признались,  что  обсуждали  между
собой, не шпион ли он.  Любой,  поймавший  шпиона,  автоматически  получал
отпуск на родину. И они не скрывали, что думали об этом, хотя  утверждали,
что это не повлияло на их решение.
   Каковы бы ни были их мотивы, они уложили незнакомца на носилки, надежно
привязав его. Они накрыли его  грязными  шинелями,  снятыми  с  убитых,  и
побрели через болото на полевой  перевязочный  пункт.  Трудно  представить
себе, что еще они могли бы сделать.


   В рапорте не уделено должного внимания описанию условий  на  поле  боя,
слишком хорошо знакомых проводившим допрос офицерам.
   Потому  это  приходится  восполнять  из  других  источников,  хотя   за
давностью лет читатель может и  не  поверить,  что  такое  возможно.  Есть
предел  всем  превосходным  степеням,   за   которым   читатель   начинает
сомневаться, верно ли слова описывают реальные  события.  Даже  фотографии
недостаточно убедительны.  Рассудок  отталкивает  эти  факты,  отказываясь
верить, что люди действительно сражались из-за этой земли или  что  кто-то
из них сумел выжить, чтобы рассказать обо всем потомкам.
   К лету 1917 года бои за равнины Бельгии шли уже  три  года,  и  все  же
линия  фронта   почти   не   переместилась.   Окопы,   словно   ненасытные
окровавленные пасти, пожирали молодость Европы. Вот уже три года шли  люди
с востока и с запада с единственным намерением -  убивать  друг  друга.  В
этом преуспели и те, и другие. Потери с обеих сторон  исчислялись  сотнями
тысяч,  но  на  смену  павшим  приходили  новые.  Начиная  с   1914   года
использование в военных действиях аэропланов и отравляющих  газов  заметно
усовершенствовало технологию убийства, однако повторные  наступления  мало
изменили карты боевых действий. Год назад, во время наступления при Сомме,
только одна британская армия потеряла  более  57.000  человек  -  убитыми,
ранеными и пропавшими без вести, - и это за один день.  (В  количественном
отношении это соответствует  общему  числу  погибших  американцев  за  всю
вьетнамскую войну полвека спустя.)
   Третье  Ипрское  сражение  тянулось  много  месяцев  и   сопровождалось
проливными дождями. Абсолютно ровная местность насквозь пропиталась  водой
и то и дело взрыхлялась снарядами. От округи не осталось  ничего.  Ничего,
кроме грязи, доходящей до колен, а в некоторых местах настолько  глубокой,
что в ней тонули и люди, и лошади. Она была устлана деревянными  обломками
и проржавевшей колючей проволокой и усеяна разлагающимися  трупами  людей,
мулов  и  лошадей.  Укрытий  не  было,  ибо  любое  углубление   мгновенно
наполнялось жижей, чаще всего смешанной с кровью и кусками  плоти.  Убитых
не успевали хоронить.
   Над всем этим мокрым кошмаром висел запах  смерти  и  тлена,  чесночный
запах газа; даже сама грязь, казалось, смердила.  Человек  мог  утонуть  в
ней, получив лишь незначительное ранение, к тому же в те времена  не  было
антибиотиков, чтобы бороться с инфекциями. Все это  месиво  было  заражено
газом и опасными бактериями. Грохот артиллерии не смолкал  ни  на  минуту.
Земля содрогалась, будто  ее  терзала  боль.  Упряжки  мулов,  надрываясь,
тащили подводы с боеприпасами;  те,  кто  еще  способен  был  перемещаться
самостоятельно, пошатываясь, брели в обратную  сторону.  Британская  армия
пыталась наступать,  в  то  время  как  германская  пыталась  отогнать  ее
обратно, используя для этого гаубицы,  пулеметы,  шрапнель  и  отравляющие
газы. Поле боя поливалось неослабевающим огнем и неослабевающим дождем.
   И сквозь этот чудовищный водоворот смерти пробирались в поисках раненых
команды  санитаров.  Четыре  человека  на  одни  носилки   являлись   едва
допустимым минимумом.  Часто  для  этого  требовались  восемь  или  десять
человек, и даже так нередки бывали случаи, когда вся команда оступалась  и
роняла раненого на землю. После долгого пути в  ближний  тыл,  на  полевой
перевязочный  пункт  -  он  мог  занимать  несколько  часов,  -   санитары
отправлялись  обратно  за  следующим  раненым.  Всю   работу   приходилось
выполнять  в  дневное  время,   поскольку   ориентироваться   ночью   было
невозможно.


