не
постарел ни на день, с тех пор как мы три года назад расстались на вокзале
Виктории. Поневоле приходится признать, что я контужен сильнее, чем думал,
вам не кажется? Если уж такое мерещится?
   - С вами все в порядке, старина, - резко возразил Джонс. - Но  Экзетер?
Амнезия? Он утратил память?
   Глаз Смедли снова начал дергаться. Он бросил  сигарету  и  раздавил  ее
каблуком.
   - О нет! Нет, нет, старина, с этим все в порядке.  Он  сразу  же  узнал
меня. Он побелел как полотно, а потом просто уставился вдаль. Поэтому я  и
не стал заговаривать с ним. Пришлось поболтать с санитаром,  пока  Экзетер
не пришел в себя, а потом уйти, не оглядываясь.
   - Так он притворяется?
   - Несомненно. Если только все это мне не померещилось.
   - Вам это не померещилось!
   - Ох, я бы не утверждал наверняка!
   - Не валяйте дурака! - буркнул Джонс. - У вас были другие галлюцинации?
   - Нет.
   - Значит, и это не галлюцинация. Он не может открыть свое имя, чтобы не
попасть под суд за преступление, которого не совершал!
   Глаз задергался быстрее.
   - Тогда ему стоит найти себе имя, и побыстрее, мистер Джонс! Как  можно
быстрее! Я поспрашивал немного, - теперь дергалась уже  вся  щека,  -  его
нашли на передовой при весьма загадочных  обстоятельствах.  Ни  формы,  ни
документов - ничего. Они думают, что он немецкий шп-п-пион!
   - Что?
   - П-п-пока это т-только версия. - Теперь Смедли с трудом  контролировал
движения своих  губ.  -  Значит,  у  него  теперь  выбор  -  расстрел  или
п-п-повешение, ясно?
   - Боже мой!
   - Что, черт побери, нам делать, а, Джинджер?  Как  нам  ему  помочь?  -
Смедли уткнулся лицом в пустой рукав. Он снова заплакал.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕЛЫЕ - ХОД КОНЕМ


3

   Стоило сестре повернуться спиной, как Смедли тут же выплюнул снотворную
таблетку. Когда свет погасили, он аккуратно спрятал ее под подушку.  Позже
она еще пригодится. Он перевернулся на спину и приготовился ждать.
   Правая рука болела. Пальцы плотно сжаты, ногти впились  в  ладонь.  Все
это осталось где-то в Бельгии, и все  же  он  отчетливо  ощущал,  что  они
делают... временами боль была просто отчаянная. Наверное, это только часть
тех "удовольствий", которые испытываешь, лишаясь рассудка.
   Стаффлз проектировали не под больницу. В палате с ним лежали еще  двое,
и в ней едва хватало места, чтобы пройти между  койками.  Справа  от  него
ворочался Реттрей, слева  вздыхал  и  что-то  бормотал  Вилкинсон,  легкие
которого были разрушены газом. Очень скоро оба  захрапели  -  эти  чертовы
таблетки валили с ног не хуже двенадцатидюймовых гаубиц.
   Свет из коридора просачивался в палату. Больничные шумы  стихли.  Время
от времени слегка дребезжали стекла - это  за  лесом  проходил  поезд.  Из
Лондона в Дувр или из  Дувра  в  Лондон...  какая  разница.  Сейчас  везде
одинаково. Канонада за проливом все не стихала.
   Ему отчаянно хотелось затянуться, но перед сном сиделки отобрали все до
единой сигареты. В  случае  пожара  Стаффлз  оказался  бы  одним  огромным
погребальным костром.
   Он лежал и размышлял, пытаясь  сопоставить  то,  что  узнал  про  этого
безымянного Джона Третьего из западного  крыла,  с  тем,  что  услышал  от
Джонса, - почему он не постарел? Невероятное  исчезновение  и  невероятное
появление? Каким-то образом это не противоречило друг  другу.  По  крайней
мере  для  бедного  полоумного  с  тяжелой  контузией,  который  не  может
просидеть и десяти минут без припадка, в этом была какая-то логика.
   "Убил бы за сигарету".
   Он должен был сделать что-нибудь для Экзетера несколько дней назад,  но
он тогда и сам себе не верил. Потребовалась поддержка Джинджера, для  того
чтобы понять - он не сошел с ума. Или сошел, но не настолько.
