идесятилетием,  похвалив: "Редактор Макарцев  --  наш
человек!"
     Еще в молодости  Макарцев стал славен тем, что умел выделить в человеке
основную примету, и он не раз слышал, как  эта кличка прилипала к владельцу.
Именно Игорь назвал будущего сменщика Хрущева человеком с густыми бровями, и
эта примета пошла потом гулять, родив известный анекдот о сталинских усах на
более высоком уровне. В свите "человека с  густыми бровями" Игорь участвовал
в государственных визитах.
     Сам-то Макарцев догадывался, что чувствует  себя твердо  не потому, что
имеет старые связи в ЦК, и не потому, что помогал Молотову, Хрущеву и теперь
человеку с  густыми бровями. Сила Макарцева состояла в  том,  что он еще при
Сталине  был  странным  образом допущен  к  вечному  члену Политбюро.  Не  к
двадцать  седьмому бакинскому комиссару, который  никогда реальной власти не
имел, и не к Первому Маршалу, которого в 56-м, по выражению Хрущева, попутал
бес, а к тому, который всегда оставался в тени.
     Макарцев  понимал,  что  старейшина  аппарата,  которого  он  про  себя
именовал худощавым  товарищем, --  уникальная  личность  на  фоне  остальных
членов Политбюро.  Его стиль -- старомодность. Он  сам считал себя ленинской
гвардией, хотя и не имел к ней отношения. Он был преданным сталинцем, однако
втайне считал, что массовые репрессии нецелесообразны, держать в повиновении
народ можно  и без этого, и оказался прав. Он единственный из  них, казалось
Игорю, по-прежнему верит во что-то, -- остальные циники. Теперь он держит  в
руках все нити внутренней и внешней  идеологии, и  эта незаметность дает ему
особое удовлетворение.
     Только догадываться мог Макарцев,  чем он,  рядовой инструктор, обратил
на себя внимание. Но однажды  его пригласили на дачу  к худощавому товарищу.
Тот встретил  Игоря в парке. Худощавый товарищ  был  в длинном  габардиновом
китайском  плаще, с  зонтиком и в калошах, хотя стоял солнечный июнь. Калоши
давно  прекратили выпускать,  но  для  него  делали  специально на резиновой
фабрике "Красный треугольник",  об этом  Игорю рассказал  как-то  по секрету
директор фабрики.
     Пили чай на  воздухе,  под липами. Макарцев старался показать,  что  он
неглуп,  скромен,  и гадал, зачем он мог понадобиться. Хозяин  рассказывал о
том, как  он  по  настоянию врачей  бросил  курить.  Игорь  тут  же  погасил
сигарету. Худощавый товарищ усмехнулся и предложил должность помощника.
     -- Мне нужен работник, который умеет писать и понимает, зачем пишет.
     Это  было  тем более  неожиданно: считалось, что  худощавый  товарищ --
единственный, кто пишет  свои доклады сам. Игорь, конечно, согласился; отказ
мог  стать  концом его  биографии.  Однако  будущий шеф  вдруг был  назначен
Сталиным редактором "Правды".  Он  снова  пригласил  Макарцева, и  они опять
хорошо  поговорили. С тех пор Игорь стал периодически бывать на чаях (ничего
более крепкого хозяин не пил). С годами чаи стали реже, но сохранялись.
     Отношения эти не были ни дружбой, ни обязательными, как у  подчиненного
с начальником, скорее -- взаимовыгодным симбиозом. За чаем Макарцев угадывал
некоторые предстоящие поветрия  наверху, а товарищ,  предпочитающий  быть  в
тени,  узнавал дуновения снизу. Макарцев был для него партийцем того уровня,
ниже которого  он не опускался. Были тут  и  недоговоренности, но  они обоих
устраивали.  Эту  связь  Макарцев скрывал  даже  от  Зинаиды.  Ему казалось,
чаепития под липами чем-то унижают его, а чем -- не хотел себе объяснять.
     Не только  отдел  пропаганды  ЦК  руководил  "Трудовой  правдой",  но и
худощавый  товарищ во время чаепитий, хотя об  этом никто не говорил. Именно
им Макарцев был включен в  группу  подготовки  наиболее  важных  выступлений
человека с густыми бровями. А затем, на XXIII съезде, -- в список кандидатов
в члены ЦК.