   Каким бы странным ни был сам инцидент, последовавшее за этим  поведение
армейского руководства показалось еще более странным.
   Наибольшие подозрения вызывает командующий бригадой, бригадный  генерал
Дж.Г.Стрингер, хотя во всех остальных отношениях его репутация безупречна.
Сын офицера Индийской армии, бригадного генерала (позднее генерал-майора),
Стрингер сделал образцовую военную карьеру. Он родился в 1882 году в Индии
и получил образование в Англии в Фэллоу  и  Сэндхерсте.  Он  был  неплохим
спортсменом и играл в крикет  за  сборную  Хэмпшира,  а  также  возглавлял
охотничий клуб в Дилби. В 1914 году, к  началу  войны,  он  дослужился  до
майора Королевских стрелков, входивших в состав  направленных  во  Францию
Королевских экспедиционных  сил.  Последовавшее  за  этим  продвижение  по
службе достойно восхищения. Как руководство, так и подчиненные были о  нем
самого высокого мнения. Он трагически погиб в автомобильной  катастрофе  в
1918 году, совсем незадолго до конца войны.


   Единственный, кого не смогли допросить в процессе расследования, -  это
сам таинственный незнакомец.
   Даже когда санитары, уложив пациента на носилки, отправились обратно  в
тыл, их неприятности на этом  не  закончились.  Британские  войска  начали
подтягивать  подкрепления.  Немцы  открыли  заградительный  огонь,   чтобы
воспрепятствовать  этому.  Санитарам  пришлось  прорываться   под   градом
шрапнели, потом их обстреляли бризантными снарядами,  затем  в  ход  пошли
газовые. Они надели  на  своего  пациента  противогаз,  снятый  с  убитого
солдата, но часть его тела, оказавшаяся неприкрытой, была обожжена.
   По их оценкам, вся дорога заняла у них от двух с половиной  до  трех  с
половиной часов. Когда они добрались до перевязочного пункта,  неизвестный
потерял сознание и не мог объяснить уже ничего.



2

   Двое сидели в саду и говорили об аде. Один из них там побывал.
   Стоял субботний вечер  сентября  семнадцатого  года.  Солнечный  уголок
поместья Стаффлз - классической загородной усадьбы XVII столетия -  служил
сейчас госпиталем для вернувшихся с Великой Войны.
   Двое сидели бок о бок на верхней ступеньке невысокого крыльца, ведущего
к застекленным дверям. Ряд коек за дверьми не позволял ни войти с крыльца,
ни выйти на него изнутри, так что  говорившим  никто  не  мешал.  Во  всем
госпитале, наверное, не было лучшего места, чтобы  уединиться.  Это  место
открыл младший из них. Ему всегда везло. Он никогда не был ни жадиной,  ни
эгоистом, и все же даже в младших классах лучшая кровать в спальне  всегда
оказывалась его. Вытащи бумажку из  шляпы  -  и  на  ней  почти  наверняка
окажется его имя.
   Ступеньки вели к плохо выложенной замшелой каменной балюстраде. За  ней
парк спускался к березовой  роще.  Газоны  изрядно  нуждались  в  стрижке,
розовые кусты были запущены, а на клумбах росло больше травы, чем  цветов.
Далекие холмы были  покрыты  аккуратным  геометрическим  узором  плантаций
хмеля, напоминавшим огромный зеленый ковер. В воздухе витала  осень,  хотя
листва пока еще не пожелтела.
   Время от времени за лесом стучал колесами поезд, оставлявший  за  собой
дымный след. Когда он проходил, тишина нарушалась только  далеким  слабым,
но непрерывным рокотом - это били орудия за Ла-Маншем. Во  Фландрии  опять
началось черт-те что. Об этом знали все в Стаффлз. Об  этом  знали  все  в
Южной Англии.
   Люди в синих  больничных  пижамах  собирались  небольшими  группами  на
лужайке, сидели на скамейках или бесцельно слонялись по парку. Кто-то  был
на инвалидной коляске, кто-то - на костылях. Ко многим пришли посетители -
этим было чем занять время. Где-то кто-то играл в крикет.
   Перед этими двумя стоял низкий журнальный столик красного дерева, а  на
нем - чайный поднос. На одном  блюдце  еще  остались  крошки  от  лепешек,
подававшихся к чаю. Прыгавшие по камням воробьи  с  надеждой  косились  на
них.
