заметив у нее на животе небольшой, ладно зашитый рубец.
     -- Аппендицит. Некрасиво?
     -- Красиво! -- он стал целовать шов.
     -- Странно, -- задумалась она. -- Странно, что ты  меня любишь после...
Или ты для вида? Тогда не надо. Я уйду.
     -- Боишься увидеться с Рапом?
     -- Не хочу, чтобы видел тебя со мной.
     -- Чепуха!
     Ивлев лежал на диване и  читал. Надя,  чтобы не надоедать ему, оделась,
села в кухне на табуретку и курила сигарету за сигаретой. Раппопорт позвонил
в дверь, и Надя ему отворила.
     -- Разве я сомневался, что у Ивлева хороший вкус?
     -- Спасибо, -- вежливо ответила она.
     -- По-моему, пахнет жареным, -- весело сказал Тавров, проходя в комнату
в  сопровождении обеих  кошек,  которые  встретили его в коридоре  и  вились
вокруг.
     Рап втягивал воздух большим ноздреватым носом.
     --  Сейчас приготовлю, Яков Маркыч. -- Надежда обрадовалась, что  у нее
нашлось дело, и побежала на кухню. -- Мужики -- чревоугодники!
     -- Чревоугодники? -- переспросил Раппопорт. -- Ивлев, вас оскорбляют!
     -- Ну конечно!  --  щебетала Сироткина. --  Вам  бы  только  пожрать да
женщину...
     -- А еще лучше, -- мечтательно произнес Раппопорт, проходя на кухню, --
пожрать  и  поговорить!  Надежда  юношей  питает,   отраву  старцам  подает.
Правильно сделали, котята, оставив мне пожрать!
     Сев на тахту, он тихо, чтобы не было слышно Наде, прибавил Ивлеву:
     -- За амортизацию оборудования надо платить пивом! Хотя  пива мне никак
нельзя! А почему вы не спрашиваете, что было на собрании?
     -- Ян  Жижка, чешский  герой, требовал,  чтобы  после  смерти его  кожу
натянули  на барабан,  -- Ивлев  прищурился.  --  Не иначе  как Ягубов решил
натянуть кожи не только у чехов, но и у нас!
     -- Да, новая метла чище метет, -- сказал Раппопорт.  -- Закоморному  не
дал  печататься.   Придется  его   деньги   выписывать  на   других.   Гайки
затягиваются, ребятки.
     -- Что Макарцев, что Ягубов -- оба сталинские соколы!
     -- Боюсь, Славик, разница есть: один действительно  сталинский сокол, а
другой-то -- сталинский ворон.
     -- Оба хороши...
     -- Ну, первым выдающимся нацистом был,  как известно, Иван  Грозный, --
проговорил  Яков Маркович. -- Когда русские захватили Полоцк, там обнаружили
евреев. Спросили царя, как с ними быть.  Он велел: "Обратить в нашу веру или
утопить в реке". Для простоты дела утопили...
     --  Ox уж эти  евреи!  --  сказал Вячеслав.  -- Основали  христианство,
сочинили коммунизм. Зачем? Протест у них в крови. И сами потом страдают.
     -- То ли дело московиты! -- в тон ему продолжал Раппопорт. -- У меня за
стенкой  пять  лет  назад  умер сосед. А  фамилия на дверях -- висит. Новому
жильцу все равно. Апатия...
     --  Надя,  пора!  --  сказал  Ивлев,  когда Сироткина  поставила  перед
Раппопортом дымящийся ромштекс и пиво. -- Поговорить и на работе можно...
     Сунув в  рот  кусок хлеба, Яков Маркович  вскочил и, жуя, помог Надежде
надеть пальто.
     -- Ну и как в моем склепе?
     -- Я здесь была счастлива.
     -- Деточка... -- вздохнул Яков Маркович и продолжать  не стал. -- Между
прочим, ребятки, Какабадзе пропал.