   Экзетер исчез из Мемориальной больницы Альберта в Грейфрайерз. Каким-то
образом он прошел мимо дежурной медсестры и вахтера; при этом оба клялись,
что  он  мимо  них  не  проходил.  Дежурная  сестра  застала  его   палату
разгромленной, со следами крови на полу, и тем не менее  никто  ничего  не
слышал. Невероятно, но Джинджер верил в Это, хотя  и  признавал,  что  сам
знает об этом понаслышке. Впрочем, слухи от миссис  Боджли  можно  считать
надежными, как Библия.
   Джона Третьего вынесли с  передовой  без  формы.  Точнее,  если  верить
слухам, вообще без одежды - черт, это показывает, до чего дошел  бедолага.
Ни один лазутчик в здравом уме не додумается разгуливать в чем мать родила
в этом насквозь промокшем и простреленном пулями и снарядами аду. Псих.
   Попасть на ничейную землю можно только с двух сторон. Или из британских
окопов, или из немецких. Или он плюхнулся с аэроплана? Но почему  нагишом?
Грязь может засосать ботинки, брюки, но не шинель. Снаряд  может  вышибить
мозги или легкие, а может и убить,  не  оставив  даже  мокрого  места,  но
сорвать одежду без каких-либо видимых повреждений?
   "Правую руку отдал бы за бычок. От нее все равно никакого толка".
   Но почему Джон Третий? Он что, совсем не может говорить? Почему  он  не
выдумал себе имя?
   Имя, звание и личный номер.
   Альтернатива - пуля.
   Почему тогда Экзетера не расстреляли на месте? Почему его держат  не  в
камере, а  в  почти  не  охраняемой  палате  для  раненых  с  психическими
расстройствами? Слухи ходили  самые  разные.  Точнее,  это  были  слухи  о
слухах, рассказы о людях, которые знали больше, чем могли сказать, но лишь
выразительно вращали глазами.
   Возможно, когда его  привезли  сюда,  он  и  не  притворялся.  Раненые,
подобранные на передовой, как правило, в чертовски  плохой  форме.  Одного
путешествия на носилках уже достаточно, чтобы повредить человеку рассудок.
Так  что  Экзетер,  когда  его  привезли  сюда,  вполне  мог  оказаться  и
неспособным говорить - это Смедли сам  дошел  до  перевязочного  пункта  и
пытался пожать ру... а, ладно!
   Экзетера привезли в среду. Он узнал Смедли. И если  Бельгия  чему-то  и
научила Смедли - так это распознавать страх.
   Экзетер даже не попросил взглядом молчать - нет. Его взгляд его означал
одно: "Я - тебя - не - знаю". Это  немного  обижало,  но  если  уж  он  не
доверяет своему старому приятелю, значит, он вляпался по уши.
   Сколько он  еще  так  продержится?  Врачи  ведь  тоже  не  дураки;  они
распознают симулянта. Они перепробуют на нем  все  приемы:  будут  рявкать
команды, подкравшись сзади, задавать неожиданные вопросы, как бы  случайно
оставлять на видном месте газеты...
   Обдумав это, Смедли вспотел. Как долго может продержаться  человек,  не
разговаривая? Это как  одиночное  заключение,  но  в  толпе.  Добровольный
Ковентри? Ни разу не заговорить, ни разу не дать понять, что ты  понимаешь
других. Час за часом. День за днем. Это уничтожит человека.  Если  Экзетер
еще не съехал  с  катушек,  чертово  притворство  доведет  его  до  этого.
Притворяясь психом, он рехнется на самом деле!
   Смедли вдруг сообразил, что давно уже не плакал, даже не  дергался.  Он
просто лежал, думал и мечтал о бычке. Загадка Экзетера дала пищу его  уму,
изрядно заняв его.
   Он ощущал странное нервное напряжение, не такое уж  неприятное.  Самому
ему ничего такого особенного не грозило. Черт, да он может выкрасить  лицо
зеленым или отплясывать на рояле, и максимум, что с  ним  сделают,  -  это
допишут пару строчек в больничной карте.
   Кому угрожает опасность - так это Экзетеру.  Если  кто-нибудь  заметит,
что Смедли проявляет интерес к загадочному  пациенту,  не  так  уж  сложно
будет сложить  два  и  два,  чтобы  получить  четыре.  И  если  кто-нибудь
проследит до Фэллоу,  песенка  спета.  Возможно,  именно  поэтому  Экзетер
держит рот на замке, вместо того чтобы придумать какую-нибудь убедительную
байку.  Да  его  выдаст  одно  произношение.  Передайте  дело   профессору
Хиггинсу, и он по двум словам определит: "Фэллоу".


   Смедли проснулся в холодном поту, с трудом подавив  вскрик.  Он  уснул!