     Однако чем  дольше не было сучков, тем навязчивей  становилась мысль об
их скором  появлении. Взлеты увеличивали риск падения. Макарцеву шел  шестой
десяток,  и  ему было что терять. Материальные  блага он не очень  ценил, но
положение  по-прежнему его волновало. Стабильность он мог чувствовать только
в  движении  вверх,  но в  последнее  время  оно замедлилось.  А ведь  стоит
остановиться, и начнешь  катиться вниз. Здоровье стало  не  то. Каждый день,
хотя  и  старался  об этом  не  думать, у него  что-нибудь болело:  то спина
(отложение  солей, как говорили  врачи), то  печень.  Он любил  поесть  -- и
переедал,  любил выпить.  Что  касается  женщин, то, когда заходил  о них  в
мужской компании  разговор, он с улыбкой говорил,  что к старости понял одну
простую   истину:   конституция  у   них  у  всех  одинакова.   Как  говорил
старик-лесничий из-под  Тамбова, сколько  ни ищи,  у которых поперек, --  не
найдешь.
     Разумеется,  Макарцев понимал, что занятый  им  пост -- не  предел,  но
некая апатия  и  внешние причины, ему  неясные, не позволяли быть  активнее.
"Меня порядочность  погубит",  --  хвалил  он себя  за  то, что не  двигался
вперед, как некоторые, наступая на ноги соперникам.
     Несмотря  ни на  что, Игорь Иванович верил в торжество коммунизма. Не в
средства (они себя изрядно  скомпрометировали), а  в  результат,  в счастье,
которое должно наступить когда-нибудь. Не для него -- для других.
     В  дни чешских  событий  прошлого 68-го  Макарцев  думал:  не пойдем на
крайность,  не введем  войска. Даже при Сталине с  Югославией не  смогли так
поступить. Будь я наверху, я бы не допустил.  Он симпатизировал  Дубчеку, но
так глубоко в душе,  что и себе не признавался. Игорь  Иванович не  разделял
самодовольства нынешних  руководителей,  для которых  партийные функции выше
человеческих. Послабления  страшат их.  Он  бы наверняка  действовал  иначе,
интеллигентнее.  Впрочем,  неизвестно,  какие  соображения  возникли   бы  у
Макарцева,  пройди он оставшиеся  четыре ступени: член  ЦК, кандидат в члены
Политбюро, член  Политбюро,  член группы  сильных в Политбюро. Нет, нет! Его
программа-максимум -- еще одна ступень.
     Внешне это  раздумье никак  не проявлялось.  Он боялся  отторжения даже
внутри себя, а уж тем более вовне. Не столько инерция, сколько здравый смысл
стал  сильнее его  самого, диктовал поступки, линию поведения. Кто-кто, а уж
Макарцев не мог не предвидеть подводных течений.
     У  него  дважды  выясняли,  сколько  лиц   еврейской  национальности  в
"Трудовой правде".  Он понимал: идеологические  мышцы  после чешских событий
напрягаются. Он успокаивал себя, что это  необходимо, что он будет соблюдать
меру. Однако в середине декабря 68-го Макарцеву пришлось понервничать.
     Недели  две у  него гостила  теща из  Ростова-на-Дону.  Она  ходила  по
музеям, в ГУМ и ЦУМ, восхищалась длиной очередей.
     -- Зять у меня такой ответственный -- не поговоришь, -- шутливо ворчала
она. -- Впрочем, я и сама в бегах...
     -- Да не стойте по очередям! Составьте список, я пошлю шофера...
     -- Нет уж, Гарик! Не хватало еще вам забот прибавлять...
     Теща была старше  его на пять лет  и постоянно это подчеркивала. Раз он
приехал домой рано -- председательствовал  в  Доме журналистов на всесоюзном
совещании  газетчиков  по  идеологической  работе, устал,  хотел сразу лечь.
Кроме  тещи, в  комнате  сидел незнакомец с  короткой  шкиперской  бородкой,
похожий на ученого -- из нынешних. Вот тещенька и хахаля завела!
     Гость поднялся со стула, протянул руку и, внимательно поглядев в глаза,
резковатым голосом произнес:
     -- Александр.
     -- Игорь, --  сразу ответил Макарцев, хотя столь неофициально уже давно
не знакомился.
     --  Сестра  Настя  с ним в одном  классе училась, -- объяснила теща. --
Дружили, играли  вместе. Я его последний раз в Ростове перед войной  видела.
Саня как раз университет  кончал. Разыскала вот.  А на улице бы не узнала...
Гарик, вы голодный?
     Теща вышла на кухню.
     --  Вы  какой  факультет кончали? -- спросил  у Сани Игорь.  Спросил не
потому, что интересно, а для разговора. -- Физический?