     --  Как?!  -- с  тревогой  прошептала Надя.  --  Он  на  съемке. Или  в
командировке...
     -- Э, нет... Заходил его  приятель.  Саша ушел от него ночью и домой не
добрался.
     -- Подумаешь! -- сказал Ивлев. -- Перепил и недоспал...
     -- Он так не пьет.
     -- Утром выясним у Светлозерской, -- успокоил Ивлев. -- Пошли!
     -- Почему у нее? -- удивилась Надя.
     -- Не задавай глупых вопросов!..
     Раппопорт  затолкал  в рот  кусок  мяса  побольше и по  ломтику  бросил
кошкам. Они забрались к нему под бок, пригрелись, замурлыкали. Он вытащил из
портфеля тяжелую серую папку. Открыл и,  продолжая жевать, начал неторопливо
перечитывать "Россию в 1839", сочинение  маркиза де Кюстина,  заедая маркиза
ромштексом и запивая вредным для своей печени пивом.  Но поскольку сочинение
это  было  еще  более вредным,  опасность  пива  уменьшалась.  Тавров  жевал
медленно, лениво, наслаждаясь запретными пивом  и чтением,  а также пока еще
разрешенной тишиной.


        43. СВЕТЛОЗЕРСКАЯ МАРИЯ АБРАМОВНА

        ИЗ АНКЕТНЫХ ДАННЫХ

     Старшая машинистка машинописного бюро "Трудовой правды".
     Девичья фамилия Пешкова, фамилия  по первому браку Вередина, по второму
браку Грязнова, по третьему Светлозерская.
     Родилась 9 ноября 1934 г. в городе Балахна, Горьковской области.
     Русская. Социальное происхождение -- крестьянка. Беспартийная.
     Образование незаконченное (шесть с половиной классов).
     К судебной ответственности привлекалась первым бывшим мужем Верединым и
вторым бывшим мужем Грязновым за  отказ дать развод. (Привлечение к  суду по
гражданскому  иску в  анкете можно  не  указывать.  Примечание  завредакцией
Кашина В.А.).
     Родственников за  границей  и внутри не  имеет.  Муж  --  Светлозерский
Альфред -- старшина-сверхсрочник Внутренних войск МВД. В браке фактически не
состоит. (Записано со слов. -- Кашин В.А.).
     Выполняемая    работа   с   начала    трудовой   деятельности:   доярка
комсомольского  призыва  "Все  на   фермы!".  Машинистка  штаба  в/ч   60307
Внутренних войск МВД. Дворник-машинистка газеты "Красная звезда". Машинистка
"Трудовой правды" -- по настоящее время.
     Военнообязанная. Состав -- рядовой. Годна к  нестроевой службе. Военный
билет ШН З  No 812467.
     Прописана   временно  (сроком  на  6  мес.)  по  адресу:  гор.  Киржач,
Владимирской области, дом Грязновой. Действительно проживает: 123826 Москва,
Ново-Хорошевское шоссе, 27, кор. 2, кв. 44. Тел. 255-21-54.

        СТУПЕНИ СВЕТЛОЗЕРСКОЙ

     Она  пришла по  объявлению,  что требуется  машинистка, и  завредакцией
Кашин оформил ее без  рекомендаций, забыв  даже в  приказе указать  месячный
испытательный срок. О такой решительности и  смелости Валентина Афанасьевича
можно было только строить догадки.
     А получилось так. Она открыла  дверь маленького кашинского кабинетика и
замерла на  пороге,  держа за  спиной  сумочку.  Кашин вопросительно  на нее
посмотрел, но она молча дала ему возможность разглядеть ее, стоящую напротив
окна,  получше.  Не  шибко красивое,  слишком грубо слепленное и простоватое
лицо с излишне сплющенным носом и  маленькими, как их  ни подводи, глазками,
лишь  слегка компенсировалось  светлой  и  безмятежной  улыбкой.  Но фигура!
