, прогоняя острое желание курить. Интересно, что лиси-
ца-Ивга так искренне ценит спокойную семейную жизнь;  подобное устрем-
ление совершенно не свойственно ведьмам. Как правило...
     Проклятый Юлек. Проклятый Назар.
     Клавдий выпустил ее руку и встал.  Поморщился; неприятный привкус
во рту - перенапряжение. Привет от пятерых незабвенных балерин, м-мер-
завки, он даже допрашивать их не станет, отдал Глюру... Не потому, что
боится...  Хотя нет, боится тоже. Боится не удержаться и хоть чуточку,
но отомстить.  За этот кромешный ужас, когда боль лезет из ушей, а эти
пять неистовых стерв прут и прут,  и давят, и грозят разорвать на час-
ти...
     И он ведь с самого начала знал,  что те трое - рабочие  ведьмы  -
бездействуют  не из благородства.  Странно,  что пистолет был только у
одной; что было у тех двоих?..
     Торка... возможно, Торка спасла ему жизнь.
     - Пятеро против одного, Ивга... Все-таки чуть больше, чем мне хо-
телось бы.
     Девчонка встрепенулась:
     - Что?
     - Ничего,  - он подошел к окну и откинул штору, впуская в комнату
вялый рассвет.  - Ведьмы очень редко объединяются, Ивга. Каждая ведьма
- сама по себе...  Но когда они вдруг вступают в альянс - мы получаем,
к примеру, эпидемию в Рянке. И дело умного инквизитора - понять, когда
и отчего этим стервам, прости, Ивга, этим ведьмам придет в голову сот-
ворить чего-нибудь сообща...
     Девчонка сдавленно вздохнула.
     "Они так ненавидят всяческую неволю,  что не умеют считаться ни с
кем, кроме  себя...  Подобно  тому,  как  две  огромных птицы не могут
встретится в небе,  мешая друг другу размахом крыльев... Подобно тому,
как два  смерча  на  океанской глади побоятся приблизиться друг к дру-
гу... так ведьмы не могут жить сообща,  ведьмы не могут быть вместе...
Ведьмы - хаос,  а любое сосуществование предполагает... хоть минималь-
ное, но ограничение свободы... Но бывают в истории времена, когда, по-
буждаемые странными закономерностями,  ведьмы наступают на собственную
природу и заключают альянсы...  Плохие времена.  Тяжкие времена; бори-
тесь, как умеете - только не повторяйте за дураками,  не городите этой
ереси о пришествии матки!.."

                             ГЛАВА СЕДЬМАЯ
                             -------------

                                 * * *

     - ...Значит, вы работали "сеточкой"? Не один сильный удар, а мно-
го мелких толчков, ниточки, узелки, отравленные водопои, косички в ба-
раньей шерсти? Да?
     Ивге было плохо. Она всем телом ощущала силу принуждения, исходя-
щую от  человека в высоком кресле;  основной своей тяжестью этот напор
приходился на женщину,  стоящую посреди допросной. Ивге, затаившейся в
глубокой боковой  нише,  доставалось  тоже - не защищал даже гобелен с
вытканным на нем замысловатым знаком. Знак раздражал, мучил, будто пе-
сок в глазах - но именно из-за него допрашиваемая  ведьма  не  ощущала
присутствия Ивги. Так называемый "укрывающий знак"...
     - Мне интересно,  Орпина, почему ты, сроду ни с кем не дружившая,
так сошлась вдруг с этими ведьмами...  Из-за  дурацких  овец?  Что  за
странные интересы?..
     Допрашиваемая, блондинка лет тридцати  пяти,  все  ниже  опускала
плечи; ее как будто держали на привязи - за взгляд. Она слабела, но не
опускала головы и не сводила с инквизитора горящих ненавистью глаз.
     - Тебе что-то обещали? Деньги? Еще какую-нибудь плату?
     - Я не делала зла, - глухо сказала женщина. - Людям...
     - Надо полагать, ты делала добро... Тебя два года как инициирова-
ли. Два года ты бездействовала, потому что фокусы с приворотным зельем
в расчет не идут...  Почему ты занялась скотиной? Именно сейчас? Пять-
сот дохлых овец за неделю, два хозяйства разорились полностью...
     Инквизитор встал.  На какое-то мгновение голова его, покрытая ка-
пюшоном, заслонила от Ивги факел; допрашиваемая ведьма отшатнулась:
     - Я все уже сказала. Мне больше нечего добавить.
     Черная ткань закрывала лицо допросчика до самого  подбородка;  за
узкими прорезями для глаз стояла плотная, осязаемая темнота. Теперь он
стоял прямо перед ведьмой, и ей стоило видимого труда не отшатнуться.
     - Хорошо, Орпина. Ты бывала на шабашах?
     Ведьма помедлила. Через силу кивнула.
     - А гипертонические кризы у тебя когда-нибудь бывали?
     Снова пауза. Ведьма медленно покачала головой.
     - Частые головные боли? Обмороки без причины?
     - Н-нет.
     - Думай о хорошем.
     Ивга замерла  в своем укрытии;  инквизитор мягким кошачьим жестом
потянулся к обомлевшей ведьме и положил ей руки на плечи.  Допрашивае-
мая чуть заметно дернулась, губы ее приоткрылись, обнажая острые влаж-
ные зубы.  Глаза... в полутьме Ивга не могла рассмотреть их как следу-
ет. Ведьма стояла,  вытянувшись,  прижав к груди руки, и смотрела, ка-
жется, сквозь человека в плаще.
     - Ивга...
     Ивга вздрогнула.
     - Иди сюда.
     Она заставила себя взяться за край гобелена.  Осторожно, чтобы не
коснуться знака;  наткнулась взглядом на темную маску-капюшон и отвела
глаза.
     - Инквизитор должен и выглядеть зловеще. Считай, что ты пришла на
карнавал... Будем работать? Не боишься?
     - Не боюсь,  - сказала Ивга,  но голос прозвучал фальшиво.  Очень
неубедительно позвучал.
     - Я тебя не заставляю, - сообщил инквизитор мягко. - Но мне очень
хотелось бы...  чтобы у нас получилось. Да?..
     - Что я должна делать?
     - ДЕЛАТЬ буду я.  Мне нужны ее побуждения, ее истинные мотивации;
сама она не скажет,  пытки отвратительны и часто бесполезны, в душу ей
я не залезу, она закрылась наглухо... Я буду отражать ее - в тебе, по-
тому что ты,  во-первых,  ведьма, а во-вторых, ведьма восприимчивая...
Технических деталей не объясню, но ты сейчас - зеркало. Понятно?
     Ивга усмехнулась.  Ей  вспомнилась  картинка из учебника физики -
перископ в разрезе...
     - Мы играем в перископ, да?
     Он наконец-то откинул капюшон с лица.
     Лицо было напряженные. Усталое и злое.

