крывается, даже не скрипнув.
   Он скользнул внутрь, чернее черного, без единого звука. Дверь закрылась
- так же тихо. Двигаясь, как дым, он приблизился и  остановился  у  нее  в
ногах. Элиэль подумала, что он, наверное, смотрит на нее сверху  вниз,  но
не видела ни лица, ни глаз, только вертикальное  пятно  темнее  окружающей
темноты.
   Все, что она слышала, - это стук собственного сердца.
   - Ты видела... - Это был шепот, но  даже  шепот  может  оглушить,  если
шепчет Дольм Актер.
   Это был не вопрос, а утверждение.
   - В обычное время твоя жизнь и завершилась  бы  на  этом,  -  продолжал
шепот.
   "В обычное время?" Неужели у нее еще остался луч надежды? Или она умрет
от страха, прежде чем узнает это?
   Конечно, он знал, что она не спит.
   - Ты невероятная маленькая проныра. Я никогда  не  сомневался,  что  ты
рано или поздно запустишь свои лапки в мой мешок. Разумеется, я  бы  узнал
об этом. Нам дано знать, когда  нас  раскрывают.  Тогда  мне  пришлось  бы
послать твою душу моему Господину. Я  надеялся,  что  этого  не  случится,
Элиэль Певица. Пойми,  у  нас  тоже  есть  чувства.  Мы  не  чудовища.  Мы
оплакиваем необходимость.
   Пауза.
   Она не услышала смеха... и все же, когда этот убийственно мягкий  голос
заговорил снова, в нем звучала ирония.
   - Видишь ли, я думал, что все неприятности из-за  меня.  Я  думал,  это
печать моего Господина на моем сердце прогневила Владычицу.  Да,  я  служу
тому, кого ты называешь Зэц, - Непобедимому, Последнему Победителю. Как ты
видела, я обратился к  своему  Господину  за  наставлениями.  И  мне  было
сказано, что все дело не во мне, а в тебе.
   Она хотела крикнуть "Почему во мне?", но во рту пересохло. Ее ногти  до
крови впились в ладони. Внутренности,  казалось,  превратились  в  кисель.
Зубы непроизвольно начали стучать.
   - "Филобийский Завет"... впрочем, ты, поди, ничего не слышала о нем. Не
бери в голову. В общем, боги постановили, Элиэль Певица, что ты не  должна
попасть в Суссленд. Вот и все. Твое присутствие там  может  изменить  мир.
Мне было приказано проследить, чтобы этого не случилось.
   Она вспомнила жреца и сестру Ан. Она не могла даже заплакать.
   Жнец вздохнул:
   - Прошу тебя, поверь, эта необходимость угнетала меня. Я не  злодей.  Я
никому не мщу. Я служу своему Господину, отдавая ему души, вот и все.  Это
правда, в обмен он дарует мне восторг. Но я  стараюсь  отдавать  ему  души
незнакомцев, поверь мне.
   Дольм, всегда такой живой, веселый...
   Жнец пошевелился. Ничего не видя в темноте,  она  все  же  знала  -  он
опустился на колени рядом с ней. Он мог бы  коснуться  ее  рукой.  Она  не
слышала его дыхания. Он вообще дышит, когда он Жнец?
   - Но я узнал вечером, что в этом нет необходимости. Святая  Оис  знает,
кто ты и как тебя остановить. Теперь все в ее  руках.  Мне  было  сказано,
чтобы я не вторгался в ее владения. Утром она поступит  так,  как  считает
нужным. Ты не попадешь в Суссленд.
   Выходило так, что Элиэль Певица не умрет сию минуту. А утром - будь что
будет.
   - Есть у тебя кто-то, кого ты хотела бы убить? - мягко  поинтересовался
Жнец.
   Зубы у Элиэль клацали.
   - Ну? - спросил он. - Отвечай!
   - Н-н-нет! - выдавила она.