Назвать ее  Венерой  -- значило  бы обидеть,  поскольку Светлозерская  имела
основания для демонстрации собственного стандарта красоты. Фигура ее, от ног
до  шеи, дышала здоровьем, гармоничной отточенностью  линий  и  неповторимым
сочетанием  неподкупного  целомудрия  с немедленной  готовностью. Сдержанный
Кашин глотнул воздух и чуть не захлебнулся. Он просто присох к ней, заставил
себя глянуть в окно, но то и дело пробегал глазами по вошедшей сверху вниз и
снизу вверх и  снова как бы  равнодушно отворачивался. Теперь, после  паузы,
поняв, что она победила, Светлозерская скромно произнесла:
     -- Я машинистка, по объявлению...
     --  Вы   где  работали?   --  Кашин  использовал  вопрос,  чтобы  более
основательно прогуляться глазами по вошедшей.
     -- В газете "Красная звезда".
     -- А почему хотите перейти?
     -- Мне ваша газета больше нравится.
     -- А зарплата?
     -- Девочки сказали, такая же...
     --  Ну,  что  же?  --  заведующий  редакцией  вскочил  со  своего места
значительно проворней, чем обычно. -- Сделаем так:  садитесь  за  мой  стол,
заполняйте анкету.
     Присев  на край  стула,  Светлозерская  протянула  вбок  длинные  ноги.
Валентин подошел к  аквариуму так, чтобы ему было  видно  эти ноги и выше, и
начал сыпать рыбкам корм. Они устремились к его руке.
     -- Ой, какая прелесть! -- она хлопнула ресницами от радости.
     -- Это верно, -- согласился польщенный Кашин.
     Он плохо умел  переходить с женщинами с официального языка на личный, а
с личного  на интимный  --  и  еще  того хуже. Красивых женщин  он панически
боялся, терялся и краснел.  Отсюда он делал  вывод, что некрасивых  добиться
легче. Лицо у новенькой было некрасивое, и завредакцией мгновенно решил, что
это очень удачно:  с одной стороны, она  ему понравилась, а с другой  -- она
некрасива.  Стало  быть, не будет чересчур много о  себе воображать и оценит
глубину будущего чувства его, Кашина.
     -- Так-с, -- он взял анкету и ходил вокруг, время от времени поглядывая
то в анкету, то на Светлозерскую. -- Значит, Мария Абрамовна?..
     -- Только  по паспорту,  -- строго сказала она.  -- Я прошу, чтобы меня
все звали Инной.
     -- Почему, Маша?
     -- Никаких  Маш!  Имя Маша я терпеть не могу, Мария  -- тем более, а за
Марусю просто готова  глаза  выцарапать, -- она с улыбкой показала,  как она
это сделала бы. -- Я и с мужем-то последним разошлась частично из-за этого.
     --  Хорошо.  Пусть Инна...  --  он  вдруг придумал  ход и  доверительно
наклонился.  -- Сделаем так: я  эту  тайну оставлю  в сейфе, возьму грех  на
душу, как  ответственный за кадры...  Только  вот отчество у вас странное...
для русской...
     Инна, как впоследствии выяснилось,  очень любила, когда ее принимали за
еврейку.  Была  она  патриархальной славянкой,  и  от  имени ее отца  Абрама
Пешкова, дальнего родича великого писателя Алексея-Максима Пешкова-Горького,
ничем не веяло, кроме православной волжской дремучей  старины. Инна привезла
с Волги русые волосы, стянутые в старомодный узел, который ей шел, и хромоту
оканья, которую евреям, при всей их переимчивости, освоить не дано.
     Зацепок в анкете Светлозерской было более чем  достаточно, но Кашин уже
так  настроился  ее  взять,  что  некоторые  изъяны  (например,  неудачливую
семейную  жизнь) оценил как  плюс лично для себя, а другие (вроде отсутствия
московской прописки) принял как выгодный шажок для последующего.  Он, Кашин,
сможет пробить ей прописку, если она хорошо себя зарекомендует.