     -- Физмат, -- сказал гость.
     Макарцев даже не похвалил себя за проницательность. Что-что, а людей он
быстро  понимал. Теща поставила перед ним тарелку: холодную куриную  ножку и
два помидора -- как он любил.
     -- А вы не ужинаете?
     -- Благодарствую, -- буркнул гость.
     Не очень-то он был разговорчив.
     -- Не хочет,  -- объяснила  теща.  --  Говорит,  сыт.  А я  по  вечерам
сохраняю талию. Как говорят французы, минуту на языке, всю жизнь на бедре.
     --  Вы редактор  "Трудовой правды"?  -- Александр  покосился на красные
свежие декабрьские помидоры.
     Было  непонятно, хочет он в связи с этим о чем-то попросить (есть,  что
попросить у главного редактора газеты, -- этому Игорь Иванович не удивлялся,
воспринимал  как  должное  и  по  мере возможности помогал) или тоже спросил
просто для вежливости.
     -- Да, я журналист, -- подправил Игорь Иванович и продекламировал: -- В
тридцать  лет очки себе закажешь, в тридцать пять  катары  наживешь, в сорок
лет "адью", ребята, скажешь, в сорок пять убьют или помрешь...
     -- Это чье сочинение?
     --  Народное.  Молодые  газетчики,  подвыпив, поют. А кто  постарше  да
перевалил рубеж, помалкивает.
     -- Вам сколько?
     -- Отстукало пятьдесят шесть.
     -- Выходит,  не все пророчества сбываются! -- гость  опять покосился на
алые помидоры.
     -- Зато у меня радикулит, печень пошаливает, -- улыбнулся Макарцев.
     --  В физике есть такое  понятие -- порог.  Вода,  вода -- и  вдруг  за
порогом -- лед, другое качество. У человека, думаю, пороги относительны.
     -- А как твое здоровье, Саня? -- спросила теща.
     -- Лет  десять назад, думал, наступил мой порог. Врачи пугали: обречен.
А вот вытянул сам себя за уши... Ну, мне пора. Я по вечерам тоже работаю...
     -- В режимном институте? --  спросил Макарцев, снова уверенный,  что не
ошибается,  поскольку большинство исследовательских  учреждений  -- почтовые
ящики.
     -- Почти! -- гость поднялся. -- Желаю вам!
     Они пожали друг другу руки, и теща пошла  проводить одноклассника своей
сестры.  В коридоре  слышались их приглушенные голоса, смех.  Игорь Иванович
отставил тарелку, налил  полстакана боржоми, выпил, подождал  отрыжки, вынул
губами из пачки "Мальборо" сигарету, сладостно затянулся. Теща  вернулась.--
Понравился мой гость?
     -- В общем... -- корректно пробурчал Макарцев, уже думая о своих делах.
     -- А скромник какой! Ведь весь мир о нем говорит и пишет!
     -- Весь мир? -- Макарцев вынул сигарету изо рта. -- Да кто он такой?
     -- Иногда вы меня удивляете, Игорь! Солженицын.
     -- Сол..?! -- Макарцев закашлялся.
     -- А что удивительного?-- Нет, ничего...
     Он встал и скрылся в спальне.
     "Раковый корпус", когда решался  вопрос  о  публикации в  "Новом мире",
Макарцеву дал почитать худощавый товарищ, предпочитающий  быть в тени. Игорь
Иванович вернул верстку через три дня.
     -- Ну как? -- спросил тот. -- Твардовский ждет ответа.
     -- Не знаю. Если выкинуть намеки, то, может, разрешить?
     -- Мы-то с тобой правильно понимаем.  А масса? И потом, разреши это  --
завтра попросят еще острей! Солженицын -- не наш человек.
     Прежде всего вылезла обида на тещу. Макарцев, походив по спальне, вышел
снова. Теща мыла на кухне посуду.
     --  Учтите, что  вашего  Саню, --  он сознательно  не хотел произносить
фамилию, -- скоро исключат из Союза писателей за антисоветчину!
     -- Это будет большой ошибкой! В свое время  ругали Есенина, Пастернака,
Булгакова, а теперь?
     -- Вы хоть  знаете,  что он  имеет  связи с заграницей  и  за ним ведут
наблюдение органы?
     -- Это же глупо! Он честный человек, честнее нас  всех. Ему еще недавно
хотели Ленинскую премию дать.
     -- Да, он обнялся с Хрущевым.
     -- А без Хрущева -- он уже не талант?
