мочил  штаны  на  параде  в  честь
коронации короля Эдуарда! Если ты хочешь распотрошить этот букет в поисках
пилки, давай действуй, а лучше посторонись-ка!
   Миссис Боджли, размахивая знакомым потертым чемоданчиком,  ворвалась  в
палату, как Боадицея,  взявшая  штурмом  Лондиниум.  Она  была  большая  и
громогласная. Она внушала благоговейный страх. Обычно ей как-то  удавалось
совмещать бьющую через край  радостную  энергию  с  величественностью,  не
уступавшей самой королеве Марии. Сколько помнил себя Эдвард, в Фэллоу  она
становилась центральным событием каждого торжественного дня.  Мальчики  из
Фэллоу боготворили ее.
   Сегодня она с головы до  пят  была  одета  в  черное.  Черная  перчатка
отбросила в сторону черную вуаль.
   - Эдвард, бедный мальчик! Как ты себя чувствуешь?
   - Хорошо. О, миссис Боджли, мне так жаль!
   В ее глазах загорелись предостерегающие  огни  -  в  палату  заглядывал
полисмен, чуть не задевая шлемом за притолоку.
   - Что ты хочешь сказать этим заявлением, Эдвард?
   - Я хочу сказать, я ужасно расстроился, услышав эту трагическую новость
о Тимоти.
   - Я так и думала, что ты именно это имел в виду. Но сейчас  тебе  нужно
следить за своими словами! - Она возвышалась над  ним,  как  Биг  Бен  над
зданием парламента, глядя на него поверх необъятного, затянутого в  черное
бюста. - Эту фразу могли принять  за  извинения.  Я  принесла  твои  вещи.
Деньги я вынула и отдала старшей сиделке. Расписка лежит в твоем кошельке.
Я принесла тебе эту книгу. Вот, смотри.
   Она сунула ему в руки книгу, и он пробормотал слова благодарности.
   - Но...
   - Тимоти очень лю... говорил, что это лучшая книга  из  всех,  что  ему
доводилось читать, и мне  показалось,  что  тебе  не  помешает  чем-нибудь
отвлечься. И не надо меня благодарить. Я уверена, что он хотел  бы,  чтобы
она была у тебя. И притом, что мне лучше не задерживаться, а то  констебль
Хейхоу заподозрит меня в попытках сбить правосудие  со  следа...  я  хочу,
чтобы ты знал, что мы... что я... ни на минуту не  верили  в  то,  что  ты
имеешь отношение к тому, что произошло, и ничто не заставит меня  изменить
свою точку зрения. Кому как не мне знать,  что  в  этой  какофонии  оттуда
слышался женский голос, даже если генерал и... но мы  не  будем  обсуждать
подробности сейчас, Эдвард. Как бы то ни было, я прослежу за тем, чтобы ты
получил лучшего адвоката. И если для твоей защиты потребуются деньги  -  в
случае если дела примут нежелательный оборот, - можешь рассчитывать на мою
помощь. Я уже дала соответствующие указания  своему  поверенному,  мистеру
Бабкоку из "Натолл, Натолл и Шу". Так что тебе не о  чем  беспокоиться,  и
доктор Стенфорд уверяет, что твоя нога срастется, не  оставив  болезненных
последствий.
   Он открыл рот, но она продолжила, прежде чем он успел что-то сказать.
   - Тимоти всегда очень хорошо отзывался о тебе, и в наши редкие  встречи
ты произвел на меня самое лучшее впечатление, Эдвард.  Я  знаю,  что  твой
наставник и доктор Гиббс высоко ценили тебя, а я  доверяю  их  суждению  -
почти всегда, а уж в  этом  случае  точно.  Так  что  не  кисни.  Вся  эта
чудовищная неприятность разрешится, я уверена. И больше  мы  не  будем  об
этом говорить ни слова!