     У Инны-Марии  была  своя  причина  временной  прописки  во Владимирской
области. Решив развестись со  своим вторым мужем Грязновым, она начала новую
жизнь  и  приехала в столицу.  Тут,  на улице Горького,  Инна  приняла  свою
излюбленную  позу статуи  современной Афродиты  с сумочкой за спиной. К  ней
сразу  стал  клеиться  итальянец,  вышедший  с  Центрального  телеграфа, как
оказалось,  технический представитель фирмы "Оливетти", заключившей контракт
на поставку специальной мебели для ЦК КПСС. Инна встречалась с Альдо у  него
в  номере гостиницы "Берлин" дважды в неделю в течение трех месяцев,  и хотя
он  плохо говорил по-русски,  а  Светлозерская ограничивалась в  итальянском
одним "чао!", она чувствовала, что он открыл ей мир страстей, до этого никем
ей не объясненный. Инну взяла на учет служба внешнего наблюдения. Прошлого у
нее не было,  итальянец поставлял  оборудование в ЦК, и обижать его не  было
указаний.  Предполагалось, что после  его  отъезда Инна будет  встречаться с
другими иностранцами. И тогда  органы решат, что с ней делать. Но едва Альдо
уехал, Инна из Москвы исчезла.
     Появилась она  в Киржаче, под Владимиром,  в доме матери  Грязнова. Тут
она родила  итальянцу  сына, честно  все  сообщив  грязновой матери.  Бабка,
однако,   привязавшись  к  мальчику,  немедля  после  отъезда  бывшей  снохи
ухитрилась  в местном ЗАГСе  черноволосого  худенького мальчика усыновить за
поднесенную курицу и два десятка отборных яиц.  А с Инны  теперь в каждый ее
приезд требовала  денег только на поддержание временной прописки, за которую
надо давать взятку трояк в месяц участковому оперу.
     Освободившись от итальянца и его ребенка, Инна не могла найти себя и от
скучности   окружающей  ее  действительности  согласилась  выйти  замуж   за
сержанта-сверхсрочника Альфреда Светлозерского: его имя напоминало ей Альдо.
Других точек соприкосновения не нашлось.  Долго возле него  продержаться она
не смогла. Он был ей физически  противен, а  его глупые шутки  заставляли ее
морщиться, будто от зубной боли.
     Она уехала в  Москву, решив  начать сызнова,  и устроилась машинисткой,
числясь на должности дворника, так как только на эту  должность ее взяли без
прописки. Работала она в окружении таких же туповатых, как ее последний муж,
полувоенных-полужурналистов.  Она продолжала одеваться в  шмотки, подаренные
ей Альдо,  и от офицеров не  было  отбою. В газете ей нравилось, но хотелось
более  интеллигентного  окружения.  В расцвете своих физиологических сил она
очутилась в "Трудовой правде".
     В машбюро говорили только  о тряпках и мужчинах,  а  в  перерывах между
разговорами  печатали.  Языкастая  умница Светлозерская  прижилась сразу. На
вопрос, сколько у тебя,  Инна, было мужчин, она  немедля ответила  вопросом:
"Когда?  Сегодня?"  Ибо до  вчерашнего  дня  у  нее был  в  жизни  четыреста
восемьдесят один мужчина. Первые  сотни имен стали  выкрашиваться из памяти,
но счет не нарушался.
     -- С какой  стороны ни глянь,  у Инки фигура -- лучшая  в редакции,  --
говорили машинистки с гордостью. -- Жаль, нельзя голой ходить. Любая одежда,
даже импортная, такую фигуру только портит.
     -- Не портит! -- успокаивала их Светлозерская. -- Если сразу раздеться,
то и пообещать нечего. А если мужик выпил, что ему ни  подложи, все красиво.
