). Вырыли  яму неглубоко -- земля еще не оттаяла и Агафью принимать
не хотела.  Поминки  были тяжелые, шумные, одних бутылок  из-под водки  надо
теперь  снести в  магазин  девятнадцать штук, а  еще семь  четвертинок  и от
портвейна  две  набитых  кошелки. Всю посуду нa поминках  опростали до  дна,
чтобы спокойно лежалось бабушке Агафье и земля на ней была легче пуха.
     По дороге Леша решил  сперва закатить в Покровское, в правление колхоза
имени  Ленина, попытать счастья  попасть к председателю.  Так  и так, родная
бабка умерла, надо на внука  переоформить  ее собственность -- дом. Дом  все
равно никудышний, гнилой, под соломой,  а я  наследник законный, если что, у
нотариуса мигом оформлю, я ж работаю сами знаете где.
     За три дня,  прошедшие  с  похорон бабки, Леша уже навострился, что  он
пристройку для  себя к родительскому дому  не станет поднимать,  а деньги  и
силы вложит в Агафьин дом и будет иметь собственную дачу -- это и снилось-то
не всякому.
     К правлению Двоенинов  подкатил  с шиком и поставил машину  так,  чтобы
задний номер "МОС",  да еще нулевик, из окна председательского кабинета было
видно.
     Председатель  оказался  на  месте.  Никанора  Двоенинова  он   знал   с
послевоенного времени, а все  ж  инициативы не поддержал. Права правами,  но
Леша в Аносине давно уж не прописан. А участок на хорошем месте, отдадим его
члену артели. Дом поставят новый, чтобы зажиточный уровень колхоза, если кто
из начальства мимо по шоссе проезжает, не срамить. Так что ничего не выйдет.
     -- Ну, что там у вас в ЦК слышно? -- председатель сменил тему.
     -- У нас все нормально, -- сказал Леша.
     -- Нормально?  Это хорошо, --  сказал председатель. -- Вообще-то,  если
посоображать, есть один путь...
     Он подумал, что такие шоферы, как  Двоенинов, на дороге не  валяются. И
если бы  его  возил шофер, который раньше  работал  в  ЦК, это выглядело  бы
неплохо.
     Получив  приглашение  вернуться   в  колхоз,   Леха,  конечно,  в  душе
усмехнулся, но виду не показал.
     --  Если б  дом обстроить,  да семью  к  селу приучить,  --  ответил он
уклончиво, --  тогда подумать можно. А с другой стороны,  дом  ведь Агафьин,
нельзя же его просто...
     -- Просто нельзя, -- согласился председатель. -- Но владелица имущества
умерла,  а  земля  не  твоя и не  моя,  она колхозная,  хоть под домом, хоть
вокруг. Так что можно.
     Тут вдруг Двоенинова-младшего осенило:
     -- А если мать с отцом разведется, дом на мать записать можно? Она ведь
колхозница!
     -- Из-за этого разводиться?
     -- Не из-за этого. Давно собирались.
     -- Ну, это как суд решит.
     По дороге в Аносино Леша притормозил возле магазина и взял без  очереди
бутылку водки.  Как  только мать, суетясь, поставила  на стол  еду,  Алексей
плюхнул бутылку, сам же пить не стал.
     Бутылка быстро опустела.  Никанор предложил моментом сбегать за второй,
раз  такой внезапный праздник, но  сын  тут  невзначай  сказал, что встретил
председателя и тот обеспокоен судьбой Агафьиного дома. А выход есть.
     Развестись  с  Никанором ради  интереса  Лешеньки  мать,  все  смекнув,
согласилась немедленно. Отец же заплакал.
     -- Я же воевал, Леха! Разве я за это воевал?
     --  Молчи!  --  гавкнула на  него Клавдия. --  Для  семейной же пользы!
Молчи, коли соображенья нету!
     Никанор вроде как согласился, но слезы текли.
     -- Боязно все же, боязно.