Без таблетки! Ничего себе! В первый раз с тех пор, как... а, ладно. Справа
от него храпели, слева от него храпели - прямо-таки грохотали. Значит,  он
все-таки не кричал вслух. Он уснул!  Может,  он  начинает  выздоравливать,
хоть немного? Ну пожалуйста. Боже!
   Он попробовал разглядеть циферблат часов и не  смог.  Впрочем,  похоже,
самое время идти. Он  сглотнул  накопившуюся  во  рту  слюну  с  привкусом
пепельницы и откинул одеяло.
   Одеваться одной рукой было трудно даже при  свете.  Впредь  надо  будет
заказывать  себе  костюмы  с  пуговицами  на  левую  сторону.  Вечером  он
додумался снять ботинки, не  расшнуровывая,  однако  натянуть  их  обратно
оказалось труднее. Какой дьявол изобрел галстуки?.. Расческа...
   Единственная лампочка  в  коридоре  отбрасывала  причудливые  тени.  Он
крался на цыпочках, думая о бедолагах там, в Бельгии, перемахивающих через
бруствер. По крайней мере ему в артиллерии этого  делать  не  приходилось.
Первоочередная цель: платяной шкаф в углу. Моли  Бога,  чтобы  он  не  был
заперт.
   Заперт. Вот дьявол!
   За две недели он обшарил весь дом - верхний и нижний этажи, все палаты,
куда его пустили, - полагая, что делает он это со скуки и что  так  лучше,
чем просто сидеть сиднем, но в то же время опасаясь, что его  слабый  мозг
начинает воображать призраков.
   Резервная цель: один из докторских кабинетов.
   Он нашел незапертую докторскую комнатушку, за дверью которой на  гвозде
висел  белый  халат.  Какой-то  добрый  святой  даже  оставил  в   кармане
стетоскоп. Совершенно непростительная беззаботность, можно  сказать  даже,
халатность! Запишите-ка фамилию этого парня, сержант.
   Пальцы его тряслись так сильно, что он еле застегнул пуговицы. Черта  с
два! Он повесил стетоскоп на шею, словно  противогаз,  сунул  карандаш  за
ухо, культю в карман,  папку  под  мышку.  Потом  поджал  верхнюю  губу  и
решительно зашагал в сторону западного крыла.


   Полутемный  дом,  казалось,  вымер.  В   нем   пахло   дезинфекцией   и
застоявшимся табачным дымом.
   Теперь для него опаснее всего настоящий врач, ведь должен  же  дежурить
где-то хоть один. Сестру скорее  всего  еще  можно  обмануть  стетоскопом.
Охрана...
   Один часовой. Он сидел и читал газету.
   - Можете не вставать! - сказал доктор  и  прошел  мимо  него,  даже  не
взглянув.


   В нормальном госпитале это не прошло бы, но Стаффлз не  был  нормальным
госпиталем. Ночные сиделки не бодрствовали за дежурной стойкой, откуда  бы
просматривался весь коридор. Все, за что они отвечали в палатах, - это  за
свет, падающий из  коридора,  и,  разумеется,  никто  из  них  не  заметил
мелькнувшую за дверью белую фигуру. Раньше в западном крыле жили  слуги  -
низкие потолки, крашеная штукатурка на  стенах.  Спиной  ощущая  буравящий
взгляд часового, Смедли нырнул в первую подвернувшуюся дверь.
   В палате стояли две  койки.  Одна  -  пустая.  На  второй  человек  был
забинтован до неузнаваемости и спал без задних ног.
   Заметит ли часовой то, что доктор не включил свет?
   Смедли выждал пару минут - около двух тысяч сердцебиений.
   Потом осторожно выглянул. Часовой  вернулся  к  своей  газете.  Свет  в
дежурной комнате горел, как прежде.
   Вторая комната тоже была не та, которую он искал.
   И следующая тоже.
   А следующая за ней - та.
   Светловолосая голова. Спит. Совсем мальчишка - лежит на спине  и  шумно
дышит. Темная голова Экзетера на соседней подушке.
   Смедли вдруг снова оказался в Париже. Тогда, три года назад, по пути на
Крит, они остановились у дяди Фрэнка и жили с Экзетером в  одной  комнате.
Его сердце чуть не выпрыгнуло из груди.  Черт  тебя  побери,  парень!  Как
можешь ты казаться таким юным?
   Дверь он оставил открытой. Закрыть ее за  собой  означало  бы  привлечь
внимание первой же  проходящей  сестры.  Он  протиснулся  между  койкой  и
стеной, опустился на  колени,  уронив  при  этом  папку.  Он  прикрыл  рот
Экзетера рукой...
   Дикая реакция Эдварда чуть было все не  испортила.  Скрипнули  пружины.
