ли бы не загрузка
редакционными делами, это было б несложно. Но с утра и до вечера он по горло
в делах -- хозяйственных, административных, организационных.
     Валентин взглянул на часы. На 16.00  его вызывают.  Для поездки в любое
другое место он  мог бы воспользоваться дежурной разгонкой, -- но туда Кашин
добирался  на метро. На площади  Революции  народу  было  много, у гостиницы
"Метрополь"  толпы  иностранцев  и  много  ненаших  автомобилей,  окруженных
зеваками,  заглядывающими внутрь. День был  совсем теплый и такой солнечный,
что  на  окна  верхних этажей  смотреть невозможно -- так  ослепительно  они
сияли. Он и не стал глядеть вверх. Медленно двигаясь к Неглинной, он смотрел
только на женщин, будто никогда их не видел.
     После  зимы,  сняв  с себя теплую одежду,  они  все  словно  обнажились
специально  для него,  стали стройнее.  Юбки поднялись,  открыв колени, а  у
некоторых  вообще ноги целиком и даже  без чулок. Тонкие кофточки.  То,  что
выступает  спереди  и  сзади,  стало рельефней, и  совершенно  полная нагота
отделялась  от Валентина ничтожной толщиной  легкой  ткани.  Сердце  у  него
колотилось. Женщины стали ему доступнее, он чувствовал это всем телом своим.
Вот они, рядом, выбирай любую --  все твои! Пружина внутри у него затянулась
до отказа, но сознание долга не позволяло ему остановиться или идти вслед за
какой-нибудь одной.
     У  подъезда гостиницы "Армения",  напротив  задней части Малого театра,
Кашин по привычке оглянулся,  не идет ли поблизости кто из знакомых. В холле
на часах было без трех минут четыре. Кашин поднялся  на второй  этаж, прошел
мимо  дежурной,  которая  ни  о чем его не  спросила, и постучал  в дверь  с
номером 27.
     В  номере за  столом сидел человек помоложе Валентина. Кашин раньше его
тут не встречал. Человек поднялся навстречу, назвался Похлебаевым и, радушно
улыбнувшись, крепко пожал мягкую  руку Кашина, из которой Валентин по  этому
случаю  заранее переложил  ключи. Предложив  присесть  в  кресло, хозяин сел
рядом в другое кресло, а не за письменный стол.
     -- Мне  вас  рекомендовали, Валентин Афанасьевич, с наилучшей  стороны,
сказали, на вас можно положиться... Тем более что вы наш работник...
     -- Собственно, формально я теперь в органах не работаю.
     -- Знаю! Но сейчас многих подключаем к операции...
     -- Самиздат?
     -- Он! Есть приказ по управлению. Почистим и быстро отделаемся.
     -- Я об этом думал, -- признался Валентин. -- Я в газете недавно. Вижу,
с трудовой дисциплиной плохо,  а мне говорят: тут дело  творческое  -- гайки
завинтишь -- люди перестанут писать. И такие разговоры имеются у руководства
газеты, вот что странно!
     -- Не совсем понял, какая связь?.. -- проговорил Похлебаев.
     --  Прямая!  Скажем,  во  всех номерных учреждениях инженеры  обязаны в
конце рабочего дня сложить свои  записи и чертежи в чемоданчики с номерами и
сдать в спецотдел. Записи в мусор  бросать запрещено. А в редакции что? Мне,
конечно, положено выборочно проверять столы и содержимое мусорных корзин, но
разве  за  всем уследишь?  Кто куда  едет,  что  видит,  о чем пишет? Полный
разброд! А ведь центральная газета!
     --  Вопрос серьезный, но это не нам решать. У нас  задача конкретная...
По нашей картотеке проходит Ивлев Вячеслав Сергеевич.
     -- Есть такой. Рождения 35-го  года,  русский,  член  КПСС, образование
высшее, оклад 180. А разве он?..