Так что, девки, не расстраивайтесь!
     С такой  житейской  мудростью, да  получи она  хоть  плохонькое  высшее
образованьице,  Светлозерская могла бы шагнуть ой как далеко! Так считали ее
подруги. Но сама она уговаривала -- не столько их, сколько себя:
     -- Да что вы, девахи! Мне не отсутствие диплома препятствует, а то, что
я женщина: гормон так и прет.
     -- А у мужика разве не прет?
     -- Прет, да после отдых дает, -- отстаивала свою точку зрения Инна.  --
А у нас без перерыва! Если б не гормон, я бы такие высоты взяла!..
     В "Трудовой правде" ей поручали самую ответственную работу. Грамотность
у  нее  была  природная  --  откуда  же  ей  взяться с  шестью-то классами с
половиной?  А  скорострельность выше  всяких похвал,  и  пальцы  никогда  не
болели, и не бюллетенила никогда, даже после абортов.
     -- Самые  несчастные люди в редакции мы, машинистки, -- философствовала
она. -- Мы должны вдумчиво переписывать двумя руками ту белиберду, которую в
отделах, не задумываясь, строчат одной правой.
     Жила Инна  небедно за счет халтуры. Между делом она успевала пропустить
в день две-три  левых статьи.  Из Балахны,  из своего детства,  она привезла
умение гадать на картax, которое  вдруг с  тайным интересом потянуло  к  ней
женщин.  Она  гадала  всем  --  у  всех были  несчастья  или  неопределенные
ситуации. Все мужчины  в редакции от Макарцева до алкашей-печатников в цехах
были  перегаданы  сотни  раз, распределены по королям и  валетам, скрещены с
разными дамами. Много зная, Инна  могла  злоупотребить чьим-то доверием,  но
никогда этого не делала. Мужская  часть редакции называла ее "своим парнем",
хотя все меньше оставалось таких, кто лично не убедился, что она женщина.


        44. ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД

     Утром Ивлев первым делом забежал к Светлозерской. Увидев его в  дверях,
она  помахала  рукой, чтобы  не входил,  мгновенно  поднялась и, изогнувшись
по-кошачьи,  пробралась между  столиками к выходу. У  нее была особая манера
разговаривать со всеми в коридоре, в углу: облокотиться одной рукой о стену,
в другой  держать  сигарету  и  приближаться  полуоткрытыми  губами  к  лицу
собеседника так близко, будто все начнется прямо сейчас.  Дверь машбюро то и
дело хлопала, сотрудники отделов забирали материалы, оставленные с вечера, а
в углу было тихо и темно.
     -- Куда дела Сашку? Не темни!
     -- С чего ты взял?
     -- Неважно. Его мать звонила, сходит с ума.
     --  Ой, Славачка! Не говори!  -- заокала Светлозерская. -- Ей-Богу, ума
не приложу!
     -- Прошлую ночь он был у тебя?
     -- Нет! Обещал приехать, это точно. Друг  из Тбилиси  очутился. Я ждала
до  часу, все к шагам за окном прислушивалась. Он любит приходить,  когда  я
уже в постели, так что я заранее ложусь. Ждала, ждала, а утром просыпаюсь --
одна... Я с тобой абсолютно откровенна, как ни с кем...
     -- У тебя с ним что -- серьезно?
     -- Уж куда! Он сам говорил: "Ты мне идеально подходишь в смысле  секса.
Но жениться мамаша не разрешит". Да мне и не  надо! Главное, он  работает --
криком кричу. Синяки по две недели не сходят. Вот это мужик!
     Она двумя руками повернула лифчик, съехавший от  того, что  она слишком
эмоционально объясняла руками Ивлеву.
     -- Ладно,  Инка, -- Вячеслав  погладил  ее по  плечу.  -- Найдем твоего
грузина. Иди, стучи...