     -- Да после опять сойдемся, дурень, -- спокойно объяснила Клавдия. -- А
пока незаконно поживем... У тебя уж давно и не дымится. Главное, материн дом
оформить на себя, чтоб не отобрали.
     Она  стала рассказывать Алексею, как прибиралась в Агафьином доме после
похорон.
     -- Хламу вынесла гору, да еще осталось. Посмотри, может сгодится чего.
     -- Пешком или доедем?
     -- Можно и пешком, ноги не усохнут, но далековато...
     Ей хотелось, чтобы Лешенька провез ее по деревне. Они поехали. Леша сам
отпер замок и вошел в дом, оглядев  его свежими  глазами и примериваясь, как
они с Любой приедут сюда на лето. Нужных вещей в тряпье не оказалось.
     -- Пожечь это все, только и разговору, -- решил Алексей.
     Всю стену и  угол до окна  занимал  иконостас, во  время оно  спасенный
бабкой из монастыря. Двоенинов  сразу стал иконы  снимать  и посреди комнаты
складывать. Клавдия молча глядела, понимала и не вмешивалась.
     -- Во! -- назидательно сказал Алексей, закончив работу. -- И просторней
будет, и пыли меньше!.. И мое положение все же надо учитывать.  Давай, батя,
все в огород!
     -- Давно пора! -- заявил  Никанор,  беря  свое  за поражение в  вопросе
развода и торжествующе посмотрев на мать. -- А я чего говорил!
     Они  стали  таскать тяжелые,  окованные  медью  иконы  и  складывать на
грядку, еще влажную от только что дотаявшего снега.
     --  Как  бы беды  не было, иконы все-таки!  --  бормотала Клавдия, ходя
следом...
     -- Если в чем не понимаешь, дак молчи! -- наставлял  ее Никанор.  -- Не
то после разводу на другой женюся.
     -- Кому ты нужен, рухлядь? На ногах еле стоишь!
     -- А это неважно. Помоложе найду, не бойсь! Я себе цену знаю.
     Настроился он вдруг  озорно  и  иконы из дому  в  огород таскал  бегом,
подбадривая  сына.  В  кучу  с  иконами  Леша  навалил  старую  одежду,  две
поломанных  табуретки,  подсунул  подо все  пачку старых  газет  и, вынув из
кармана красивую ронсоновскую зажигалку, подарок Макарцева, подпалил. Тряпки
после   жара   сухих  газет  сразу  затлели,   задымили.   Табуретки  начали
обугливаться.  Иконы  же  потрескивали,  но,  покрытые  краской и  металлом,
загораться не хотели.
     Если  бы  все это затеял Никанор, Клавдия огрела б его чем ни попадя, а
иконы  из  огня  вынула.  Уж  ежели  не  дома,  дак  пускай  в сарае  лежат,
сохраняются. Мало ли чего? Все-даки Бог! Но сынок сам  все соображает,  коли
офицером был, а сейчас  работает в  такой организации, главней которой  и на
свете нету. Уж  он знает,  что  делает. Может,  снова  приказ был  церковное
уничтожать, а может, иконы ему чего  подпортят, если  кто донесет. В прошлом
годе  к бабке  заходил  один  дачник, художник. Иконы эти, говорил,  старые,
семнадцатого века, что ли. Предлагал за каждую по восемьдесят рублев. А икон
у  Агафьи десятка  полтора. Он бы и более  дал, но бабка  сказала, что иконы
монастырские,  продать их -- тягчайший  грех. Клавдия и не  стала теперь про
это говорить  от  греха  подалее.  Лучше  уж пущай горят. Все же огонь  есть
стихийное бедствие, а деньги -- одна корысть.
     Алексей с отцом пошли в избу, поговорить  о ремонте, прикинуть, сколько
потребуется  досок,  да  где бревна совсем осели от  гнили и  надо заменить.
Решили все делать сами, никого не нанимать.
     --  На майские  праздники  и  начнем.  Только надо  вам скорее съездить
развестись.
