я чего мы, несмотря ни на что...
     --  И  чтоб  мы  всегда гуляли  на именинах,  а  наши враги  гуляли  на
костылях, -- подхватил Раппопорт.
     Это был  ритуал, молитва  и  дань времени в одночасье. Ивлев  не допил,
поперхнулся,  на  дне немного  осталось. Он оторвал  кусок чистой  бумаги на
столе у Якова Марковича, пожевал и сплюнул в угол. Закаморный, хлебнув одним
глотком  до дна, задышал  усиленно  и  глубоко, по системе йогов,  закусывая
кислородом.
     -- Ну что? Заводная лягушка запрыгала? -- спросил Максим.
     --  Разве может быть иначе?  --  удивился  Яков Маркович. -- Три  этапа
выпуска газеты  по  закону Раппопорта.  Первый этап  --  всеобщий  бардак  и
неразбериха.  Второй  --   избиение   невиновных.   Третий   --  награждение
непричастных.
     --  Мы непричастные?! --  возмутился  Ивлев.  -- Не вы ли втянули нас в
авантюру с субботником?
     -- Я  никого никуда не втягиваю, Славочка.  Я  плыву по течению, обходя
омуты.  В  данном  случае я просто назвал  вещь своим  именем. --  Раппопорт
указал пальцем на телефон и договорил шепотом. -- Я открыто сказал, что труд
у нас рабский, а они почему-то орут "ура".
     --   Это    же    надо!   --    пробормотал    Ивлев.   --    Заставить
двухсотпятидесятимиллионный народ вкалывать задарма, да еще в субботу, когда
по всем еврейским законам работать грех! И это сделал наш простой  советский
Раппопорт!
     -- В Библии  сказано, --  заметил Максим, -- не человек  для субботы, а
суббота для человека. Рап исправил Библию: человек -- для субботы!
     -- Погодите, еще  не то будет!  -- мрачно сказал Тавров. -- По субботам
будут  субботники,  по  воскресеньям  воскресники.  Праздники присоединим  к
отпуску, отпуск -- к пенсии. Пенсию потратим на лечение.
     -- Как тебя народ терпит, Рап? -- спросил Закаморный.
     -- Народ? Народ меня любит, -- он ласково погладил телефон.
     -- Гвозди бы делать из этих людей, больше бы было в продаже гвоздей! --
продекламировал Ивлев.
     -- Вы повторяетесь, Вячеслав Сергеич, -- заметил Закаморный. -- Я налью
еще, если позволите...
     Он  поднес к  глазам  бутылку, прикинул объем и двумя резкими наклонами
горлышка точно разделил оставшееся содержимое между Ивлевым и собой.
     -- Субботник  -- ограбление  века! --  театрально произнес  Максим.  --
Выпьем же, Славик, за автора дерзновенного проекта, который скоро вытащит из
народного кармана миллиарды. Жаль,  не для себя. Сам он останется нищим. Ему
даже нечем заплатить партвзносы. За Якова Марковича Тавропорта, нашего вождя
и учителя!
     Он выпил, послонялся по комнате. Ивлев отглотнул, закурил.
     -- Не будешь допивать? -- спросил Максим у Ивлева. -- Тогда я...
     Он допил остаток из ивлевского стакана.
     -- Быть алкоголиком -- это тебе не идет, Макс, -- заметил Раппопорт. --
Опускаешься...
     -- Чепуха! Я делаю то же, что и вы, Яков Маркыч, только в другой форме.
Мы, алкоголики, ускоряем агонию и, значит, способствуем прогрессу.
     -- Прервись,  Макс! -- попросил Яков Маркович. --  Уж больно настойчиво
звонит.
     Тавров перегнулся через  стол  и, сделав знак рукой, чтобы все умолкли,
снял трубку.
     -- Это Яков Маркович? -- спросил грудной женский голос.
     -- Ну и что? -- ответил он несколько раздраженно.