   С невеселой улыбкой она повернулась  и  выплыла  из  палаты.  Полисмен,
пятясь, выскочил перед  ней.  Эдвард  посмотрел  на  книжку,  лежавшую  на
одеяле, и у него потемнело в глазах.
   Вошла сиделка с вазой георгинов, которые, возможно, еще час назад росли
на клумбах Грейфрайерз-Грейндж. Она подняла чемодан с пола и поставила его
на кровать.
   - Если бы вы забрали все, что вам  нужно,  я  бы  унесла  его.  Старшая
сиделка не любит, когда вещи лежат в палатах.
   Он пробормотал что-то в ответ,  даже  не  взглянув  на  женщину.  Книга
называлась "Затерянный мир", сочинения сэра Артура Конан Доила.
   Он открыл ее наугад, и из нее выпала закладка.



22

   Два лестничных марша вверх... Жрица задыхалась, но  не  снимала  потной
руки  с  плеча  Элиэль.  Они  свернули   в   другой   коридор,   пропахший
благовониями, мылом и несвежей  пищей.  Элиэль  была  слишком  ошеломлена,
чтобы бояться или жалеть себя. Все, что она пока ощущала,  -  это  чувство
потери: потери друзей, только что обретенной семьи, свободы, карьеры, даже
своего мешка, который ей не позволили  взять  с  собой.  Отдаленное  пение
смолкло, словно она погружалась  под  землю,  прочь  от  мира  живых.  Они
подошли к открытой двери, и ее втолкнули внутрь.
   Келья  была  маленькой,  пустой  и  относительно  чистой,  несмотря  на
стоявшую в ней вонь. Голый камень стен с четырех сторон, голые доски  пола
и потолка. Свежий на вид тюфяк, стул, маленький столик, экземпляр Красного
Писания - и все. Одинокий луч света проникал сквозь маленькое  оконце  как
бы нарочно, чтобы комната казалась еще темнее. Ни лампы, ни камина.
   Жрица отпустила свою пленницу и с довольным видом опустилась  на  стул.
Стул крякнул - поя складками пропитанной потом хламиды угадывались  пышные
телеса. Она вытерла пот со лба рукавом. Волосы ее были убраны под  красный
платок. Лицо? Лица не было - сплошные складки жира. Элиэль  казалось,  что
более жесткого лица она еще никогда не видела.
   - Мое имя - Илла. Ты должна называть меня "мать".
   Элиэль промолчала.
   От улыбки Иллы способно было свернуться молоко.
   - Стань на колени и поцелуй мой башмак.
   - Нет! - отшатнулась Элиэль.
   - Отлично! - Улыбка сделалась  шире.  -  Вот  мы  и  устроим  небольшое
испытание, ладно? Когда ты готова будешь повиноваться - когда ты больше не
вынесешь, - скажи мне, что готова поцеловать мой башмак. Я буду знать, что
мы сломали тебя. Мы обе будем знать. Ты вступаешь в  мир  беспрекословного
повиновения.
   Она подождала ответа. Не дождавшись - нахмурилась.
   - Если хочешь, можем попробовать и порку.
   - А как же Кен'т?
   Илла расхохоталась, словно ждала этого вопроса.
   - Кен'ту молятся мальчишки и старики. Мужчины тоже не без  удовольствия
участвуют в его таинствах, но что-то я не помню, чтобы  вокруг  его  храма
лежало много их трупов!
   Женщины редко ходят в его храм - ведь Кен'т бог мужской силы.
   - Он мой отец?
   - Возможно. Богиня сделала такой намек. И это хорошо вяжется с тем, что
сказал твой дед. От женщины, которой владел бог, в дальнейшем мало толку.
   Это Элиэль и сама знала по старым легендам: Кен'т и Исматон,  Карзон  и
Харрьора.  Когда  интерес  бога  к  женщине  иссякает,  она   умирает   от
неразделенной любви. Как странно, что Пиол Поэт ни разу не использовал для
пьесы эти две легенды о прекрасной любви!.. Она  ведь  никогда  больше  не
увидит спектаклей Пиола.