   - Жаль. Ибо если ты, Элиэль Певица, захочешь, чтобы кто-то  умер,  тебе
достаточно будет сказать ему, что я Жнец. Я узнаю, и он умрет. Ясно?
   Она кивнула в темноте.
   - Если по какой-то причине святая Оис позволит тебе отправиться в Сусс,
мне,  разумеется,  придется  действовать  самому.  -   Жнец   вздохнул   и
выпрямился. - Вот и сейчас мне надо идти  и  действовать.  Исполнять  свой
долг. Действие... Исполнение... И в этом я актер? - Он сухо  усмехнулся  -
как Дольм, когда собирался выдать шутку. - Смешно, не правда ли? То редкое
представление, что ты видела, имело хоть одного, да  все-таки  зрителя.  И
зрителю этому не пришлось платить. Другие платят.  Чужие  платят.  Дорогое
представление! Он хочет от меня не меньше двух, а то и  трех  -  если  они
немолоды. Крепкого сна тебе, маленькая шпионка!
   Чернота переместилась к двери. Потом задержалась.
   - Я приходил только затем, - произнес шепот уже  в  более  обычной  для
Дольма манере, - что мне  показалось,  своим  выдающимся  любопытством  ты
заслужила объяснения.
   Дверь открылась и закрылась. Лязгнул засов. Щелкнул замок.
   Элиэль жадно глотала ледяной воздух. Эту ночь она  еще  будет  жить.  В
сравнении с этим все остальное казалось пустяком, даже мокрая постель.



18

   Пациентов будили в шесть утра. К началу  утреннего  обхода  они  должны
были быть умыты и накормлены, а их постели - заправлены. Бриться в кровати
- уже достаточно противно, а все остальное - еще хуже, и ужаснее  всего  -
судно.
   Сиделка хотела сделать Эдварду еще укол, но он  отказался,  предпочитая
терпеть боль, зато не иметь вместо мозгов жидкую овсянку.
   По-своему ее можно было назвать симпатичной: круглолицая,  с  выговором
центральных графств,  хотя  и  с  довольно  бесцеремонными  манерами.  Она
сообщила ему только то, что с ним произошел несчастный случай и что доктор
Стенфорд все объяснит. Он начал припоминать свои сны, свои воспоминания во
сне - так сказать, воспоминания о  воспоминаниях.  Где-то  там  среди  них
мелькал Волынка.
   Он лежал в больнице, в Грейфрайерз. И все еще не мог вспомнить, что  же
произошло после того ужасного  обеда,  когда  у  него  не  было  вечернего
костюма. После обеда... нет, ничего, один туман. И кошмары.
   Он беспокоился насчет Волынки. Он спросил о нем, о Тимоти Боджли.
   - В больнице нет никого с такой фамилией, - ответила сиделка,  а  потом
повторила, что доктор Стенфорд все объяснит. Странно - сиделка так уверена
в том, что у них в больнице нет никого с такой фамилией. А ведь  она  даже
не проверила! Она сказала, что сейчас понедельник и что посетителей  будут
пускать с двух до четырех. - У вас под этой  повязкой  неплохая  коллекция
швов, - добавила она, сменив тему (несколько неуклюже, надо  признать),  -
но волосы скроют почти все шрамы.
   - Вы хотите сказать, это  не  испортит  моей  смазливой  физиономии?  -
шутливо спросил Эдвард и был прямо-таки потрясен, когда она покраснела.
   Он удивился сам себе, уничтожив  на  завтрак  яичницу  с  беконом.  Чай
остыл, но Эдвард выпил и его. Он лежал в отдельной палате, и  это  ему  не
нравилось. У него была сломана нога - плохой перелом, -  и  это  нравилось
ему еще меньше. Со сломанной ногой его не возьмут  в  армию,  так  что  он
может прохлопать войну. Никто не сомневался в том, что  все  закончится  к
Рождеству.