     -- Проверяем. Если он, то, естественно, ему захочется выйти на контакты
с  заграницей. Зачем  ждать?  Мы  поможем.  Короче говоря, зовите  Ивлева на
хоккей.
     -- Хоккей?
     --  А  что? --  Похлебаев  поднялся, подошел  к столу и вынул  из папки
билеты. -- Хоккей от наших дел далек, поэтому не будет никаких подозрений...
     -- А почем я знаю, болельщик он, нет ли?
     -- Кадровик, а не знаете... Матч дефицитный, поэтому  вопроса не будет.
Вы с ним пойдете, выпейте вместе пива или чего  покрепче, чтобы снять с него
напряжение, ясно?
     -- Ясно!
     -- А на трибуне сядьте так, чтобы он сидел на 22-м месте, а вы на 23-м.
На двадцать первом же будет сидеть иностранец из ФРГ, тоже наш работник.
     -- Понял вас.
     -- Если поняли, действуйте, больше вас не задерживаю.
     Обратно  по проспекту Маркса Кашин шагал  быстро как мог. Все-таки есть
целый  ряд  вопросов,  которые  органы  не в  состоянии  решить и  вынуждены
обращаться к нему,  Кашину. Теперь он докажет, что  тогдашнее отчисление его
было ошибкой. Валентин не смотрел больше на  женщин, хотя некоторые --  ведь
был  час  пик --  касались его  в толкучке плечами и  прислонялись к нему  в
метро. Теперь  он торопился в редакцию и от спешки даже прихрамывал сильнее,
чем всегда. Шагая по коридору  и  приветливо всем улыбаясь, он сперва прошел
мимо двери с  надписью "Спецкоры", а потом  вернулся, будто  что-то случайно
вспомнил, -- так было лучше. Ивлев сидел на столе и читал книгу.
     --  Дела  идут  --  контора  пишет,  Вячеслав Сергеич, -- весело сказал
Кашин. -- А что, если нам с тобой сходить на хоккей? Встреча, говорят, будет
первый сорт...
     Слава взял со стола лист чистой бумаги, аккуратно засунул между страниц
и отложил книгу.
     -- Валентин Афанасьич, -- ответил он, с интересом оглядев завредакцией.
-- А что, если нам с тобой сходить в Большой театр?
     -- Зачем -- в Большой?
     -- А зачем -- на хоккей?
     -- Так у меня же на хоккей билет лишний есть. Дефицит!
     --  Если дефицит  -- чего  мне  занимать трибуну?  Зови болельщика.  Он
оценит. А мне что хоккей, что балет...
     -- Да я  всем предлагал  -- заняты! -- не сдавался Кашин. -- Мы с тобой
никуда не ходили... Пивка попьем или чего другого...
     Ивлев выпучил на него глаза.
     -- Я на хоккей с детства не ходил и до конца дней не пойду! Это занятие
для дебилов.
     -- А может, до завтра передумаешь?
     -- Отстань!
     Вышел Кашин, думая о том, как тяжело  работать в газете. Есть приказ, а
надо  деликатничать. Кривляются, не хотят. Устал Кашин. Даже на  Кубе, когда
жара стояла немыслимая, и то было легче.
     Вячеслав в лицах изобразил Раппопорту разговор с Кашиным.
     -- Может, он рехнулся?
     Не ответил Яков Маркович. Кряхтя поднялся -- и к двери.  Уже открыв ее,
он пробурчал:
     -- Вы можете обождать меня, старина? Живот что-то схватило.
     Ивлев стал  смотреть через  запотевшее стекло на длинные, словно  мятые
махровые полотенца, облака, медленно уползающие в  левый  верхний угол окна.
Он не заметил, как Тавров открыл дверь и вернулся за свой стол.
     -- Так я и думал, мой мальчик, так я и думал...
     -- О чем?
     -- Насчет  хоккея... Дело  в  том, что Кашин никого из  болельщиков  не
звал. Только вас.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Спросил  четверых -- тех, кто действительно этим дышат.  Знаете, как
они удивились, что Кашин идет на хоккей?  Они бы с удовольствием, но  билеты
достать не смогли. Боюсь я данайцев, дары приносящих.