     ...Холодно.
     Первым ее ощущением был промозглый холод.  Сырость; темные линии,
расступающиеся, пропускающие ее сквозь себя.  Ни звука, ни прикоснове-
ния - расступающиеся стебли.  Высокие,  втыкающиеся в небо;  она бежит
через луг,  и в руках у нее,  в крепко завязанном узелке... живое. Бь-
ющееся. Птица...
     Она не захотела смотреть дальше.  Силой страха  рванулась,  будто
пловец, отталкивающийся от дна, рванулась наверх, к солнцу...
     Солнце. Не теплое,  но ослепительно яркое, раздирающее глаза; су-
хой холмик,  без единой травинки, проливающаяся с ее ладоней маслянис-
тая жидкость...
     Это не солнце.  Это полная луна, круглая и полная, как бочка; по-
косившееся строение в тени склоненных деревьев.  По-прежнему ни звука,
их заменяют запахи - сильно пахнет навоз... слабее - гниющее дерево...
Чуть слышно пахнет металл - у нее в руках острый  нож.  Чистое  лезвие
без труда входит в древесину - странно,  что без труда, будто в рыхлую
землю... И ладони ее ласкают рукоятку.  Странные,  непривычные  движе-
ния...
     Рукоятка ножа становится влажной. И теплой.
     Звон капель.
     Белые тяжелые капли падают в жестяное ведро... В подойник. Ее ру-
ки двигаются быстрее; вот что это за движения. Ритмичные вытягивания и
сжатия - она доит рукоятку ножа...  Доит...  По пальцам течет  молоко,
журчит в подойнике, затекает в рукава...
     Пальцы немеют,  но она не может остановиться. Она упивается; еще,
еще...
     Молоко иссякает.  Не брызжет струйками,  еле капает, с трудом на-
полняет подойник...
     Снова тепло.  Снова обильно;  теплая жидкость орошает ее руки, но
уже не белая, а черная.
     Черные капли падают в полный подойник...
     Красные капли. Руки становятся липкими.
     Страх.
     Она не слышит собственного крика.
     Ее беззвучный страх имеет запах. Запах железа.

                                * * *

     Он снова оставил ее на ночь. Собственно, ему плевать, кто и что о
нем подумает. Особенно в свете последнего разговора с его сиятельством
герцогом...
     Герцог знает много, но, по счастью, не все. С некоторых пор Клав-
дий ведет двойную бухгалтерию;  это стыдно и гадко,  но если герцог, а
тем более "общественность", узнают подлинные цифры...
     Прочитав сводку по провинциям за последние три дня,  Клавдий сжал
зубы и велел Глюру перепроверить.
     Все верно. Шабаши, которые не удается отследить. Массовые инициа-
ции, которым не удается воспрепятствовать.  И цифры по смертности, ко-
торые еще никто не догадался истолковать правильно.
     И звонок Федоры. Междугородний звонок из Одницы.
     Клавдий стиснул зубы. Нашла себе исповедника. Нашла себя защитни-
ка-покровителя, здоровая  сильная баба - а туда же,  "ты ведь знаешь",
"ты ведь все исправишь",  "ты ведь защитишь"... А напоследок - "можно,
я приеду?.."
     Клавдий почесал подбородок.
     Завтра с утра в Вижне собирается Совет Кураторов.  Интересно, кто
из них почуял запах паленого - вернее, кто до сих пор не почуял... Ин-
тересно, кто поднимет голос против Великого Инквизитора,  как ведущего
пагубную, безответственную, протекционистскую и некультурную игру...
     Впрочем, неинтересно.  Он и так знает,  кто;  новый куратор Рянки
предан ему,  а  куратор Одницы Мавин боится его,  а куратор Эгре - его
старый знакомый... Куратор Бернста был им неоднократно ущемляем. Кура-
тор Корды не так давно был прилюдно унижен -  за  некоторые  явные,  с
точки зрения Клавдия,  оплошности.  Куратор Альтицы молод и умен, и он
всегда на стороне сильного - пока не придет время возвысится самому...
А  самый  весомый  противник  в Совете - куратор Ридны - слишком любит
комфорт и город Вижну.  И слишком ненавидит ведьм, по-настоящему нена-
видит, для него "Да погибнет скверна!" - отнюдь не формальный девиз...
     Пахнет паленым. Это в Вижне сгорел оперный театр.
     Клавдий усмехнулся. На этот раз герцог не удовлетворился звонком.
Он вызвал Великого Инквизитора,  намереваясь