   Он попросил газету, чтобы узнать, что творится с  кризисом,  и  сиделка
сказала, что с этим тоже  надо  обращаться  к  доктору.  После  этого  его
довольно надолго оставили в покое. В конце концов  в  палату  вошел  сухой
седеющий человек в белом халате и с папкой  в  руках.  Из  кармана  халата
торчал  стетоскоп.  За  ним  неотрывно   следовала   старшая   сиделка   в
накрахмаленном халате, монументальная, как "Моисей" Микеланджело.
   - Доктор Стенфорд, мистер Экзетер, - объявила она.
   - Ну и как мы себя чувствуем? - Доктор оторвался от папки и смерил  его
оценивающим взглядом.
   - Не так плохо, сэр. Но есть вещи, которые меня беспокоят.
   Врач нахмурился:
   - С чего это вы отказываетесь от укола?
   - Ну... не так уж сильно болит, - соврал Эдвард.
   - Не болит? А с чего это вы  губу  прикусываете,  а,  молодой  человек?
Ладно, ваше дело.
   Несколько вопросов  прояснили,  что  единственной  настоящей  проблемой
являлась нога.  Разноцветные  куски  пластыря,  обнаруженные  Эдвардом  на
бедрах и руках, были немилосердно содраны. Осмотр, прослушивание, холодные
пальцы на запястье, еще более холодный стетоскоп на груди...
   Доктор сменил повязку на голове Эдварда.
   - Восемнадцать швов, - восхищенно сообщил доктор. -  Но  большая  часть
шрамов не будет видна, если только вы не захотите носить прусский ежик.  -
Он записал что-то в своих бумагах и протянул папку  сиделке.  -  Заполните
все анкеты, пока он в сознании, ладно?
   Стенфорд сунул руки в карманы халата.
   - У вас плохой перелом ноги, Экзетер; уверен, вы  и  сами  это  поняли.
Через день или два мы снимем шины и посмотрим, можно ли накладывать  гипс.
Зависит от того, спадет ли опухоль. Мы  могли  бы  отвезти  вас  в  карете
"скорой  помощи"  на  рентген,  но,  надеюсь,  этого  не  потребуется.  Вы
здоровый, крепкий парень; все это заживет, не оставив следа. Через год  вы
и думать  об  этом  забудете.  На  первое  время  вам,  конечно,  придется
ограничить нагрузки.
   - Как скоро я смогу записаться добровольцем?
   Доктор пожал плечами:
   - Месяца через три.
   - Могу я попросить газету?
   - Если будете читать понемножку. Что-нибудь еще?
   - Мне хотелось бы знать, как я попал сюда.
   - Ага! Что вы можете вспомнить?
   - Очень немного, сэр. Грейфрайерз-Грейндж? Волын... Тимоти?
   Взгляд врача сказал ему все еще до того, как он произнес это вслух:
   - Ему повезло меньше, чем вам.
   Яичница с беконом подступила к горлу и осталась там.  Эдвард  несколько
раз с трудом сглотнул и только потом выдавил из себя:
   - Как?
   - Он убит.
   - Убит? Но кем?
   - Пока неизвестно.  Вы  в  состоянии  ответить  на  несколько  вопросов
полиции?
   - Постараюсь. Я слишком мало...
   В палату вошел крупный, крепко сбитый мужчина.  Наверное,  он  все  это
время ждал за дверью. Одеждой он напоминал банкира, но на лбу у него  было
написано "Роберто". Судя по внешности, он вполне мог  играть  защитника  в
регбийной команде высшей лиги. Провести мяч мимо  него,  должно  быть,  не
легче, чем купаться в  водопаде  Виктория.  Кончики  его  усов  загибались
вверх, как рога капского буйвола.
   - Пять минут, не больше, - предупредил доктор.
   Полицейский кивнул, даже не посмотрев  на  него.  Врач  вышел.  Сиделка
проводила  его  до  дверей,  но  всем  своим  видом  говорила,  что  будет
поблизости.