     -- Ладно, Лешенька,  ладно! -- согласилась  Клавдия.  -- Завтрева  же и
поедем. Только какую причину называть развода-то?
     -- Скажи, пьет... Алкоголик, мол, и все.
     -- Я  --  алкоголик? -- возмутился отец.  --  Ну, это ты, Леха, загнул!
Выпить, конечно, могу, но алкоголик -- это совсем уже который того... А я?
     -- Что ты, батя, как маленький? Я, я! Тебе-то не все едино?
     -- Не слушай ты его, Лешенька! Несет глупости, ей-Богу! Страмота!
     -- Для бумажки же только, -- пояснил Алексей.
     -- А, ну, если для бумажки тока, дык тогда конечно!
     Когда Двоениновы опять вышли в огород, иконы уже  вспыхнули. Заполыхали
они после долготерпения чистым оранжевым пламенем, без чада и дыма. От всего
остального золы уже навалило много кругом.
     -- Удобрение будет, -- заметил Алексей, посмотрев на часы.
     --  Как  там  начальник-то  твой,  --  спросил  отец,  --  из  больницы
выкарабкался?
     -- Сегодня как раз беру.
     -- Значится,  выкарабкался. А  то в больнице  и остаться можно.  У меня
нога раненая тоже чтой-то заплетаться стала.
     -- Пей меньше, -- объяснила Клавдия.
     -- Врач говорит, слово какое, забыл...
     -- Тромбофлебит, -- произнесла, не запнувшись, жена.
     -- Вот, самый он! Можно слечь  в больницу.  А чего ее ложиться, когда я
хожу?  Не смогу ходить,  дак  лягу, правильно я рассуждаю, сынок? Лечись, не
лечись -- что в организм ни входит, все выходит раком.
     -- Кто ее знает! -- сказал Леша. -- Вообще, надо лечь, обследоваться...
     -- Еще  чего  не  хватало,  обследоваться! Им только  дайся, уж  такого
найдут, что прямиком на погост. А нам дом ремонтировать.
     -- Ну, я поехал, -- Алексей собрался. -- На майские  с Любкой завалимся
на все три дня, если дежурить не заставят. И продуктов захватим.
     Алексей вышел  за  калитку,  и  черная "Волга" сразу помчалась так, что
исчезла  за лесом прежде, чем Клавдия успела  до  забора добежать. Двоенинов
опаздывал, но полагал, что  в такой  радостный  день  ругать его  не станут.
Зинаида  Андреевна  уже спустилась на улицу, ждала. Она  волновалась  и  все
подгоняла  Лешу. Игоря Ивановича  обещали отдать в четырнадцать часов, после
консилиума. Из холла Зинаида позвонила мужу.
     -- Почему так поздно? -- спросил он.-- Я жду не дождусь...
     -- А тебя выписали?
     -- Давно  выписали, я уже одет, -- сказал Макарцев, хотя врачи оставили
его недавно и он только что снял пижаму и надел брюки.
     Ему помогала сестра, чтобы он меньше  двигался. В холле  он  появился с
заведующей  кардиологическим отделением, которая поддерживала его под  руку.
Макарцев сам пошел вперед, к жене, поцеловал ее в губы, слегка подкрашенные.
Она заморгала часто-часто, чтобы слезы не выступили.
     -- Господи, да неужели все кончилось? -- радостно проговорила она.
     --  Еще  ничего  не кончилось, --  сказала заведущая. -- Игорю  Иванычу
предстоит войти  в норму. Режим во всем: питание, отдых, прогулки, сон, ни в
чем никаких излишеств, -- она посмотрела на Зинаиду Андреевну.
     -- Понятно,  понятно! --  Макарцев  слегка развел  руками. --  Уж какие
могут быть излишества!
     -- Вы не отшучивайтесь, Игорь Иваныч! На работу вам нельзя. В санаторий
на месяц-полтора.
     -- Бросьте, бросьте! -- отговорился он. -- Вы уже достаточно меня здесь
отдыхом помучили! Для меня лучший санаторий -- работа.