   Странно слышать, как Тронг называет себя ее дедом!
   На каменном лице жрицы невозможно было разглядеть ни следа сочувствия.
   - Не думай, что из-за этого ты какая-то  особенная.  Ребенок  смертного
смертей, вот и все.
   По всеобщему убеждению, он еще хуже остальных.  Слова  "божье  отродье"
были самым тяжким и  неприличным  оскорблением.  Они  означали,  что  этот
человек - лжец, мот, ублюдок и что мать его была не лучше.
   Элиэль  вспомнила  молельню  Карзона  и  эту  величественную  бронзовую
фигуру. Кен'т - тоже Муж. Может, ей стоило помолиться  Карзону?  Она  ведь
даже не знает имени матери.
   - Если ты думаешь воззвать к  нему,  -  презрительно  бросила  Илла,  -
побереги силы. Богу зачать ублюдка - что смертному  плюнуть.  Так  что  на
твоем месте я бы и не заикалась. Теперь ты служительница Великой Оис, да к
тому же не самая младшая по возрасту. Так что я уж объясню тебе кое-что.
   Она сложила пухлые руки на коленях.
   - Мы получаем множество никчемных  девчонок,  обычно  младше  тебя.  Но
большинство из нас рождено в храме. Моя мать служила здесь  жрицей,  и  ее
мать - тоже. Мы служим Владычице вот уже восемь поколений.
   - А твой отец?
   - Кто-то из молящихся. - Илла оскалилась в улыбке. - Сотня молящихся. И
не думай укорять меня этим,  божье  отродье.  Через  год-другой  Владычица
окажет тебе милость. Сначала тебя посвятят жрецы, ну  а  потом  ты  будешь
служить ей тем же самым образом. Можешь считать это большой честью.
   - Но я не хочу!
   Толстая жрица рассмеялась, отчего тело ее заколыхалось под хламидой.
   - О, ты еще захочешь! Тебя подготовят как следует, и ты будешь  рваться
начать. Вот я - мне сорок пять лет. Я  родила  восьмерых  детей  во  славу
Владычицы, и мне кажется, скоро рожу еще. И ты так будешь в свое время.
   "Им придется приковывать меня к кровати цепью", - подумала Элиэль.  Она
скорее умрет с голоду в карцере. Ничего не ответив, девочка  уставилась  в
пол.
   - Почему ты хромаешь?
   - Моя правая нога короче левой.
   - Сама вижу. Почему? Ты что, родилась такой?
   - Я выпала из окна, когда была совсем маленькой.
   - Очень глупо с твоей стороны. Впрочем, все равно. Это ведь  не  видно,
когда ты лежишь на спине, верно?
   Элиэль стиснула зубы.
   - Я задала тебе вопрос, сучка маленькая!
   - Нет, не видно.
   - Мать.
   - Мать.
   Илла вздохнула:
   - Ты начнешь службу, ощипывая кур. Через год ты сможешь ощипывать кур и
во сне. Драить полы, стирать белье... добрая, честная работа для укрощения
духа. Обычно мы начинаем с обета послушания. Все же... - она  нахмурилась,
- все же в твоем случае Владычица дала другие указания.
   - Какие указания?
   - Мать.
   - Какие указания, мать?
   - Что следующие две недели тебя надо держать строго взаперти. Я даже не
знаю, можно ли тебя будет отвести к алтарю для обета. Спрошу  отдельно.  И
стражу у двери, надо же! -  Старую  жабу  это,  похоже,  и  беспокоило,  и
забавляло.
   - "Филобийский Завет"!
   Илла выпучила глаза.
   - Что?
   Элиэль выпалила эти слова, не подумав, и уже пожалела об этом.
   - Он упоминает меня.
   - Кто тебе сказал? - недоверчиво фыркнула женщина.