        62. ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

     Сироткина остановилась в дверях машбюро, помахав над головой письмом.
     -- Девчонки! Кто замуж хочет?
     Руки  немедленно подняли все,  кроме  заведующей машбюро  пожилой Нонны
Абелевой.
     -- Одного хватит, во! -- она провела пальцем поперек горла.
     Машинки перестали стрекотать, но голоса тонули в мягкой обивке стен.
     -- А сама, Надежда? -- поинтересовалась Светлозерская. -- Или нГЎ тебе,
убоже...
     -- Пороху не хватает оседлать?
     -- Ему такие тощие не нравятся...
     -- А ты больше хлеба ешь -- потолстеешь.
     -- Возбудились, --  проворчала  Абелева.  -- Спросили  бы  сперва, кого
предлагают.
     -- Да вы только послушайте, какой жених пропадает! --  сказала Надя. --
"Обращаюсь в  вашу газету  с  просьбой о  помощи. Я хочу  жениться,  так как
нуждаюсь в верном друге  и товарище, с которым могу пройти по жизни. Являюсь
старым большевиком со стажем с 1918 года, ветераном революции  и гражданской
войны. Мне 81 год, я слепну, и мне нужен поводырь". Подпись...
     -- Мать моя! -- всхлипнула Абелева.
     -- Девочки! -- воскликнула Светлозерская. -- Он, небось, Ленина видел?!
     -- Ленина-то видел, но твоих прелестей уже не разглядит.
     --  Да  на меня и без него  глядеть есть  кому, -- обиделась  Инна.  --
Жениться никто не хочет!
     -- Значит, ты,  Светлозерская, согласна?  --  уточнила Надя. -- Так я и
отвечу:  "Идя  навстречу  пожеланию трудящихся,  редакция  "Трудовой правды"
выделяет вам жену-поводыря в количестве одной штуки".
     -- Это он-то трудящийся? Да он персональный тунеядец!
     -- А  ты чего хотела? -- возмутилась Нонна. -- Чтобы и муж  был, и тебя
кормил? Так теперь не бывает!
     -- Надь, -- спросила Инка, прищурясь. -- А шашка у него есть?
     -- Конечно, есть! -- уверенно заявила Сироткина.
     -- Значит, настоящий мужчина!
     --  А  по-моему,  --  изрекла Абелева, --  настоящий мужчина не  шашкой
отличается.
     -- А чем?
     -- Хобби.
     -- Хобби?!
     -- Да  вы не  то  подумали! Тем,  что он болельщик,  или алкоголик, или
марки  собирает...  Ну,  будет,  девчата!  --  строго  осадила  Абелева.  --
Потрепались и за работу.
     Под хохот машинисток Надежда вышла из машбюро.  Светлозерская выскочила
за ней следом.
     -- Надь! Постой-ка, -- хриплым шепотом протянула она и оглянулась,  ища
уголок поукромнее. -- Слушай, вот смех-то! Кашин меня вчера оскорбил...
     -- Ой, -- остановилась Сироткина. -- Как же это?
     -- А вот так! Он же на меня давно  глаза  пялил. Но у меня другие планы
были... А  вчера вечером  он ко  мне на улице будто случайно пристроился.  И
стал опять  в шашлычную звать. Ну, мне жалко стало. Мужик все же... "Шашлык,
-- говорю,  -- я и дома могу  пожарить,  на  сковородке,  если  в  кулинарии
купить..."  Уж он-то  обрадовался!  Не только на шашлык, на водку разорился.
Выпили,  шашлык сожрали  -- сидит.  Я говорю: "Валентин  Афанасьевич, жарко!