     -- Я Макарцева.
     -- Кто?
     -- Зинаида Андреевна, жена Игоря Иваныча...
     -- Ах, простите... Я сразу немножко не сообразил... Тут у нас небольшое
совещание... Как себя чувствует?..
     Он чуть не назвал имя, но прикусил язык.
     -- Ему лучше. Уже разрешили  разговаривать. Он просил, чтобы вы заехали
к нему. Он просил, чтобы в редакции не знали... Зачем-то вы ему очень нужны.
Его сегодня перевезли с Грановского на Рублевское шоссе...
     -- Ясно! Завтра буду.
     -- Спасибо. Пропуск уже заказан. Машина вам нужна?
     -- Нет уж, сам как-нибудь...
     Раппопорт некоторое время стоял в раздумье.
     -- Макарцевская жена? -- спросил Ивлев.
     -- С чего вы взяли?
     -- Допереть нетрудно... Что ей нужно?
     -- Шеф хочет меня поздравить.
     -- Только-то!
     -- Разве этого мало? По коням, чекисты! По-русски говоря, шабаш!
     -- "Шабаш" -- русское  слово? --  удивился  Максим Петрович.  -- Ничего
подобного! Это слово древнееврейское и означает "суббота".
     -- А в словарях -- оно русское. И это скрывают от народа.
     -- С твоей помощью, Рап, оно обрусело.
     -- Давайте расходиться, дети, пока пьянку не застукал Кашин.
     Закаморный взял  со стола  пустую  бутылку и сунул во внутренний карман
пальто.


        30. ХОЛОДНОЕ СТЕКЛО

     В  тот  вечер  "свежей головой" была Сироткина. Дежурить по номеру было
для нее мучением.  Надежда была  общительна, а  редакция  к вечеру  пустела.
Приходилось   накапливать  информацию   внутри  себя,   держать  новости  до
следующего  дня. И потому  ей было скучно.  После того как  Ягубов  подписал
номер в печать, все уехали, и в редакции осталась Надя одна.
     На подписанных  полосах  в  цехе  кое-что  доисправляли,  потом  полосы
увозили снимать  матрицы. Полосы,  теперь уже ненужные (если  не  произойдет
ЧП),  привозили обратно  и  наутро, когда  они  уже не  могли  понадобиться,
рассыпали. Матрицы шли  в стереотипный цех. Чумазые стереотиперы отливали  в
металле  полукруглые  щиты,  и  написанное на  хлипкой бумаге  хлипкое слово
обретало  металлический   звон.   Крюки  транспортера  несли   стереотипы  в
ротационный  цех.  Там  их ставили в  ротации, подгоняли, просовывали  между
валами  бумагу, пробовали  пускать  машины. Краска ложилась  неровно. Машины
останавливали, стереотипы снимали, подкладывали обрывки газеты под те места,
где краска легла  плохо, снова ставили стереотипы на  место  и опять пускали
машины. Потом начиналась возня с совпадением второй, красной краски, которой
был помечен лозунг или рамка вокруг особо  важного  сообщения. А драгоценное
ночное время, когда надо видеть розовые сны или веселиться, пропадало.
     Сироткина сидела в пустом ожидании. Даже позвонить некому, излить душу.
Все давно спят. Она сидела в просторном кресле за столом редактора. Демократ
Макарцев  считал,  что такое доверие  "свежей  голове"  увеличивает  чувство
ответственности сотрудника. Двери во второй, личный, кабинет Макарцева и его
комнату  для отдыха  с  отдельным выходом были,  естественно, заперты. Слева
стоял  мертвый пульт  селектора: какой отдел  ни  нажимай, хотя и  раздастся
сейчас пронзительный звонок  в  отделе,  но  там  никого  нет. Маятник часов
медленно толкался  то в  одну  сторону,  то  в другую.  Надежда старилась  в
кабинете, и никому не было до этого дела.