     --  Если  не послушаетесь, Игорь Иваныч, я позвоню  к ЦК, пожалуюсь  на
вас...
     -- Ладно, ладно... На недельку хоть домой, а там и в санаторий...
     -- И дома режим больничный, приеду проверять...
     -- Вот деспот, а!
     Зинаида Андреевна подала мужу пальто, сама проверила,  укрывает ли  шею
шарф, хотя на улице было тепло и  солнечно, застегнула пуговицу. Выскочив из
машины, Алексей открыл хозяину дверцу, ждал, улыбаясь.
     -- Здорово,  молодец! -- весело сказал Макарцев и как мог крепко  пожал
Двоенинову руку. -- Небось, думал, я не выкарабкаюсь, крышка?
     Макарцев хохотал. Он был счастлив.
     -- Ну  что вы,  Игорь Иваныч! Немножко приболели, и все. Бывает! У меня
отец тоже вот с тромбофлебитом... А ничего!
     -- Знаешь,  Зин, как он перепугался, когда я упал? -- говорил Макарцев,
кряхтя усаживаясь на переднее сиденье и повернув голову назад, к жене. Рукой
он открыл бардачок. -- Ну, Леша, где сигареты для меня.
     -- Гарик! -- Зинаида Андреевна просительно положила  руку ему на плечо.
-- Ну зачем?
     -- Во,  видишь, брат, домашняя диктатура пролетариата.  То  нельзя, это
нельзя!  Теперь начнется... Несчастную сигарету  и то не выкуришь. Придется,
Алексей,  нам с  тобой курить только  в дороге,  потихоньку, чтобы никто  не
видал.
     Ему  нравился этот  демократический разговор с шофером, а  Леша гнал по
кольцевой дороге, чтобы через Ленинградский проспект выскочить к "Динамо", к
дому  Макарцева,   а  потом  ехать   в  редакцию,   рассказать   новость   с
подробностями, как да что.
     --  Я для тебя меню  выписала из  какой-то  книги,  Игорь  Иванович, --
вспомнила Зинаида  Андреевна.  --  Как питается  американский  миллионер.  В
девять  --  овсяная  каша без  молока и сто граммов  вареной телятины. Чашка
зеленого чаю. В двенадцать тридцать -- триста  граммов вареной глубоководной
рыбы  без соли, пять  сырых перепелиных яиц, чашка кофе, ломтик сыру. В пять
--  полстакана  крепкого бульона,  слегка обжаренная дичь, пятьдесят граммов
икры с лимоном, два абрикоса. В двадцать тридцать -- вечерний чай...
     --  Где  же ее  возьмешь  --  глубоководную рыбу?  А  где коньяк? Или я
прослушал, а, Леша?
     -- Коньяк отдельно, потихоньку, Игорь Иваныч, как сигареты...
     -- Ты почему не  говоришь насчет Боба, Зина? -- вдруг, перестав играть,
сухо спросил Макарцев. -- Когда?
     -- Я не хотела тебе напоминать, Гарик. Вчера звонили, разрешили сегодня
приехать.
     -- Сегодня?! Какого же черта молчишь?
     -- Я думала, привезу тебя домой  и съезжу за ним, -- она закрыла глаза,
рот расплылся в улыбке. -- Такой сегодня у меня день -- одни хлопоты.
     -- Нет, так дело не пойдет. Едем вместе!
     -- Тебе нельзя!
     --  Положительные  эмоции --  можно!  Вот  что,  Алексей,  давай, брат,
выруливай. Сам знаешь куда...
     -- Петровка, 38?
     Двоенинов   мгновенно  глянул  в   боковое   зеркальце  и  пошел  резко
перестраиваться из левого ряда в правый, огибая косяк машин, шедших на левый
поворот.  Все  замолчали  и не сказали  друг другу  ни слова, пока шофер  не
притормозил у ворот МУРа.
     -- Прошу тебя, Гарик, посиди в машине, я сама...