     --  Не  хочу  я спорить  о его  таланте. Но, приведя  его сюда, в какое
положение вы меня ставите?!
     -- Ах, вот вы, Гарик, о чем!
     -- Допустим, на меня вам плевать, -- не давал он ей отговориться, -- но
о дочери  и  внуке вы  подумали? Их положение тоже зависит, между прочим, от
меня!
     -- По-моему, сейчас не тридцать седьмой!
     -- Много вы понимаете! Может, я даже симпатизирую этому вашему Сане. Не
исключено, что он без пяти минут Лев  Толстой. Так  это или не  так,  пускай
потомки  разбираются.  Вы  учительница  литературы,   а  я,  как  говорится,
ответственный  партийный работник, черт побери! И  мои симпатии и  антипатии
определяете не вы и не ваш одноклассник!
     -- Не мой, а Настин!
     -- Пусть Настин!..
     --  Я поняла, не будем заниматься политграмотой... Больше вы  о нем  не
услышите. Я имею в виду, не услышите от меня.
     И теща с достоинством вышла.
     -- Извините за резкость, -- бросил он ей вслед.
     Но  еще и на другой день он был  зол на нее. Она,  конечно,  говорила с
Зиной и с внуком. Не хватало еще, чтобы сын начал презирать его за трусость!
     Известно  ли  там,  что  Солженицын  был  у  него  дома?  Целесообразно
застраховаться.  Решение, как это сделать лучше, голова подыскивала ночью, а
выдала утром,  когда Игорь  Иванович заехал  в ЦК.  Шагая  по  коридору,  он
объяснил себе, что  вправе  наступить на свои интеллигентские соображения по
мотивам  идейным  и,  помня  о  чаепитиях  под  липами,  заглянул в  кабинет
помощника человека, предпочитающего быть в тени.
     Хомутилов,  помощник  по печати,  сухой  и длинный, похожий  на  своего
хозяина, говорил  мягко и  неторопливо. Знакомы  они  были с конца тридцатых
годов.  Макарцев попросил  провентилировать, не сможет ли сам принять его по
короткому и важному делу.
     Приняли его в тот же вечер.  Игорь  Иванович  доложил,  что в  редакцию
поступает масса  писем трудящихся, осуждающих Солженицына. До сих пор газеты
хранили молчание, может быть, теперь пора дать  несколько откликов? Макарцев
понимал,  что  здесь  может  не  понравиться,  когда   советуют,  как  вести
идеологическую линию, но в случае чего  он застраховывался  от  обвинения  в
симпатии  к  Солженицыну.  Во  время  приема,  однако, худощавый  товарищ не
высказал своего отношения, а захотел взглянуть на письма.
     В  редакции Макарцев вызвал исполняющего обязанности  редактора  отдела
коммунистического воспитания Таврова и предложил срочно подготовить отклики.
Через полтора часа  они лежали  у Игоря Ивановича  на  столе под  заголовком
"Клеймим  позором!".  В тексте  говорилось  о Солженицыне  все,  что  нужно.
Макарцев зачеркнул заголовок и  написал: "Протестуем!". Он знал,  что всякая
кампания разгорается постепенно и надо оставить керосина про запас.
     День спустя Хомутилов позвонил Макарцеву и разрешил  поставить в номер.
Газета  вышла, и он думал, теща не  удержится, выдаст ему нечто обидное.  Но
вечером  Зинаида  сказала,  что  она проводила  мать на  поезд.  Мать хотела
остаться на Новый год, а сегодня вдруг передумала.
     -- Хоть бы попрощаться позвонила, --  сказал он, в душе  довольный, что
не позвонила.
     -- Просила тебя поцеловать.
     Значит, теща ничего не сказала Зинаиде.
     -- Пусть хоть вообще к нам переедет...
     -- Она у меня самостоятельная, Гарик, ты знаешь!
     После  "Трудовой правды" кампания против  Солженицына  была  поддержана
всеми  газетами,  ТАСС  и иностранной  коммунистической  прессой.  Макарцева
похвалили на идеологическом совещании в ЦК за правильную линию. Так он снова
чуть не зацепился за сучок, но обошлось.
     В таких действиях  была особая радость: в  любых обстоятельствах всегда
поступать, как нужно партии, хотя ты лично можешь с чем-то и не согласиться,
даже считать иначе. Да, иначе, поскольку ты не машина, а живой  член партии.
Но, конечно, не согласиться в душе, не высказывая этого. Поступить ты обязан
так,  как  считает  партия.  Тут-то  и  коренится  разница  между  ленинской
принципиальностью    и    принципиальностью     абстрактной,     аполитичной
совестливостью.