     Она стала выдвигать из стола ящики. В них лежали телефонные справочники
ЦК, горкома, Моссовета с грифом  "Для служебного пользования", будто нашелся
бы  на  свете  человек, который читал  их  для  личного  наслаждения.  Пачки
буклетов и  рекламных проспектов туристских фирм  многих  стран,  в  которые
ездил  редактор, лежали тут,  и Надежда  без особого интереса  полистала их.
Потом  пошли  копии  отчетов  бухгалтерии  о  расходовании газетой  средств,
перемежаясь с поздравлениями редактору к Новому году и Дню  Советской армии,
еще не выброшенные Анной Семеновной. Это все Надежда отложила целой пачкой.
     Вдруг взгляд  ее упал на толстый конверт, который она  вынула из стола.
Узнать, о чем редактор хочет советоваться в КГБ, она решила немедленно.  Она
извлекла  маркиза де Кюстина и тут же начала  читать его, позабыв  обо  всем
остальном. Оторвалась она, когда было около часу. До пуска ротационных машин
оставалось  чуть-чуть.  Надины  мысли  вернулись  к Ивлеву.  Она покраснела,
вспомнив, сколько глупостей  наделала днем, и твердо сказала себе, что этого
больше не повторится.
     -- Поклянись! -- сказала она себе.
     -- Клянусь! -- ответила себе она.
     Тут отворились обе двери, составлявшие тамбур макарцевского кабинета, и
появился Ивлев.  В первое мгновение  зрачки  у Нади расширились, и она снова
почувствовала,   что  краснеет.  Казалось,  появись  сейчас  Иисус  Христос,
Сироткина  изумилась  бы меньше.  Но сегодня  Ивлев  значил  для  нее больше
Христа. Христос  был для нее бестелесен, а Ивлеву она уже принадлежала, хотя
ничего не было.
     Вячеслав  еще  держался за  ручку  двери,  когда  Надя нашлась.  Только
женщине  дана  эта  сообразительность:  превратить  неожиданную  ситуацию  в
обычную и даже будто бы ясную ей заранее.
     -- Вам кого? -- невозмутимо спросила Сироткина,  и лишь глаза ее лукаво
блеснули под настольной лампой. -- Я вас не вызывала. Вы по какому вопросу?
     Он пришел сам, и наконец-то у нее  есть возможность сделать вид, что он
ей  вовсе не нужен,  что она к нему абсолютно  равнодушна. Подумать  только!
Несколько  часов  назад  она  должна  была  быть  и  женщиной,  и  мужчиной,
преодолевать  себя   и  его,  стыдясь,  добиваться...  А  теперь  он  стоял,
внимательно на нее глядя и даже вроде бы волнуясь.
     -- Я помешал?
     Она не ответила, похлопала глазами, проверяя, не сон ли это.
     -- Вы устали и хотите спать?
     Он, оказывается, глупый. Она закрыла глаза вовсе не потому!
     -- Мяу!.. -- она, потянувшись, замурлыкала. -- Так по какому вопросу вы
пришли ко мне на прием?
     -- По личному, -- объяснил он. -- Можно?
     Вячеслав приблизился, перегнулся и положил  свои руки на ее, лежащие на
холодном  стекле  макарцевского стола.  Она  почувствовала  гнет его  рук  и
мгновенно стала  безропотной,  как  днем  у него в  комнате. Все  предыдущие
намерения испарились, сердце  застучало  чаще.  Она ждала. Отпустив  одну ее
руку,  он  надавил пальцем кнопку настольной лампы.  Стало  темнее. Из  окна
падал  рассеянный свет, делая лицо Нади нерезким  в  желтоватом  сумраке. Он
потянул  ее за пальцы к себе. Сироткина поднялась с кресла и плавно проплыла
вокруг стола, словно ведомая в неизвестном танце.
     -- Да? -- спросил он.