   - Инспектор Лизердейл, мистер Экзетер. - Он придвинул стул ближе. - Это
не официальный допрос. Вы не обязаны рассказывать мне что-либо. Но  я  был
бы рад услышать все, что вы можете вспомнить о событиях, которые  повлекли
за собой ваши... гм... травмы.
   Эдвард  рассказал  все  что  мог,  почти  не  сводя  взгляда  с  волос,
зачесанных инспектором на лысеющую макушку. Впрочем, воспоминания его были
настолько отрывочными, что, как ему показалось, он должен  был  произвести
впечатление полнейшего дебила.
   - В основном все, сэр. Э-э...
   - Не спешите. Даже самые нечеткие впечатления могут помочь нам.
   - Оладьи?.. Оладьи и клубничное варенье на кухонном столе.
   - Почему оладьи? В вашем-то возрасте? Почему не шерри?
   Эдвард расплылся было в улыбке, но потом вспомнил Волынку.
   - Мы пробовали это года три назад и напились  до  свинского  состояния.
Это просто традиция, только и всего. - Волынка... никогда больше!
   - Можете вспомнить еще что-нибудь?
   - Женщина с длинными вьющимися волосами.
   Лицо сыщика оставалось неподвижным, как у каменной химеры.
   - Цвет волос?
   - Темно-каштановые, кажется. Они свисали кольцами, как у цыганки. Очень
бледное лицо.
   - Где вы ее увидели? Что она делала?
   Эдвард тряхнул головой - насколько это возможно, лежа на подушке.
   - Визжала, кажется. Или кричала.
   - Как она была одета?
   - Не помню, сэр.
   - Но это ведь могло быть несколькими часами ранее,  и  вы  не  помните,
где?
   - Да. Нет. Да - в том смысле, что это могло быть. Нет - в смысле, я  не
помню, почему запомнил ее.
   - Что еще?
   - Мис... фарфоровая миска, окрашенная чем-то  красным...  алым.  Кровь,
льющаяся в миску. Струя крови. - Он ощутил приступ тошноты и закусил губу.
Его трясло - он лежал на спине и дрожал, как маленький ребенок.
   С минуту Лизердейл смотрел на него, потом встал.
   - Спасибо. Мы попросим вас официально ответить на вопросы,  как  только
вы будете в состоянии сделать это.
   - Боджли мертв?
   Тяжелая голова кивнула.
   - Вы упали с лестницы. Он заколот.
   - И вы считаете, что это сделал я?
   Инспектор Лизердейл застыл как вкопанный. Угроза,  казалось,  заполнила
всю палату.
   - Почему я должен считать так, мистер Экзетер?
   - Отдельная палата, сэр. Вы сказали, что я не обязан рассказывать  вам.
Никто не отвечает на мои вопросы.
   Человек улыбнулся одними губами.
   - Никаких других причин?
   - Но я не делал этого! - вскричал Эдвард.
   - Пять минут  истекли,  сэр,  -  заявила  старшая  сиделка,  дредноутом
вплывая в палату с папкой и авторучкой наготове. - Ваше полное имя и  дата
рождения, мистер Экзетер?
   - Эдвард Джордж Экзетер...
   Инспектор отодвинул кресло, не сводя глаз с Эдварда.
   - Католик или  протестант?  -  продолжала  спрашивать  сиделка,  скрипя
пером.
   - Атеист.
   Она одарила его взглядом Медузы.
   - Могу ли я просто написать "протестант"?
   Эдвард  решительно  не  намерен  был  поддерживать  любую  организацию,
терпевшую святошу Роли в качестве  одного  из  своих  представителей.  Еще
одной  причиной  его   нетерпимости   был   ньягатский   кошмар.   Кошмар,
спровоцированный тухлоголовыми миссионерами, сующими нос в чужие дела.
   - Нет, мэм. Атеист.
   Она неохотно записала.