Пиджачок бы сняли... А я, если не возражаете, халатик надену,  а то -- весна
все-таки..."  Разделась, халатик  не застегиваю, вышла. Ну,  тут  он немного
ожил, халатик с  меня снял.  Я  говорю:  "Замерзну,  холодно!" А он:  "Вы  ж
говорили, жарко!" И давай халат на меня надевать. "Ладно, -- говорю, -- я уж
как-нибудь  так потерплю..."  Только тут стал  он ремень  свой расстегивать.
Солдатский, между прочим,  со звездой. И  -- ничего не  сделал!  Ни-че-го!..
Подлец!
     Надежда вежливо улыбнулась.
     --  Чего смеешься? Он же меня обесчестил! У меня так никогда не было! Я
теперь целый день не  в  себе. Думаю: может, постарела? Я такого оскорбления
не вынесу... Ведь я его, идиота, уже из плана выкинула.
     -- Из какого плана, Инка?
     -- Из  трех,  с которыми еще не спала.  Как со всеми пересплю, уволюсь.
Пойду в другую редакцию, в "Известия" или "Правду", а  то со скуки сдохнешь!
Говорят, в "Комсомолке" молодых мужиков много, не слыхала?
     -- Слушай, а как Саша на это смотрит?
     -- Какабадзе? Грузины, конечно, лучше русских, факт. Но,  во-первых, он
ничего не знает,  а  во-вторых, ему ничего не обещано. Я  что  --  собака на
цепи?  А они? Они-то что делают! Плевала я  на них! Просто смотреть приятно,
когда  унижаются, врут, даже денег не  жалеют,  когда хотят.  Коты сиамские!
Кастрировать бы всех,  да еще скучнее  жить будет...  С паршивой  овцы  хоть
спермы клок! Я сюда шла, думала начать сверху вниз...
     -- Это как?
     --  Ну,  с  Макарцева, лапушка...  Два раза  в кабинете у него  срочное
печатала. У  него уже глаза  блестеть начали. А  Анна Семеновна  догадалась:
"Чтобы ничего такого,  говорит, с ним не  затевала!" Тоже мне мадонна! Я уже
придумала, как коня оседлать, а Игорь возьми да и рухни с инфарктом. Теперь,
наверно, не дождусь, когда с ним можно будет. Займусь пока Ягубовым.
     -- А не противно, Инка?
     --  Противно? Все его  ругают, а  мне он  нравится. У  него такие губы,
кажется, все бы отдала, чтобы к ним прикоснуться.
     -- Отдай!
     -- А он не берет. Может, брезгует, что я беспартийная?
     -- Он же карлик!
     -- Говорят у карликов...
     -- Чепуха!
     -- Я, Надюша, только своим глазам верю.
     -- Инн! -- Надя  помялась.  Она давно собиралась узнать и  отговаривала
себя, но тут решилась. -- Спрошу, если не соврешь?
     -- Зачем врать? Только с тобой и делюсь. Ну!
     -- Ивлев у тебя в плане?
     -- Не-а...
     Сироткина вспыхнула, хотя другого ответа и не ждала.
     --  Ты чего, дурочка? -- Светлозерская  обняла ее.  -- Да  если  хочешь
знать, это и было-то всего один раз, в турпоходе, только для плана.
     Конечно, глупо, но слезы выступили. Сироткина растерянно моргала.
     -- Не плачь, дурешенька! Умная баба радоваться должна, что мужик спит с
другими.  Значит, без недостатков.  Лишь бы  в подъездах  не целовался. Если
провожает -- это обидно. Постой-ка! Вы что, не встречаетесь? Если  негде, ко
мне  приходите. У меня, ежели на пол не лить,  то  и помыться можно.  Только
вытри потом, а то хозайка орать будет, и за рубль не успокоишь! И простыню с
собой бери. А хочешь, давай вообще без мужиков!
     -- Ты что?!
     -- А  чего? Я  с Райкой Качкаревой пробовала.  Правда,  Райка еще  хуже
мужика -- грубая, как шоферюга.
     --  Да мне  не это  главное,  Инн, -- краснея, сказала  Надя.  --  Мне,
знаешь, хочется в театр с ним... У меня же в жизни не было, чтобы в театр...