   Говорил в основном тот, что младше. Он говорил  о  грязи  и  холоде,  о
шрапнели и газовых атаках, о днях без отдыха и днях непрерывного ужаса,  о
неделях в одной и той же одежде, о вшах и ревматизме, о траншейной стопе и
газовых гангренах. Он говорил о юных младших командирах вроде него самого,
ведущих своих людей через ничейную землю на проволочные заграждения бошей,
где вражеские пулеметы  косили  всех  подряд.  Он  говорил  об  увечьях  и
смертях. Их число достигло таких размеров, какие  казались  немыслимыми  в
золотые довоенные времена.
   Несколько раз за время чаепития он, забывшись; тянулся к подносу правым
рукавом, заколотым булавками в том месте, где полагалось быть запястью. Он
чертыхался и снова прятал руку. Он непрерывно курил, то и дело поднося  ко
рту пустой рукав. Время от времени он замолкал, но его левый глаз  тут  же
начинал дергаться. А вслед за этим судорога охватывала  все  лицо,  и  оно
кривилось и гримасничало. И тогда он плакал.
   В такие минуты старший собеседник вежливо делал  вид,  что  смотрит  на
толпившихся поодаль людей или на усеявших телефонные провода ласточек.  Он
говорил о старых временах - о крикете и регби, и о мальчиках, которых знал
его собеседник и которые стали теперь мужчинами.  Он  не  упоминал  о  той
зловещей тени, которая уже легла на них, пока они ждали  зова,  вырвавшего
их из обычной жизни и заставившего пройти через  ту  же  мясорубку,  через
которую уже прошли их старшие братья. Война, представлявшаяся в 1914  году
такой славной, превратилась в монстра. Он не упоминал о постоянно растущем
списке погибших.
   Он был средних лет,  скорее  даже  пожилой.  Его  коренастая  фигура  и
окладистая борода придавали  ему  заметное  сходство  с  покойным  королем
Эдуардом VII, хотя Эдуард и не носил пенсне. Его борода изрядно  поседела,
а шляпа скрывала заметную лысину. Его звали Дэвид Джонс, и он был школьным
наставником. Больше тридцати лет за глаза его звали Джинджер - Имбирный, -
не из-за его темперамента или цвета волос, а из-за того,  что  в  дни  его
молодости прозвище "Имбирный"  так  же  подходило  к  фамилии  Джонс,  как
"Дасти" - "Пыльный" - к Миллеру.
   Захлебывающиеся всхлипы рядом с ним стихли.
   - Ласточки скоро соберутся на юг, - заметил он.
   - Вот везет гадам! - сказал молодой человек. Его звали Джулиан  Смедли.
Он был капитаном Королевской артиллерии. Ему было двадцать лет. -  Знаете,
какая была моя первая мысль? - добавил он через минуту.  -  Боли  не  было
совсем. Я опустил глаза и ничего не увидел там, где полагалось  быть  моей
руке, и я подумал: слава Богу! Я вернусь домой!
   - И что вы больше не вернетесь туда!
   - Более того... - Еще всхлип. - О Боже! Ну почему у меня  из  глаз  так
течет?! - Он торопливо потянулся за сигаретой.
   Человек постарше повернул голову:
   - Знаете ли, вам еще повезло! Я видел  многих  в  куда  более  страшном
виде.
   Смедли поморщился:
   - Сказали бы вы это моему старику.
   - Это правда, - мягко произнес Джонс. - Бывает куда как  хуже.  И  если
хотите, я скажу об этом вашему отцу.
   - Ох, черт, нет! Пусть себе думает о сыне как о сопляке  с  трясущимися
поджилками. Чертовски здорово с вашей стороны вот так приехать,  Джинджер.
Вы что, все выходные мотаетесь по Англии, починяя обломки вроде меня?
   - Я просто свидетельствую свое почтение. И... нет, не каждый выходной.
   - Готов поспорить, почти все. - Смедли  выпустил  длинную  струю  дыма,
потом провел по щеке пустым рукавом. Похоже, о войне он  выговорился,  что
уже было хорошим знаком. - Джинджер...
   - Гм?
   - Э-э... Так, ничего.
   Нет, это не ничего. Подобный дурацкий обмен пустыми фразами  происходил
уже не в первый раз за  последние  два  часа.  Смедли  явно  хотел  что-то
сказать, но не решался.
   Джонс посмотрел на часы. Ему никак нельзя было опаздывать  на  автобус.
Он не знал, о чем бы еще поговорить. Одна тема,  которой  он  научился  не
касаться, была патриотизм. Другая - фельдмаршал сэр Дуглас Хейг.
   - Ну а вообще как дела? - пробормотал Смедли.
   - Не так уж плохо. Правда, цены на продукты  устрашающие.  И  нигде  не
найти работников или слуг.