   - Болезни?
   Он перечислил все, что мог вспомнить, - малярия и дизентерия в Африке и
полный набор традиционных английских: свинка, корь, коклюш, ветрянка...
   Тут он увидел, что полицейский продолжает стоять  в  дверях,  глядя  на
него.
   - Вы хотели спросить что-нибудь еще, инспектор?
   - Нет. Не сейчас. С допросом можно повременить, сэр. - Его  губы  опять
растянулись в улыбке. - В обычной ситуации я попросил бы вас дать расписку
о невыезде. Однако не думаю, чтобы вы в ближайшие  день  или  два  куда-то
собрались.



19

   Забрезжил серый рассвет, но даже нищие бродяги еще спали, съежившись по
подворотням  под  снежными  одеялами.  Где-то  на  задах  храма  выкликали
проклятия наступающему дню обреченные на заклание петухи.  Труппа,  как  и
было приказано, в полном составе собралась у входа  в  храм.  Похоже,  они
были сегодня первыми посетителями.
   В глубоком нефе ночь еще не кончилась. Даже множество  свеч,  мерцавших
перед алтарем Оис, не могли осветить огромное  холодное  пространство.  По
боковым стенам, в тени, редкие светлые пятна  отмечали  места,  где  перед
несколькими из бесчисленных - так, во всяком случае, показалось  Элиэль  -
арок горели лампады. Эти  редкие  освещенные  альковы  напоминали  остатки
зубов сестры Ан.
   Дрожа от холода и возбуждения, она преклонила колени  между  Тронгом  и
Амбрией, пытаясь найти  хоть  какое-то  утешение  от  близости  этих  двух
сильных людей. Но даже Амбрия казалась сегодня немного напуганной. Пол был
холодный и жесткий. Они стояли в кругу на коленях  -  двенадцать  человек,
все, кроме Гэртола Костюмера. Элиэль оказалась лицом почти к  богине.  Она
крепко стискивала в руке золотую монету - первое  настоящее  золото  в  ее
жизни. Холод от каменного пола пробирал ее до костей.
   В центре круга стояла серебряная ваза, в которой лежали перо, два  яйца
и белый камешек. Жрецы с большой торжественностью положили  все  это  туда
перед началом ритуала.
   Изображение Владычицы размерами превосходило все  образы,  виденные  ею
раньше. Это была мозаика, а не статуя.  Она  занимала  всю  дальнюю  стену
зала,  поднимаясь  на  всю  его  высоту.  Изображение  было  выполнено  из
маленьких блестящих белых плиток, только соски богини горели ярко-красными
рубинами. Более темные плитки оттеняли низ тяжелых грудей и  живота.  Лицо
почти терялось в царившем под сводами полумраке. Старик у ее ног  нараспев
читал священное писание. Спустя некоторое время его сменит другой, другого
- третий, и так до тех пор, пока они не огласят  все  Красное  Писание.  А
потом начнут все сначала. Так было всегда. Их не всегда можно  видеть,  но
они никогда не смолкают.
   Полдюжины жрецов затянули священную песнь. Служба началась.  Барабанщик
принялся отбивать медленный угрожающий ритм.  А  еще  одна  группа  начала
странный танец, скорее не танец, а последовательность статичных  поз.  Все
они были молоды, и бритые  головы  выдавали  в  них  жрецов,  несмотря  на
причудливые, облегающие тело одежды, оставлявшие руки и ноги  обнаженными.
При свете свечей одежда казалась почти черной, но, ясное  дело,  она  была
красной - в честь Владычицы. Движения танцоров были так отточены и изящны,
что совершенно заворожили Элиэль. Хотя они  более  напоминали  гимнастику,
чем какой-либо из известных ей танцев.
   Краем глаза она  заметила,  как  мигнул  свет  в  одном  из  освещенных
альковов. Потом в другом. Она чуть откинулась назад, чтобы  лучше  видеть.