     Это "да" донеслось до нее издалека, будто долго летало по редакторскому
кабинету, отражаясь от стен и потолка, прежде чем попасть ей в уши.
     -- Что -- да? -- переспросила она беззвучно, одними губами.
     -- Не передумала?
     Усмехнувшись краешком губ,  она медленно покачала  головой, осуждая его
за эти сомнения, и, склонив голову, подставила ему приоткрытый рот. Вячеслав
поцеловал краешки рта, все еще опасаясь запрета.  А она, испугавшись, как бы
он не принял ее стеснительность за отсутствие желания,  и  вспомнив,  что он
делал с ней  днем, провела руками  у него по спине, потом перевела их к нему
на грудь, отодвинула в сторону галстук, расстегнула одну за  другой пуговицы
рубашки и просунула руки внутрь, потом  резко  поднялась  и начала снимать с
себя одежду;  аккуратно  отделяя  от  себя  каждую часть, она протягивала ее
Ивлеву и целовала его после каждой отданной ему детали.
     -- Сейчас я люблю тебя, -- сказал он.
     Она кивнула, что могло означать: само собой  разумеется, сейчас ты меня
любишь. Сейчас меня  нельзя не любить. Но она не пошевелилась, стояла в шаге
от него, растерзанного и навьюченного ее  вещами.  Он оглянулся, ища куда бы
деть  ее  одежду, и положил  на  узкий длинный  стол,  за  которым редакторы
отделов  собирались на  планерку. Потом  он взял Надю за  локти, приподнял и
посадил на стол Макарцева.
     -- Босиком простудишься, -- объяснил он.
     -- Думаешь, стекло на столе теплей пола? -- спросила она, поежившись.
     Он  попытался подложить  руки  так,  чтобы  отделить ее  от  стекла, на
котором  она сидела.  Из  этого  ничего  не получилось. Тогда он  пододвинул
толстую серую папку, лежавшую на столе. На папке Наде сразу стало теплей. Он
грубо ощупал Сироткину,  теперь  ему  безропотно  принадлежащую,  притихшую,
ожидающую, и начал действовать. Надя вдруг испуганно подняла глаза:
     -- Ой, он смотрит! Я боюсь.
     Над   столом   Макарцева  висел   портрет   чуть  улыбающегося  Ленина,
увеличенный фотарем Какабадзе по специальной просьбе редактора.
     -- Смотри на меня, а не на него, -- предложил Ивлев.
     Он схватил  из  кипы белья Надины трусики, влез на  стол и  надел их на
верхнюю половину лица вождя.
     -- Так хорошо?
     -- Да, так лучше...
     Он стал целовать ей колени, живот, шею... Она сжалась от боли, стараясь
не застонать, и у него ничего не вышло.
     -- Разве ты?.. -- он был этим удивлен.
     -- Никогда, -- объяснила она. -- Ты меня  презираешь? Только  не уходи,
стекло уже согрелось. Мне тепло...
     Он снова  прикоснулся к Надежде, когда зазвенел звонок. Не  поднимаясь,
Надя дотянулась до телефона.
     -- Да. Сейчас приду...
     Она положила трубку.
     -- Жаль, если это не повторится, -- сказала она.
     -- А тебе не больно?
     -- Больно. Но все равно, жаль...
     -- Повторится, -- он усмехнулся. -- Почему же не повторится?
     -- Только не сегодня.
     -- Не сегодня? -- обиделся он. -- Почему же не сегодня? А когда?
     -- Всегда, когда захочешь... Пусти меня! Я  замерзла. И потом, я должна
подписать номер...
     -- Трусики не забудь!
     Владимир Ильич в мерцающем уличном свете подмигнул им, и улыбка застыла
на его губах. Сироткина моментально оделась, зажгла лампу, выдвинула средний
ящик, спрятала конверт с серой папкой.
     -- Что это?
     Надя подумала, говорить ли  Ивлеву о  папке, и решила не  отвлекать его
внимания от себя.