Экзетер рванулся  и  с  такой  силой  схватил  Смедли  за  руку,  что  тот
испугался, не треснет ли она.
   - Тсс, идиот! Это я, Смедли. Джулиан!
   Рык. Стон. Экзетер осел. Парень на  соседней  койке  затих...  и  снова
задышал. Сердце  Смедли  понемногу  вернулось  туда,  где  ему  полагалось
находиться.
   Он наклонился пониже.
   - Я знаю, кто ты, - прошептал он. - Я один. Никто не знает о том, что я
здесь, клянусь! Я хочу помочь.
   В темноте голубые глаза казались серовато-стальными.
   - Джинджер Джонс заглядывал сегодня.
   Экзетер  сделал  глубокий  вдох,  потом  с  шумом  выдохнул.   Напичкан
снотворным и наполовину спит?  Дурак,  он  просто  старается  не  выказать
никакой реакции.
   - Я никогда не верил, что ты убийца. Смерть Волынки не твоих рук  дело.
Джинджер тоже не верит. Тогда ты загадочным образом исчез из больницы.  Ты
можешь исчезнуть отсюда?
   Пауза. Потом Экзетер едва заметно мотнул головой.
   Очень неубедительное движение. Ну почему он не доверяет своему  старому
другу?
   - Ты можешь говорить?
   Почти совсем незаметный кивок.
   - Ты не сможешь дурить их  долго,  Эдвард!  Тебе  нужно  помочь  отсюда
выбраться?
   Кивок сильнее. Глаза заморгали так, словно не у одного Джулиана  Смедли
проблемы с мимикой.
   - Ты можешь мне сказать, что происходит? - взмолился Смедли.
   Экзетер снова чуть мотнул головой.
   - Ради Бога, старина! Поверь мне!  -  Он  почувствовал,  что  щека  его
начинает дергаться. Еще минута - и польются  слезы.  Какое  тогда  к  нему
доверие?
   Он упрямо ждал,  истекая  потом  и  стиснув  зубы,  отчаянно  борясь  с
судорогой и слезами. Он решил уже, что не дождется ответа. Но он ошибся  -
замогильный шепот, едва слышный и все же  настолько  близкий,  что  Смедли
чувствовал на лице его дыхание.
   - Ты мне не поверишь.
   - Судя по слухам, которые до  меня  дошли,  я  готов  поверить  во  что
угодно.
   Движение головой: нет.
   - Послушай, я не могу здесь долго оставаться. Я не знаю,  как  вытащить
тебя  отсюда,  я  не  знаю,  куда  отвести  тебя  так,  чтобы  ты  был   в
безопасности. У тебя есть что-нибудь? Никаких предложений? Никого, кому  я
мог бы передать что-нибудь?
   Экзетер протянул руку и вытащил из-за уха Смедли карандаш.
   Смедли осторожно наклонился, чтобы подобрать папку. Она завалилась  под
койку. Он поднял ее и отдал. Экзетер перевернул первую станицу  и  написал
что-то на обороте, потом вернул Смедли.
   Смедли взял карандаш левой рукой и попытался подхватить культей папку.
   - О Боже!
   Экзетер произнес это вслух, почти крикнул. Паренек  на  соседней  койке
затих. Смедли пригнулся. Его трясло. Надо поскорее убираться отсюда,  пока
с ним не случился припадок! Спустя несколько секунд дыхание возобновилось.
   Когда он выпрямился, рука Экзетера схватила его за  плечо  и  тряхнула.
Они посмотрели друг на друга.
   - Эдвард...
   В глубине палаты кто-то вскрикнул. Потом еще.
   Смедли подавил острое желание нырнуть  под  кровать.  Вместо  этого  он
заставил  себя  встать  и  не  спеша  зашагал   к   двери.   Протестующие,
встревоженные голоса звучали  громче.  Еще  крики...  У  бедняги  кошмары.
Навстречу ему спешила сестра, за ней другая.
   Следом затопали башмаки часового. Все прошли мимо него. Отлично!
   Он оглянулся. Экзетер сидел на  койке  -  лицо  бледное,  глаза  широко
раскрыты.
   - Заградительный огонь, старина! -  ободряюще  сказал  Смедли,  помахал
культей и вышел.
   Если кому-нибудь из сестер взбредет в голову выйти за чем-нибудь и  она
увидит доктора в коридоре... но этого не случилось.
   Смедли вернулся на свою койку  и  плакал,  пока  не  подействовала  его
снотворная таблетка.