     --  Я  не стучу,  а  печатаю.  Ну-ка, закрой  меня  от  коридора, чулок
подтяну.
     -- Сама, или помочь?
     -- Все вы такие! -- она надула губы. -- Сперва дай застегнуть, а  после
расстегнуть. Топай!
     Стол был  забросан  нечитаными  письмами и  старыми  блокнотами.  Ивлев
придвинул к себе  телефон,  взгромоздил на  него  телефонную  книгу  и  стал
думать, где ее открыть. Поколебавшись, он начал с моргов.
     В  тех  пяти,   где  Какабадзе  мог  по  случайности  оказаться,  среди
опознанных трупов он не значился. К неопознанным можно будет вернуться, если
другие ходы не дадут результатов. Если Сашка был жив, задача облегчалась.
     Вячеславу пришло в голову, что Какабадзе рванул в свой Тбилиси, сидит с
друзьями и потягивает "Изабеллу". Но он тут же отказался от такой версии. Об
этом знал  бы тбилисский  друг или мать.  Можно  сразу  позвонить  дежурному
милиции  города,  но там разговор  записали бы на пленку,  а Ивлев  не хотел
преждевременно поднимать шума, чтобы не повредить Саше. С телефонной трубкой
в руках  он прогулялся  по  приемным  покоям  скорой  помощи. Нет, такого не
доставляли. По госавтоинспекции дорожного  происшествия с участием такого-то
не было. Впереди маячил тупик, когда затрещал телефон.
     -- Вячеслав  Сергеич,  -- услышал он официальный  тембр  Раппопорта. --
Зайдите не мешкая ко мне...
     Тавров  расхаживал по  комнате,  размахивая руками,  что было признаком
крайнего  возбуждения.  На краешке  стула  сидела  миниатюрная  старушка лет
восьмидесяти.   Лицо  --  сморщенный   кулачок  с   глазами-бусинками.   Она
часто-часто   моргала,  загипнотизированно  поворачивая   голову  следом  за
бродящим взад-вперед Яковом Марковичем.
     -- Садитесь, Ивлев, -- Раппопорт сделал широкий жест рукой.
     -- Степанида Никитична, не могли бы вы повторить?
     -- Сначала?
     -- А что? Этот наш сотрудник тоже обязан послушать.
     И, обратившись к Ивлеву, Тавров прибавил:
     -- Степанида Никитична -- постоянная подписчица  нашей  газеты,  бывшая
учительница, любит искусство,  в частности музыку и  живопись.  Она давно на
пенсии, общественница ЖЭКа. Кроме того, она человек с принципами.
     --  Ах,  не в  этом дело, Яков Маркыч! А в  том, что  я  живу на втором
этаже.
     -- Запомните, Ивлев, на втором!
     -- А  на первом, подо мной, милиция. Точнее, как  я выяснила,  КПЗ... Я
живу  одна,  у  меня всегда  тихо.  Телевизор я  пре-зи-раю!  И ночью  из-за
бессонницы слышу каждый шорох. Я слышу, как внизу отпирают и запирают двери,
что кричат.  И удары, когда  в  КПЗ бьют кого-то, тоже  замечательно  слышу.
Между  прочим,  они  бьют  каждую ночь,  но  обычно пьяных, хулиганов и тому
подобную публику. У них там такой педагогический метод. А  позапрошлой ночью
я приняла две таблетки димедрола и уснула, потому  что ездила к своей сестре
в  Загорск и очень устала. Но среди ночи  проснулась:  удары были такие, что
дом вздрагивал.
     -- Внимание, Ивлев! -- вставил Раппопорт.
     -- Человек, которого били, пытался объяснить, что его фамилия Какабадзе
и  что  он  из  "Трудовой  правды". Естественно,  я не  поверила,  что может
хулиганить человек, облеченный столь высоким общественным положением. Что-то
тут  не так! Я встала, пошла к телефону, позвонила 02