     В молодости Макарцев терзался, чувствуя, что иногда из-за необходимости
выполнять нелепые  приказы унижается его  собственное достоинство. И нащупал
выход:  достоинство  не  страдало  в  том  случае,  если   он  сам,  еще  до
постановления, мог постичь, что в данный момент партийно, а что нет.  Плохой
же,  недалекий партийный руководитель ждет указания. И хотя в конечном счете
результат один, поскольку  предвидеть -- значит  поступить  в соответствии с
постановлением,   которое  еще  не  поступило,  --  принципиальная   разница
несомненна,  как  разница  между словами "угадать" и "угодить".  Без  ложной
скромности Макарцев относил себя к хорошим партийцам.
     Однако  же  нелегко  двигался  он по  жизни,  не  избежал нравственного
дискомфорта. Был у него близкий друг, или приятель -- дело, в  конце концов,
не  в названии. Во всяком случае, не чужой  человек,  как Солженицын,  когда
ничто личное не задето. С  Андреем Фомичевым,  редактором "Вечерней Москвы",
виделись они то часто, то реже, но перезванивались регулярно. Анна Семеновна
знала: с Фомичевым соединять немедленно, что бы в кабинете ни происходило.
     Они вместе  начинали. Оба любили газетное дело, оба были полны энергии,
оба  удачно избежали  неприятностей определенного  периода,  хотя  висели на
волоске.  Возможно,  помогло  и то,  что  они  предупреждали друг  друга  об
оплошностях. Так или иначе, но  остались невредимы и даже  выросли. Макарцев
ушел вперед, а Фомичев старился в городской "Вечерке".
     Им всегда было что наедине обсудить. Каждый серьезный шаг обговаривали.
На совещаниях  в  ЦК находили друг  друга в кулуарах и садились рядом. Ну, а
деловые просьбы  -- поставить в номер материал,  который  надо поставить, но
почему-либо это  неудобно в своей газете, -- тут уж зеленая улица. Звали они
друг друга  не по именам, а просто по фамилиям  -- так привыкли. И  жены  их
звали также. Погорел Фомичев при Хрущеве, нелепо и мгновенно, с Макарцевым и
посоветоваться не успел.
     Сообщение ТАСС о запуске первого  в мире космонавта Гагарина  поступило
вскоре после того, как он в действительности благополучно приземлился. В это
время  очередной номер "Вечерки" Фомичев  уже подписал  в печать. Тогда  над
тассовкой не стояло,  как  теперь,  указаний,  обязательно ли  печатать всем
газетам,  на какой  полосе, с  фотоснимками или  без.  Фомичев  заколебался.
Поставить сообщение в  номер  -- значило задержать газету. Горком по головке
не погладит. К тому же по радио новость известна. Когда его вызвали в  ЦК, о
причине  он  еще  не  догадывался. И совсем  растерялся, увидев  перед собой
Хрущева и Политбюро в полном составе.
     -- Кстати,  товарищи! --  сказал  Хрущев.  --  Вчера на даче я открываю
"Вечерку" и вижу, что о Гагарине в ней ни слова! Об этом сообщили все газеты
мира, даже буржуазные. Не поверили только два человека: президент Эйзенхауэр
и товарищ Фомичев. Что же получается? Фомичев хуже буржуазных редакторов.
     Фомичев, в  мгновение покрывшийся красными пятнами, с  тревогой  поднял
руку, как на уроке, и, чувствуя, что надо объяснить неувязку пока не поздно,
дрожащим голосом произнес:
     -- Позвольте мне сказать... Дело в том, что я, как редактор...
     --  Вы,  Фомичев,  -- остроумно парировал Хрущев, --  уже не  редактор.
Какой следующий вопрос?..
     Вечером после нокаута  Фомичев приехал  к  Макарцеву. Они выпили,  пока
Зинаида  кормила их и поила  крепким чаем с  ватрушками  с корицей,  которые
Игорь особенно любил, они со всех сторон обсудили ситуацию.
     Если  бы снял горком, можно  было  бы попытаться в  ЦК  заменить снятие
строгачом или переводом  в другую газету, хотя и тут маловероятно. Ну,  а уж
если  снял лично  Хрущев,  Фомичеву  оставалось гордиться, что  назначал его
горком, а освобождало Политбюро.
     Фомичев как-то сразу надломился, сгорбился, стал каждый день заезжать к
Макарцеву жаловаться  на несправедливость, просил  взять  его  на  небольшую
должность --