     -- А справишься без меня? Я ведь все-таки...
     -- Сиди, сиди...
     Когда  жена  скрылась в  воротах, Игорь  Иванович  вытащил  из  кармана
стеклянную  трубочку, стряс  из нее на ладонь две таблетки и  забросил  их в
рот,  после  чего приложил палец  к  губам,  давая  понять Леше,  что  прием
лекарства нужно держать втайне. Алексей развел руки: ясно, чего там!
     Просидели они  минут сорок, и Леха стал думать про Анну  Семеновну. Она
уверена, что он давно привез Игоря  Иваныча, и сейчас  просто прирабатывает,
гоняя  по Москве.  А  он тут  простаивает  безо всякой халтуры,  и Макарцев,
всегда такой занятый, тоже просто сидит с  ним  в машине, ожидает и  молчит.
Леша  поколебался, не спросить ли  Макарцева о  своем деле насчет перевода в
"Совтрансавто".  Но  решил, что сейчас не до этого и  он все  равно  скажет,
чтобы Леша ему напомнил в другой раз, нечего и мозолиться.
     Макарцев  сперва не узнал сына, обритого наголо. Боб показался из ворот
в  куртке, без  шапки,  с отсутствующим  выражением  лица. За  ним  семенила
Зинаида Андреевна, неся  в  протянутой руке  его шапку,  которую он, видимо,
демонстративно  отказался  надеть.  Алексей  скромно  отвернулся,  чтобы  не
проявлять чрезмерного  любопытства.  Борис  открыл дверцу, уселся  на заднее
сиденье и, не здороваясь и не замечая отца, обратился к шоферу:
     -- Дай курить!
     Алексей покосился  на Макарцева. Тот напрягся и сидел, не шелохнувшись,
глядя  вперед.  Двоенинов медленно вытащил  пачку  сигарет, вытряхнул  конец
сигареты, чиркнул своей красивой зажигалкой.
     -- Поехали, -- процедил  Макарцев, когда Зинаида Андреевна села рядом с
Борисом. -- Побыстрей домой...
     -- Зачем вы меня взяли? -- спросил Борис.
     -- Не надо так, Боренька, -- тихо сказала Зинаида Андреевна.
     -- Кто вас просил?
     -- Ладно, дома поговорим, -- обрезал Макарцев.
     -- Папа только из больницы и прямо заехали за тобой.
     -- А я откуда? Утром из психушки привезли...
     -- Ты голодный?
     Борис  не  ответил, сплюнул на коврик,  растер  ногой и  больше за  всю
дорогу не  произнес ни слова. Когда  они вылезали  на Петровско-Разумовской,
возле подъезда, Игорь Иванович, придержав рукой дверцу, произнес:
     -- Вот что,  Леша.  В редакции  скажи, что у Макарцева  все  в порядке,
самочувствие хорошее, скоро выйдет. А насчет остального -- не надо...
     --  Само же собой,  Игорь Иваныч,  --  обиделся  Алексей.  --  Я  же не
маленький...
     -- Или вот. Что я скоро выйду, не говори, понятно?
     -- Будет сказано, как велели.
     Макарцев захлопнул дверцу, и Леша укатил.
     -- Зачем меня взяли? -- крикнул Борис с порога.
     -- Мы  твои родители,  --  объяснил  Игорь Иванович.  -- Сын  Макарцева
должен находиться дома, а не в тюрьме.
     -- А если в тюрьме лучше?
     --  Подумай об отце, Боренька! У него инфаркт. Подумай о его положении:
ведь он кандидат в члены ЦК!
     --  А почему я всю жизнь должен думать  о его чертовой карьере? Что мне
-- трястись вместе с ним?
     -- Ты  понимаешь, --  произнесла Зинаида Андреевна, -- что  теперь  ему
дорога в члены ЦК может быть закрыта, и это сделал ты.
     -- Одним  фашистом меньше будет.  Да если хочешь знать, я их специально
сбил, этих двоих, чтобы тебе подложить свинью!