     -- От  скуки рылась в столе, -- небрежно сказала  она.  -- Может,  тебе
тоже одеться? Или ты решил перевестись на должность Аполлона?
     Стоя посреди кабинета, он изучал ее.
     -- Я все еще люблю тебя! -- сказал он.
     Она подбежала к нему, опустилась на колени и поцеловала.
     --  А  знаешь,  маленький  --  он даже симпатичней!  Похож на  ручку от
унитаза.
     -- А меня! -- сказал он. -- Поцелуй меня тоже!
     -- Ты тут ни при чем! -- лукаво прошептала она.
     В  лифте  она  глянула  на  себя  в  зеркало  и  отшатнулась:  кофточка
расстегнута, волосы  взлохмачены, на щеках красные  пятна,  губы  опухли  от
поцелуев. За  те несколько секунд, что лифт опускал ее  в  печатный цех, она
успела  застегнуться,  повернуть юбку, чтобы  молния оказалась  точно сзади,
пригладить волосы  и  сделать  пальцами  массаж  лица,  хоть немного уравняв
румяные пятна и остальную бледноту.
     В  печатном  уже  работали  все  ротации,  гул  растекся  по закоулкам,
лестничные перила, двери, оконные переплеты вибрировали, ноги ощущали мелкое
дрожание   бетонного  пола.  Надя   оглохла  сразу.  Гул  вращающихся  валов
навалился, придавил, лишил рассудка.  Между  валами со скоростью, которую не
способен уловить глаз, выливаясь из-под  пола, текла река бумаги. Внезапно и
мгновенно она  заполнялась текстом и фотографиями, резалась,  складывалась и
уползала наверх, в щель  в  потолке,  готовыми  номерами "Трудовой  правды".
Восемь немецких ротаций, вывезенных в  45-м из  Германии в качестве платы за
победу,  вот  уже двадцать  четвертый  год  выполняли свою  функцию в другой
пропагандистской  машине  и  делали  это с  аккуратностью,  свойственной  их
создателям. Тридцать тысяч в  час,  миллионный тираж  за четыре  часа десять
минут. В  четыре сорок  утра по  графику все должно  быть  кончено, и в пять
тридцать последние почтовые грузовики  покидают двор типографии. Докладная о
выполнении  графика,  подписанная  начальником печатного цеха,  ежедневно  к
десяти  утра  кладется на стол секретарше редактора.  Если  ночь по графику,
Анна Семеновна просто подшивает эту бумажку в папку. Если график был сорван,
Локоткова  красным  карандашом подчеркивает  виновного  и  относит  на  стол
редактору.
     На сей раз все шло  по  графику.  Тщательно обходя  ящики  с мусором  и
огнетушители, Сироткина дошла до стола  мастера цеха. Грузный мастер, одетый
в промасленную спецовку, вытер  руки  тряпкой, смоченной  в бензине, и ловко
выдернул  из-под  лапок  конвейерной  ленты  номер газеты. Кончиками пальцев
Надежда развернула  страницы и, разложив  их на столе,  осторожно  придавила
край текста мизинцем, чтобы проверить, высохла ли краска. Буквы отпечатались
у нее на коже. Надя стала смотреть заголовки, стараясь вникнуть в их смысл и
попытаться обнаружить (после десятков других людей,  которые это делали весь
день  и  более  тщательно)  ошибку,  несуразицу,  ляп.  Она  проверила,  как
положено, не перевернуты ли вверх ногами клише, соответствуют ли подписи под
снимками томy, что  изображено, одновременно думая о том, подождет ее Ивлев,
пока она тут копается, или уйдет.