Вдоль стены в сопровождении жрицы шел мужчина. Он заслонил третью  лампаду
и  остановился.  Откуда-то  из  глубины  алькова  поднялась  женщина.  Она
распахнула халат. Он пошел дальше, а женщина села обратно  -  отвергнутая.
Элиэль вздрогнула, почувствовав, как кислота подступает  к  горлу.  Амбрия
сердито шикнула на нее, и она снова повернулась лицом ко Владычице.
   Через полминуты мужчина дошел до того места, где она могла видеть  его,
не поворачивая головы. Глаза сами собой  устремились  в  ту  сторону.  Она
видела, как он нашел подходящую женщину и заплатил жрице. Жрица отошла, он
шагнул в альков и начал раздеваться.
   Акробатические па завершились  громкой,  частой  барабанной  дробью,  и
Элиэль снова стала смотреть куда положено. Появился  жрец  и  сделал  знак
рукой - актеры поднялись на ноги. Последовала  пауза.  Стоя  между  рослой
Амбрией и еще более рослым Тронгом, она  ощущала  себя  совсем  крохотной.
Чтобы отвлечься от того, что  происходило  в  алькове,  девочка  принялась
разглядывать богиню. Постепенно, по мере того как через высокие окна в неф
проникало все больше  дневного  света.  Владычица  выступала  из  темноты.
Странное выражение застыло на ее каменном лице: глаза почти закрыты,  алые
губы раздвинуты, показывая кончик языка. В любом случае  это  лицо  нельзя
было  назвать  милосердным.  Правда,  оно  и  не  объясняло,  с  чего  это
могущественной богине гневиться Так на маленькую Элиэль Певицу.
   Загрохотали барабаны - девочка чуть не подпрыгнула. Они завели неровный
беспокойный ритм.
   - Объяви сначала свой возраст... - Голос исходил от пожилого  человека,
стоявшего за спиной просящих.
   В круг вошли жрец и жрица  и  остановились  напротив  Гольфрена.  Когда
Флейтист заговорил, голос его звучал выше, чем обычно:
   - Мне двадцать шесть  лет,  меня  зовут  Гольфрен  Флейтист.  Я  женат,
бездетен. Я почитаю Владычицу и молю ее ниспослать  мне  свою  милость.  -
Звякнула монетка.
   Жрец, стоявший за спиной маленькой жрицы, положил руку ей  на  плечо  и
подтолкнул ее к следующему просителю.
   - Мне двадцать лет, меня зовут К'линпор Актер. Я женат  и  бездетен.  Я
почитаю Владычицу и молю ее ниспослать мне свою милость. - Еще "звяк".
   Теперь Элиэль могла разглядеть  старшего  жреца,  того,  что  стоял  за
пределами круга. Его  красную  хламиду  украшали  замысловатая  вышивка  и
самоцветы. В пухлой руке он держал тонкую свечу,  и  свет  ее  блестел  на
бритой голове и дорогих перстнях с самоцветами.
   Жрица была совсем молоденькая, почти девочка, но тоже с  бритой  наголо
головой. Веревка на шее поддерживала  золотую  вазу,  болтавшуюся  меж  ее
маленьких грудей. Она ступала босиком. На ней, похоже,  вообще  ничего  не
было, кроме хламиды - такой тонкой, что просвечивали соски.  Должно  быть,
она здорово мерзла.
   Жрец за ее спиной был молод и высок - один из тех гимнастов. Он все еще
тяжело  дышал  после  упражнений.  Его  волосатые  руки  и  грудь  странно
контрастировали с сияющей гладкой кожей головы и лица.
   - Мне сорок пять лет, меня зовут Амбрия Импресарио.  -  Чудесный  голос
Амбрии был сегодня почему-то хриплым и неровным. - Я... я  замужем  второй
раз. Отец...
   Старый жрец бормотал вопросы, советы.  Маленькая  жрица  пов