   - А что воздушные налеты?
   - Народ жалуется, но, в общем, терпимо.
   Смедли смерил собеседника взглядом, пронзительным, как у ястреба.
   - Как, по-вашему, идет война?
   - Трудно сказать. Газеты, конечно же, проходят цензуру.  В  них  пишут,
что немцы выдыхаются. Полная потеря боевого духа.
   - Вздор.
   - О... Ну, до нас в Фэллоу слухи не  доходят.  Слава  Богу,  американцы
вступили.
   - Так они же в Америке! - фыркнул Смедли. - Сколько им еще понадобится,
чтобы сформировать армию и переправить ее во Францию - если их  прежде  не
потопят подлодки? И русские вышли из игры! Ну, практически вышли.  Это  вы
знаете?
   Джонс неодобрительно хмыкнул.  Если  боши  разделаются  с  русскими  до
прибытия  янки,  война  проиграна.  Это  понимали  все.  Просто  никто  не
произносил этого вслух.
   - Вы не помните ученика по фамилии Стрингер? Давно, еще до меня.
   - Большой Стрингер или Маленький Стрингер? - усмехнулся учитель.
   - Не знаю. Врач.
   - Значит, Маленький Стрингер. А его брат - генерал или  что-то  в  этом
роде.
   - Он попадался мне здесь. Я узнал школьный галстук.
   - Точно, хирург. Да, я знаю его. Он в совете попечителей.  Приезжает  к
нам по торжественным дням.
   Смедли кивнул, глядя на удлинившиеся тени в  саду.  Он  с  ожесточением
затянулся  сигаретой.  Джонс  подумал,   не   прорвется   ли   сейчас   то
невысказанное, что бы это ни было. И это не замедлило случиться.
   - Скажите мне кое-что, Джинджер.  Когда  разразилась  война,  я  был  в
Париже, помните? Мы с  Эдвардом  Экзетером  направлялись  тогда  на  Крит.
Вернулись домой из Парижа за несколько дней до того, как прорвали оборону.
   - Я помню, - ответил Джонс,  внезапно  напрягшись.  -  Доктор  Гиббс  и
другие так и не вернулись, если вас интересует именно это. Я до сих пор не
знаю, что с ними случилось.
   - Интернированы?
   - Надеюсь, что так, но пока о них ни слуху ни духу.
   Смедли мотнул  головой,  показывая,  что  тема  закрыта.  Он  продолжал
смотреть прямо перед собой.
   - Черт! Нет, меня интересовал Экзетер. Мы  простились  на  Виктории.  Я
отправился домой, в Чичестер. Эдвард собирался  в  Грейфрайерз,  пожить  у
Боджли, но он хотел послать телеграмму или что-то в этом роде. Я спешил  -
опаздывал на поезд. А затем к нам в  дом  заявился  коп  и  стал  задавать
вопросы.
   Он повернулся и посмотрел на Джонса тем же совиным взглядом, какой  был
у него в детстве. Он всегда был застенчивым тихоней, Смедли, - не из  тех,
от кого ожидают, что он станет героем и заслужит все эти  ленты.  Впрочем,
война превратила в героев тысячи таких мальчиков. Миллионы.
   - Молодого Боджли убили, - сказал Джонс.
   - Я знаю. И похоже, они решили, что это сделал Экзетер.
   - Я не верил в это тогда и не верю сейчас!
   - Черт, какими наивными мы тогда были...  только-только  из  школы.  Мы
считали себя обходительнейшими юношами в мире... -  Голос  дрогнул,  потом
снова окреп. - Да, но ведь старину Волынку ударили ножом в спину?
   Джонс кивнул.
   Смедли улыбнулся, по-настоящему улыбнулся, второй раз за этот вечер.
   - Вот! Вот и ответ на вопрос, не так ли? Экзетер никогда  бы  не  нанес
удара в спину. Он просто не  мог  ударить  в  спину!  Не  способен!  -  Он
раскурил новую сигарету от окурка.
   - Я согласен, - сказал Джонс. - Ни на что такое он не способен - ни  на
удар в спину, ни  на  убийство  друга.  Апперкот  в  челюсть  -  да.  Даже
внезапный приступ бешенства. Это может случиться  с...  Но  удар  в  спину
абсолютно доказывает его невиновность.
   - Чертова чушь, - пробормотал молодой человек.
   - Даже миссис Боджли отказалась верить в то, что он убил ее сына.
   Совиный взгляд угрожающе нахмурился.
   - Тогда что случилось? Он бежал?
   - Он исчез. Абсолютно. С тех пор его не видели.