     --  Мне? -- Макарцев все еще  растерянно стоял в коридоре в  пальто,  и
испарина покрывала его лоб. -- Врешь, мерзавец! Я ведь твой отец!
     -- Отец? Да отцы-алкаши и то лучше, чем шалашовки!
     -- Я -- шалашовка? Ну, знаешь...
     -- А  кто  же? Дома корчишь принципиального, а  в своем ЦК лижешь  жопы
мудакам.  Да если хочешь знать, скоро таких, как ты, вешать  будут.  Всю мою
жизнь  изуродовал,  паскуда-сталинист!  Ты  не  за  меня  -- за  свою  шкуру
трясешься.
     --  Дурачок!   --   Макарцев   постарался  улыбнуться,  чтобы   обрести
превосходство, но руки от слабости дрожали. -- Да я сам чуть не пострадал  в
годы культа. И ты, и мать. Мы тебе не говорили.
     -- Чуть не пострадал... Да лучше бы ты честно сгнил в лагерях и меня не
позорил!
     -- Сынок, думаешь, я розовый кретин и ничего не понимаю? А не приходило
тебе в  голову, что для тебя я себя и мать сохранил? И  добивался положения,
чтобы тебе было хорошо? Да если б меня  загребли, ведь и тебя отправили бы в
спецдетдом.  Не  сохрани  я  положение,  престиж,  анкету,  не  видать  тебе
института! Выкинули бы из школы, как щенка, на  завод к станку. А ты  живешь
почти при коммунизме и для удовольствия  обвиняешь отца. Узнай  хоть сперва,
чего от жизни хочешь!
     -- А как узнать, если глушат? Как?!
     --  Ладно, я буду тебе приносить французские газеты  и журналы. -- Отец
перешел  к испытанной  форме воспитания  посредством  взятки.  --  Или  даже
американские.
     -- Давно мог носить...
     Наступило затишье, и Зинаида  Андреевна почувствовала,  что  разговор о
политике,   как   всегда,   исчерпался,  закончившись   ничем,  и  интонации
смягчились. Она решила  перевести  диалог мужчин в практическое русло и этим
объединить их.
     -- Ты много пропустил... Надо будет уладить конфликт с институтом.
     -- С каким институтом?
     -- С твоим.
     --  Дураки!  Нет  никакого  института!  Неужели  за  целый  год  вы  не
сообразили, что нет?!
     -- А что же есть? -- Макарцев решил, что Боб их разыгрывает.
     -- Ничего! Я даже и не поступал...
     -- А что же ты делал?
     -- Пил. Слушал музыку. Девок днем водил. Разве тебе мать не говорила?
     -- Зина? -- крикнул Игорь Иванович. -- Слышишь?!
     Она не оглянулась, вышла.
     -- Может, -- тихо спросил отец, -- ты и не комсомолец?
     -- Само собой! Я билет после школы сжег, чтобы взносы не платить!
     Макарцев стиснул зубы и прислонился лбом к дверному косяку.
     --  Что  же это?! -- снова тяжело  заговорил он. -- Будто не в свой дом
попал...  Ну, хорошо,  Борис Игоревич. Не будем о  прошлом. Зачеркнем его!..
Попытаемся жить  сначала.  Подумаем чем заняться.  Работать? Пойти  на курсы
подготовки в вуз?
     -- Если я куда-нибудь пойду, то только в духовную семинарию.
     -- Верить в Бога?
     -- При чем тут Бог? Пойду, чтобы тебе карьеру испортить!
     -- Опять глупые шутки.  Тебе бы  заняться самообразованием и  построить
какой-нибудь фундамент...
     --  Ты мне его уже построил! А пожрать в этом  доме дадут! Или с голоду
сдохнуть? В тюряге хоть баланду наливают...
     Борис ушел на кухню.
     -- Я тебе постелила, Игорь, ложись, -- в коридор вернулась Зинаида.
     -- Вот подарочек мне к выздоровлению. Хоть назад в больницу беги..