Я вообще решила: порву!
     -- Чушь несешь!
     -- Ты меня не знаешь. Решила -- порву!
     Резко повернувшись, Сироткина пошла к себе в отдел.
     -- Надька, где  шляешься? -- набросились на нее учетчицы писем. -- Тебе
раза три звонили. Беги к спецкорам!
     И она пошла, наконец-то твердо решив сказать "нет". В комнате спецкоров
она притворила  за собой  дверь и прислонилась к косяку, не глядя на Ивлева,
сидящего  за столом  и  что-то  списывающего  с книги.  Она набрала побольше
воздуху  в  легкие, готовясь высказать ему  все  спокойно и с  достоинством.
Обязательно спокойно и обязательно с достоинством. И без пауз.
     --  Сироткина, -- сказал  он, не отрывая  глаз  от книги,  --  подойди,
поцелую.
     -- Нет, -- ответила она тихо.
     Большая часть ее решительности,  с таким трудом собранной в одной точке
сознания, израсходовалась на это "нет".
     -- За город поедем?
     -- Зачем?
     -- На дачу к приятелю.
     -- Зачем? -- повторила она. -- Я бы хотела в театр.
     -- А на хоккей? На хоккей не хотела бы?
     -- Почему -- на хоккей? -- Надежда ожила. -- А вообще с  удовольствием.
Куда захочешь, только бы идти, а не лежать.
     -- Ты здорова?
     -- Как никогда!
     -- Тогда поехали.
     После короткого колебания она подчинилась, сказав себе, что порвет там,
чтобы не устраивать разговоров в  редакции.  Надя  отпросилась часа  на три.
Ивлев  ждал ее у метро,  щурясь от солнца.  Доехав до  "Комсомольской",  они
вышли к Казанскому вокзалу, автомат выбросил билеты до  станции Удельная. На
платформе  толкались  бабы  с  мешками.  В  электричке  стоял  тяжелый смрад
непроветренной деревенской избы. По  дороге они молча глядели в окно.  Слава
хмурился, и ей стало его жалко.
     -- Господи, чудо-то какое! Ты  только посмотри! -- Надя схватила Ивлева
за руку и потянула прочь от платформы по улочке, утонувшей в  сосновом лесу.
-- Солнце, птицы, а воздух такой, что с ума сойти можно!
     Плащ на ней распахнулся, касаясь Славиной руки. Надя бежала, а он шагал
за ней, тяжело и медленно, изредка говоря: "Направо. Прямо. Смотри, лужа..."
Дачи стояли слепые, с окнами, заколоченными на зиму от  ворья. На пригорках,
где  уже стаял снег,  желтела  теплая прошлогодняя  трава,  и  легкий  парок
поднимался  от  оживающей  земли.  Вдоль  глинистого  обрыва  торчали свечки
мать-и-мачехи  и готовились  озолотиться. А над обрывом серые ольхи  набухли
бутонами, собираясь распустить сережки.
     --  Не беги! За  углом второй  дом  наш,  --  сказал  Ивлев.  -- Хозяин
говорил, дрова  есть.  Затопим печку -- дом-то, наверно, сырой... Погоди-ка,
Надь. Что это?
     Едва  шагнув  за  угол, Ивлев  остановился,  сжал  Надину руку, потянул
назад. Возле дачи, ключи  от  которой лежали у  него в кармане,  стояли  две
черные  "Волги". Багажник у одной был  открыт. Отступив  за  угол,  Вячеслав
прикусил   губу,   поморщился,   словно  у   него  начал   ныть  зуб.  Мозг,
расслабившийся  от  загородного  приволья,  мозг,  занятый  Надей,  легко  и
счастливо бегущей вприпрыжку впереди, его мозг переключился, вернул Ивлева к
действительности.
     --  Что это? --  спросила  Надя,  с  тревогой заглянув  ему в лицо.  --
Занято?