   - Жнец.
   Илла вскочила со стула с проворством, неожиданным для ее  туши.  Пухлой
рукой она залепила Элиэль пощечину с такой силой, что та не удержалась  на
ногах и упала навзничь на тюфяк. В ушах звенело от удара, во рту  ощущался
противный привкус крови.
   - За это попостишься день, - заявила Илла, выходя  и  хлопая  за  собой
дверью. Лязгнул засов.


   Окно комнаты выходило на восток.  Оттуда  открывался  отличный  вид  на
сланцевые крыши Нарша. Стена под окном была лишена рельефа, да Элиэль и не
могла бы спуститься по ней. Высоты более чем достаточно, чтобы  переломать
ноги. Путь наверх выглядел не лучше, ибо до карниза  оставался  еще  целый
этаж - они подумали и об этом.
   Под окном лежал мощенный булыжником дворик, часть храмового  комплекса,
окруженный рядом больших домов за высокими каменными оградами. В  просветы
между домами виднелась улица, по которой спешили по  своим  делам  люди  -
свободные  люди.  Она  могла  разглядеть  даже  куски   городской   стены,
Наршуотер, фермы, луга. Высунувшись из окна, насколько хватило  духу,  она
смогла увидеть луг с загоном для мамонтов. К северу и югу долина  Наршфлэт
переходила в холмы Наршслоупа. Холмы вздымались  все  выше  и  выше,  пока
наконец не сливались с горами Наршвейла. Наршвейл был  виден  из  окна  во
всей красе. Жаль, подумала она, что отсюда не видно его границ - там,  где
небо, долина и  горы  сливаются  вместе.  Наршвейл  -  такая  маленькая  и
пустынная страна. Интересно, чего это Джоалия и Таргия так собачатся из-за
нее.
   Чуть позже она увидела, как караван  мамонтов  отправился  в  путь.  Ей
показалось даже, что она слышит, как трубит вожак.  До  них  было  слишком
далеко, чтобы разобрать, кто сидит в паланкинах. Да и сами мамонты  отсюда
казались  маленькими,  как  муравьи.  Но  она  все  равно  свешивалась   с
подоконника, чтобы как можно дольше видеть их.
   "Прощай, Амбрия!  Прощай,  дедушка  Тронг,  холодный,  гордый  человек!
Прощайте, Утиам и Гольфрен - удачи вам на Празднествах! Пусть  Тион  будет
благосклонен к вам!
   Помните меня".


   Прислушавшись у двери, она расслышала бормотание стражников в коридоре,
но слов разобрать не смогла. Некоторое время во  дворике  репетировал  хор
храмовых учеников.
   Вскоре после полудня вернулась Илла в обществе  другой  неразговорчивой
жрицы - судя по всему, на случай, если  потребуется  применить  силу.  Она
заставила Элиэль раздеться и  забрала  ее  одежду,  выдав  взамен  красную
хламиду, которая оказалась ей велика, драное одеяло, кувшин теплой воды  и
вонючее ведерко. Она конфисковала даже башмаки Элиэль и  вручила  ей  пару
сандалий. Элиэль умоляла не отнимать у нее  башмаки  -  без  них  ей  было
гораздо тяжелее ходить. Жрица, казалось, была довольна  тем,  что  девочка
упрашивает ее о чем-то, но вернуть башмаки отказалась.
   Потом она ушла, забрав с собой все, с чем Элиэль вступала утром в храм,
даже амулет Тиона, и оставив ей  мешок  кур  -  ощипывать.  Принесенные  в
жертву цыплята были покрыты запекшейся кровью и уже закоченели.