     Мастер  стоял рядом  с Надеждой и,  глядя на  нее с ухмылкой,  ждал. Не
дождавшись,  он вынул из ящика бумажный пакет с молоком, зубами оторвал угол
и стал  пить, запрокинув голову так,  что капли  падали на газету. Допив, он
отшвырнул пакет в угол. Сироткина, не спрашивая, вынула у него из нагрудного
кармана авторучку,  написала  мелко  "В  свет", расписалась и,  посмотрев на
мастера,  поставила время:  0.30, как  полагалось  по графику, хотя было уже
0.45.  Она  сунула  ручку обратно ему в карман  и  побежала  к лифту.  Когда
створки захлопнулись,  она облегченно вздохнула -- от тишины, от возможности
вернуться к себе самой. Слава Богу, отмучилась!
     Ивлева не было. Сироткина заперла  кабинет, спрятала  ключ в столе Анны
Семеновны, спустилась по лестнице. Комната спецкоров тоже была закрыта. Надя
вздохнула, сказала  себе, что  именно  этого она и ждала, накинула  шубейку,
напудрилась  и подкрасила губы, чего почти никогда не делала, хотя и  носила
французскую  пудру  и  помаду  с  собой.  Ее  ждала  разгонка  --  последняя
редакционная машина, чтобы отвезти домой. Усевшись в теплую  машину рядом  с
шофером, Сироткина увидала Вячеслава Сергеевича. Он сидел на мокрой скамье в
сквере,   под   корявым   старым   кленом,   освещенный   тусклым   фонарем,
покачивающимся от ветра. Воротник поднят, и поза старушечья -- всунув руки в
рукава. Совсем  замерз, бедненький,  ожидая.  Шофер поднял голову  от  руля,
потянулся рукой к ключу, другой рукой протирая глаза.
     --  Я  не  поеду, --  вдруг  сказала  Сироткина.  -- Мне  тут недалеко,
пройдусь пешком.
     Он вытащил путевку и протянул ей расписаться.
     -- Время поставь попозже, -- попросил он.
     Сироткина быстро расписалась, он сам захлопнул дверцу и уехал. Она тихо
подкралась  к  Ивлеву  сзади,  отогнула  воротник,  подула  ему  в  ухо.  Не
оборачиваясь, он сильно сгреб ее рукой.
     -- Мне больно, больно! -- захрипела она. -- Голову оторвешь!
     -- Ты где живешь? -- спросил Славик, обводя ее вокруг скамейки  и ставя
между колен.
     -- На авеню Старых Кобыл.
     -- Это, простите, где?
     --  Так  один  приятель  отца  говорит.   А  вообще-то  Староконюшенный
переулок...
     -- Арбат? За час дойдем.
     -- Дойдем... А жена? Она будет беспокоиться...
     -- Она привыкла...
     Ивлев взял Надю за руку, и они вышли на полутемную улицу. Большая часть
фонарей для  экономии  электричества  была  погашена. Возле тротуара  лежали
сугробы, черные от копоти, в окружении  больших луж. Прогромыхал грузовик --
строительные детали по Москве возили и ночью. Милицейская патрульная  машина
проехала мимо, задержавшись. Наряд подозрительно оглядел Ивлева и  Надю,  но
вылезать и проверять документы поленился.
     -- А я люблю  Москву ночью, --  мечтательно  сказала она. --  В ней нет
толкучки,   очередей,  хамства.  Особенно  люблю,  когда  выпал  снег:   все
становится чистым.
     -- Снег похож на стиральный порошок...
     --  Нет!  На белые простыни!.. -- она  повернулась  к  нему, идя спиной
вперед, поцеловала  в щеку. --  Знаешь,  я всегда думала,  что  это будет  в
двухспальной  кровати, как  в  заграничных  фильмах.  Простыня -- с  мелкими
цветочками.  А утром раздвинешь занавес  --  за окном солнце и лес -- весь в
снегу!
     -- У редактора на столе -- приятнее.
     -- Газета -- публичный дом, ты сам говорил.
     -- Запомнила?
     --  Я  все  запоминаю, что говоришь ты.  Я  такая  счастливая