   В воскресенье почти весь день лил дождь. Он  все  утро  тренировался  в
письме левой рукой. Вечером он сходил в деревню и отправил два  письма  по
адресам, которые дал ему Экзетер.



4

   В эти каникулы Фэллоу напоминал морг. Через неделю начнут  возвращаться
ученики, и начнется новый учебный год. А пока в  школе  оставались  только
полдюжины учителей и три-четыре жены. До войны ученики,  родители  которых
находились за границей, проживали в школе круглый год. Теперь же  проблемы
со штатами - как преподавательскими, так и с прислугой  -  вынудили  совет
попечителей отказаться от этой практики - на неопределенное время.  В  это
"неопределенное  время"  Англию  могла  захлестнуть  революция,  и  только
отдаленное  будущее  покажет,  какие  из  этих  мер   действительно   были
временными.
   Рано утром во вторник Дэвид Джонс отправился на  велосипеде  в  Вассел,
где сел на местный поезд до Грейфрайерз. Поезда ходили на  этой  линии  из
рук вон плохо, но местные автобусы были еще хуже -  собственно,  в  Англии
1917 года они были почти так же редки, как, к примеру, дронты. Подождав на
конечной станции минут двадцать, он еще раз вверил свою  бессмертную  душу
теперь уже Западной железнодорожной компании и  направился  на  восток,  в
сторону Лондона. Поезд  был  битком  набит  людьми,  половину  из  которых
составляли военные. Он решил уже, что  придется  простоять  всю  дорогу  в
коридоре, но молодой пехотинец встал и уступил место пожилому джентльмену,
за что тот был ему весьма благодарен. А если учесть, что Джонс направлялся
исполнить свой долг по отношению именно к военным, эта любезность казалась
почти иронией судьбы.
   Через два часа он был уже на Пэддингтоне. Оттуда он добрался  на  метро
до Кэннон-стрит и вынырнул на поверхность в серое сырое утро,  провонявшее
углем и бензином. Неторопливо,  не  обращая  внимания  на  толпы  спешащих
куда-то людей,  он  пересек  Лондонский  мост  и  наконец  оказался  около
больницы Гая.
   Оставшуюся часть утра он провел в беседе с Уильямом  Дерби,  еще  одним
старым выпускником Фэллоу - ну, собственно, не таким уж и старым. Вряд  ли
ему было больше двадцати пяти. Он ослеп и был весь переломан при Сомме, но
его душевное состояние казалось еще более душераздирающим.  С  теми,  кого
достаточно просто подбодрить, в общем-то легче. Подобно  Джулиану  Смедли,
большинство из них были счастливы уже самой возможности вырваться из  боев
и относились к своим увечьям  почти  с  благодарностью.  Со  временем  они
вернутся к реальности.
   К началу ленча Джонс покончил со своими делами. Он не любил Лондон.  До
войны он бывал здесь только проездом. Слишком уж он был большой, суетный и
грязный.  Война  добавила  городу  какого-то  лихорадочного,   нездорового
блеска, что  не  улучшило  мнения  Джонса  о  нем.  Его  новое  занятие  -
добровольное посещение раненых - уже несколько раз за последние два месяца
приводило его сюда. Первое, чему он здесь научился на собственном  горьком
опыте, - это привозить ленч с собой, так что он съел свои сандвичи, присев
на сырую скамейку на набережной Виктории. Десять  лет  назад  все  кэбы  в
Лондоне приводились в движение лошадьми. Теперь поблизости не  было  видно
ни одной лошади. Город сменил свой запах, но бензиновую вонь вряд ли можно
считать приятным новшеством.
   Впереди у него был целый  день.  Он  успеет  навестить  многих  увечных
молодых людей, хотя среди них нет ни одного, у кого бы он еще ни  разу  не
был. Однако его беспокоили проблемы того, кого он никак не мог повидать, -
Эдварда Экзетера.
   За более чем тридцать лет  преподавания  он  не  припоминал  ни  одного
другого мальчика, над которым бы витало такое проклятие. Его родители были
предательски убиты во время беспорядков в Кении. Сам он обвинялся в другом
убийстве, причем будучи серьезно раненным. Теперь ему угрожал расстрел как
шпиону. Безумие какое-то! Что такого он сделал, чем прогневил  Небеса?  Из
сотен мальчиков, прошедших через руки Джонса за  годы  его  педагогической
карьеры, он не знал никого, кого бы ценил выше Эдварда Экзетера.
   Единственное, на что он сейчас надеялся, - это найти Алису Прескотт.  В
последний раз он видел ее в 1914 году, когда она приезжала  в  Грейфрайерз
навестить своего младшего кузена в  больнице.  Уже  тогда  она  от