   Остаток дня прошел в скуке, страхе, злости и  отчаянии  -  в  различных
сочетаниях. Пленница злилась на разбитую губу,  на  богиню,  на  жриц,  на
толстого жреца, на кур и их пух, на Дольма-Жнеца, на "Филобийский Завет" -
что бы это такое ни было, - на  своего  неизвестного  отца  и  неизвестную
мать, на Тронга и Амбрию - за то, что бросили и предали  ее,  за  то,  что
лгали ей. Она не  желала  читать  Красное  Писание  и  всерьез  подумывала
выбросить  книгу  в  окно.  Но  потом  решила,  что  за   такое   открытое
неповиновение ее  выпорют.  Ближе  к  вечеру  она  поняла,  что  порки  не
потребуется. Несколько дней заточения, и она согласится перецеловать  хоть
все башмаки в храме.
   Год заточения - и она созреет для голых мужчин в альковах.



23

   Георгины были только первыми в веренице букетов, что приносили в палату
к Эдварду. Принесли цветы от Джинджера  Джонса,  его  старого  наставника,
потом букет от учителей, потом от президента клуба выпускников, от Алисы и
от дюжины друзей. Должно  быть,  слух  о  случившемся  распространялся  по
Англии с быстротой молнии. Он даже вообразить не мог, сколько  денег  было
потрачено на телефонные разговоры. Сиделки поддразнивали его насчет обилия
поклонниц. Они ставили вазы сначала на полку, потом на  пол  вдоль  стены,
превратив унылое бурое помещение в оранжерею. Он с трудом  заставлял  себя
смотреть на все это. Это Волынке теперь нужны цветы, разве не так?
   В разгар цветочной вакханалии кто-то подсунул ему  контрабандный  номер
"Таймс". Он подозревал в этом пухленькую сиделку с  лондонским  выговором,
но не был в этом уверен. Газета просто лежала у него на кровати, когда  он
повернул голову.
   Мистер Уинстон Черчилль отдал  приказ  о  мобилизации  флота.  Отменено
несколько выходных экскурсионных поездов. Франция  и  Россия  готовятся  к
войне с Германией, перестрелки на границах. Он нашел  и  свое  имя,  но  в
заметке не было ничего такого, чего он не знал бы. В обычное время  желтая
пресса раздула бы из такой истории сенсацию: как же, генеральский сын убит
под собственным кровом, собственным гостем. В придачу не обошлось  бы  без
прозрачных намеков на нравы, царящие в закрытых школах. Сейчас же война  и
без того предлагала кучу сенсаций. Впрочем, возможно, пресса  -  еще  один
повод, из-за которого за дверью дежурит полисмен.
   Глаза его устали от "Таймс", и он перестал читать. Он как раз взялся за
"Затерянный мир", когда услышал еще один знакомый голос, и все  его  мышцы
напряглись. Если бы не растяжки, он спрятался бы под кровать или выпрыгнул
в окно. А так - обречен! Книгу он спрятал под одеяло на  случай,  если  ее
попробуют  отнять,  и  стал  терпеливо   поджидать   второго   посетителя,
пришедшего в столь неурочное время.
   Преподобный Роланд Экзетер - долговязый,  с  изможденным  лицом  -  под
стать мертвецу, неизменно одевался в черные  церковные  одежды,  напоминая
истерзанного  пыткой  святого,  писанного  Эль  Греко  в   самом   мрачном
расположении духа. Это  сходство  усугублялось  естественной  тонзурой  на
седой голове,  этаким  любительским  нимбом.  Лицо  его  напоминало  морду
меланхоличного, но все же самоуверенного мерина, сходство довершал резкий,
пронзительный голос. Заслуженный проповедник,  святоша  Роли  пользовался,
возможно, большей известностью,  чем  архиепископ  Кентерберийский.  Алиса
называла его Черной Смертью.
   Он ворвался в палату, обеими руками прижимая к груди Библию, затормозил
и смерил племянника неприязненным взглядом.
   - Доброе утро, сэр, - произнес Эдвард. - Очень  мило  с  вашей  стороны
зайти.
   - Мой христианский долг  -  призывать  грешников  к  покаянию,  как  бы
отвратительны ни были их проступки.