   -  Ну,  продолжайте  же,  старина!  -   Внезапно   на   месте   жалкого
инвалида-невротика оказался властный молодой офицер.
   Джонс  вздрогнул,  как  самый  последний  новобранец,  радуясь   такому
превращению.
   - Это загадка. Он просто исчез. Был объявлен розыск, но о нем с тех пор
даже не слышали. Ну конечно, тогда было не до этого - начало войны  и  все
такое.
   Все  это  уже  явно  не  было  новостью  для  Смедли.  Он   нетерпеливо
нахмурился, словно новобранец ему попался тупее обычного.
   - Коп сказал тогда, что у него сломана нога.
   - Правая нога совсем размозжена.
   - Значит, кто-то помог ему? Как иначе?
   Джонс пожал плечами:
   - Не иначе архангел. Или человек-невидимка.  Все  это  так  и  осталось
неизвестным.
   - И вы верите в то, что все это было  подстроено?  И  сейчас?  Вы  ведь
верите в это, Джинджер?
   Джонс кивнул, гадая, что  скрывается  за  этой  внезапной  горячностью.
После всего,  что  прошел  этот  мальчик,  какое  ему  дело  до  вины  или
невиновности школьного приятеля? Почему повидавшего  столько  смертей  так
волнует та давняя смерть? Все это случилось три года назад. Все это было в
другом мире, в мире, ушедшем навсегда, расстрелянном в грязи Фландрии.
   После минутной вспышки Смедли, казалось, обессилел. Он  облокотился  на
колени, потянулся за сигаретой пустым рукавом и чертыхнулся сквозь зубы.
   Джонс ждал, хоть ему и пора было скоро на автобус,  если,  конечно,  он
хотел добраться до постели сегодня. А постели ему не видать,  если  он  не
выберется из города. Найти ночлег в Лондоне в те дни было невозможно.
   - Почему?
   - Не знаю, - пробормотал Смедли. Казалось, он занят подсчетом  окурков,
валявшихся у его ног.
   Что за чушь! Должен же человек снять груз, гнетущий его душу. Ладно,  в
конце концов не  за  этим  ли  Джонс  приехал?  Он  скрестил  ноги  и  сел
поудобнее, приготовившись ждать. Ему и раньше приходилось спать на  лавках
в станционных залах ожидания. Поспит и еще.
   - Они называют это контузией, - произнес его  собеседник,  обращаясь  к
блюдцам на подносе, медленно, словно выдавливая из себя  слова.  -  Боевой
шок. Расстройство психики.  Слезы,  понимаете?  Тик  на  лице?  Зрительные
галлюцинации?
   - Может быть. А может быть, и нет. Надо же верить во что-то.
   - Здесь полно парней куда тяжелее меня, поймите. - Смедли ткнул пальцем
за левое плечо. - Эту палату называют моргом. Западное крыло. Некоторые не
помнят, кто они. Или им кажется,  что  они  не  иначе  как  чертов  герцог
Веллингтон. Все симулянты и мошенники.
   - Сильно в этом сомневаюсь.
   Смедли поднял глаза, и лицо его жалко исказилось. Сердце Джонса  начало
колотиться оглушительнее всех орудий на Западном фронте.
   - Ну и что?
   - Есть там один, которого называют Джон  Третий.  У  них  есть  и  Джон
Второй, а раньше был еще и  Джон  Первый.  Имя  и  звание  неизвестны.  Не
говорит. Не может или не хочет сказать, кто он или какой части.
   Джонс глубоко вдохнул холодный вечерний воздух.
   - Я и забыл, какие у него голубые глаза, - прошептал Смедли.
   - О Господи!
   - В жизни не видел глаз голубее.
   - Он... Он ранен? В смысле физически?
   - Ничего серьезного. Небольшой ожог газом или что-то  в  этом  роде.  -
Смедли покачал  головой.  Его  настроение  снова  резко  изменилось  -  он
выпрямился и рассмеялся. - Боюсь, мне это только показалось.
   - Давайте считать, что не показалось, хорошо? Вы с ним говорили?
   - Нет. Он был с санитаром. Его прогуливали. Водили вокруг лужайки,  как
собаку. Я подошел. Он смотрел сквозь  меня.  Я  попросил  у  его  санитара
прикурить. Поблагодарил и отошел.
   Ну конечно же, Экзетер должен был записаться добровольцем сразу же, как
только зажила его нога. Невозможно представить себе  ничего  другого.  Под
вымышленным именем... Сложно, но возможно...
   - Вам надо знать еще одно, - выдавил из себя Смедли. -  На  вид  он