     Ее мысль катилась по накатанной дорожке, и  Слава не ответил. Их еще не
заметили: обе машины были  пусты. Но в любую  минуту могли заметить, и  надо
уходить.
     По-прежнему  крепко сжимая  Надину руку,  Вячеслав прошел немного назад
вдоль углового соседнего дома. За  двумя заборами  из редкого штакетника был
виден сад, и голые кусты, не обросшие зеленью,  не мешали смотреть. По  саду
ходили пятеро, то и  дело наклоняясь,  будто что-то искали.  К  ним  подошел
шестой. Все они собрались  вместе,  скинули плащи,  отдали ему,  и тот понес
плащи к машине.
     -- Кто это? -- одними губами спросила Надежда.
     -- Они, -- также губами ответил он.
     Сироткина заморгала, сообразив.
     -- А что ищут?
     -- Тайник с рукописями, если уже не нашли...
     -- А кто его закопал?
     -- Кажется, я...
     Мужчины  там, за двумя изгородями, разошлись и снова начали сгибаться и
разгибаться,  двигаясь в разных  направлениях. Теперь  в руках  у них  стали
видны  длинные тонкие  стальные  штыки, посверкивающие  на  солнце. Вячеслав
морщился от боли, будто протыкали не землю в саду, а его самого.
     -- Господи! -- тихо сказала Надя.
     -- Я давно хотел перепрятать. Из-за зимы не успел...
     -- Надо было отдать мне.
     -- Тебе?
     -- Ну конечно! У меня дома -- надежней. Уйдем отсюда, я за  тебя боюсь!
Прошу, уйдем!
     Надежда  потерлась лбом  о  его щеку, повела его,  взяв  за локоть.  Он
подчинился.  Не  сворачивая  и  не  оглядываясь, они  прошли  квартал, затем
обогнули пруд. Дома кончились. Дорожка, мокрая и скользкая, шла к лесу. Тени
от стволов и веток замелькали на их лицах, густой березняк  принял их в свои
владения,  скрыл,  спрятал,  отделил от  остального  мира.  Надя  то  и дело
поглядывала с тревогой на  Ивлева и, чтобы  его успокоить,  просунула руку в
распахнутый его плащ, обняла его за талию, пошла скособочась, спрятав голову
у него под мышкой.
     -- Тебе же так неудобно! -- он взял ее за шею.
     -- А ты остановись...
     Они  долго  стояли   обнявшись  возле  трех  берез  на  сухом  холмике,
напоминающем могилу. Надя начала дрожать.
     -- Тебе холодно? -- спросил он.
     -- С чего ты взял? Просто я не хочу с тобой в театр...
     -- А куда?
     -- На траву...
     Получилось быстро и  плохо. Но она стремилась заставить  его хотя бы на
мгновение забыть  о  том,  что превращало  его в одержимого. И  она добилась
этого, восхищаясь им и чуть-чуть переигрывая свою страсть. Она научилась это
делать и сама так входила в роль, что об игре забывала.
     -- Когда стоишь, трава кажется теплой, -- сказала Надя.  -- Но земля-то
еще не оттаяла... Прости, но мне холоднее, чем тебе...
     Надя не отрываясь смотрела  ему в глаза. Вот они снова потухли. Заботы,
беды, утраты -- что в них? Старость! Он постарел.  У него на висках  сегодня
прибавилось седины.
     -- Хочешь, рожу тебе девочку?
     -- Для полного счастья?
     --  Извини, я  сегодня  дура. Было бы хорошо,  если б можно  было  жить
только для любви.
     -- Надоело бы...
     -- А что  делать? -- тихо спросила Надя. --  Помнишь, ты как-то сказал:
жизнь -- река?  Я  запомнила.  Маленькой я  плавать не умела, не знала,  где
глубоко, где омут... Но теперь плыву сама. Только куда?
     --  Куда все,  Сироткина.  Жизнь предлагает  сто потоков:  человеческие
сношения, быт, службу... Большинство плывет по