   - Вам пришлось рано выехать с Пэддингтона, правда?
   - Эдвард, Эдвард! Даже теперь Господь не отвратит лицо  свое  от  тебя,
если ты искренне покаешься.
   - В чем покаюсь, сэр?
   Глаза святоши Роли сверкнули. Он, похоже, уверился в виновности  своего
подопечного, но был не настолько глуп, чтобы затрагивать криминальные темы
при дежурившем за дверью полисмене.
   - В гордыне, суетности и сознательном неверии, разумеется.
   Право же, ему не обязательно было тащиться всю дорогу  до  Грейфрайерз,
чтобы опять завести свое. Вполне мог бы ограничиться  еще  одним  из  этих
своих до невозможности напыщенных писем.
   - В настоящий  момент  я  не  в  состоянии  обсуждать  такие  серьезные
предметы, сэр. - Эдвард до боли стиснул кулаки, спрятав их под одеялом. Не
помогло. За годы, прошедшие после гибели его родителей, два Экзетера  вряд
ли  обменялись  и  дюжиной  дружеских  слов.  По  счастью,   в   завещании
губернатора  особо  значилось,  что  Эдварду  должна  быть   предоставлена
возможность закончить Фэллоу, а то святоша мог бы и вытащить  его  оттуда.
Тут Роли не оставили выбора. Однако его представления о карманных  деньгах
для ученика старших классов закрытой школы сводились к пяти  шиллингам  на
семестр: почти любой младшеклассник получал больше.
   Опять же по счастью, регулярную -  и  бескорыстную  -  помощь  оказывал
мистер Олдкастл. Эдвард намеревался взять дела в свои  руки  сразу  же  по
достижении совершеннолетия, поскольку имел сильные подозрения, что  деньги
его родителей давно уже  провалились  в  бездонную  глотку  миссионерского
общества "Светоч". Пока же ему предстояло терпеть еще три года.
   Морщины святоши Роли сложились в подобие приторной улыбки сожаления.
   - Теперь-то видишь, что ты выбросил на ветер?
   - Что выбросил, сэр?
   - Все преимущества, какие были дарованы тебе. Уж не  надеешься  ли  ты,
что после этого тебя примут в Кембридж?
   - Насколько я понимаю, любой англичанин невиновен до тех пор, пока  его
вина не доказана.
   - Вот и дурак. Даже если тебя не вздернут на виселицу, все двери отныне
для тебя закрыты.
   В том, что говорил старый ханжа, возможно, и была доля  истины,  но  он
откровенно  наслаждался,  готовясь  обрушить  огонь  из  всех  орудий   на
лишенного возможности двигаться  грешника.  В  его  голосе  зазвучало  еще
больше скорби.
   - Готов ли ты помолиться со мною, Эдвард?
   - Нет, сэр. Я уже говорил вам,  что  не  добавлю  к  своим  недостаткам
лицемерие.
   Дядюшка подошел ближе, раскрывая Библию.
   - Послушай хотя бы Слово Божье!
   - С вашего позволения я предпочел бы не делать этого. - Эдвард  вспотел
от напряжения. В обычной ситуации на этой стадии  разговора  он  извинялся
как мог вежливо и выходил, однако сейчас он оказался  в  западне,  и  этот
прохвост знал это. Должно быть, ради этого он и приехал.
   - Осознай свои грехи, Эдвард!  Вспомни  скорбную  участь  твоего  юного
друга, которого ты обрек на дьявольскую...
   - Сэр? - Это было уже слишком.
   - Первое послание Павла Коринфянам, - объявил Роли, раскрывая Библию. -
Начнем с тринадцатого стиха. - Его голос зазвучал органной трубой.
   Лицемер проклятый! Он ведь явился не справиться о здоровье  племянника,
не спросить, что же произошло в действительности и чем он может помочь, не
выразить веру в его нев