Все  гегемошки города  выйдут
работать задарма!
     -- Не все, Рап.
     --   Большинство!   Ибо  пропитываясь   пропагандой,   Славочка,  народ
становится  еще   хуже  своего  правительства.  Труженики   пишут  письма  с
требованием посадить Солженицына,  хотя ни  строки  его не читали.  Я только
заикнулся, а персональные пенсионеры  звонят,  что именно они  участвовали в
первом субботнике.  Мы приучили людей, что они согреты  солнцем конституции,
под жаркими лучами  статей которой зреет богатый урожай.  И они считают, что
настоящее солнце хуже.
     -- Бывают ведь и проколы.
     -- Бывают. Вот погорячились и объяснили,  что Сталин немножко ошибался.
И,  думаете,  все поверили? Наоборот! Обвиняют Хрущева в клевете.  А почему?
Потому что  правда мешает верить слепо, как  раньше. Уяснили, что врать надо
сплошь, а не время от времени. Никаких отдушин!
     -- Но вы же, Яков Маркыч, понимаете, что врете?
     -- Я другое дело. Я лжец профессиональный.  Я преобразую  старую ложь в
новую и таким образом закапываю истину еще глубже.
     -- Значит,  истина есть! Конечно, средства замарали себя, но  цель, мне
кажется, -- благая. Только вот переход к ней...
     --  Бросьте! Истина и цель  нужны  только  нам с  вами, профессионалам,
чтобы  понимать,  зачем  мы  врем.  Наивный,  как  вы  изволили  выразиться,
журналист,  пытающийся  уладить конфликт совести  с партбилетом, будет врать
искренне ради преодоления неувязок  на пути к светлым вершинам. Ну и что? Да
этим он только замарает и вершины, и себя.
     -- Сгущаете! -- возразил Ивлев. -- Сейчас  даже те партийные работники,
кто еще десять лет назад, услышав  анекдот, кричали, что надо сообщить  куда
следует, потихоньку, прячась от  жены  в уборной, слушают Би-би-си. Пытаются
понять.
     -- Не понять, а стали еще циничнее. Поймите, мальчик: культ и диктатура
выгодны и  верху, и низу.  Снимается личная ответственность. Выполняй  и  не
беспокойся.
     --  Но  общество  не может жить  без  морали. Оно деградирует.  Где  же
прогресс?
     -- Верно, старина!
     --  Стало  быть,   безраздельная  преданность,  о  которой  мы  ратуем,
превращает человека в барана!
     -- Кто же спорит? Конечно, пропаганда -- одно из самых аморальных  дел,
известных  человечеству.  Само  существование ее свидетельствует  только  об
одном: лидеры соображают, что добровольно люди за ними не попрут. Да, гнусно
навязывать  свои  взгляды  другим.  А я? Я  ведь  навязываю  другим не  свои
взгляды. И  это  как-то легче. Я вру, не  заботясь о соблюдении  приличий. Я
пишу пародии, но их воспринимают серьезно.
     -- Вы талантливый, Рап. Не жаль вам себя?
     -- Такого таланта мне не  жаль. Правые мысли я пишу левой  рукой, левые
-- правой. А сам я абсолютно средний.
     Они дошли до конца бульвара, до трамвайного круга, и повернули обратно.
В глазах Ивлева блеснуло озорство.
     -- А  вы  можете, Яков Маркыч,  написать статью, чтобы в ней не было ни
единой своей мысли?
     --   Чудак!   Да  все   мои   статьи  именно  такие!   Основной   закон
Таврова-Раппопорта:  "Ни строчки с мыслью!"  Я создаю море лжи, купаю  в ней
вождей. Они глотают ложь,  прожевывают и снова отрыгают.  Я их понимаю, я им
сочувствую. Чем  больше их ругают  вовне, тем сильнее хочется  услышать, что
внутри  их  хвалят.  И  вот, читая, что их ложь -- правда, они сами начинают
думать, что не врут.  И, успокоившись, врут еще больше, начисто отрываясь от
действительности. Заколдованный круг: вверху думают, что ложь нужна внизу, а
внизу -- что наверху.  И я им нужен: сами-то они врут полуграмотно. Вот  я и
числюсь в хороших партийных щелкоперах.
     -- Как говорил Никита, подручных партии...
     --  Подручные...   Это  слово   меня,   Слава,  принижает.  Нас  нельзя
употреблять,  как уличных девок, прижимая к стенке в парадном. Хорошие лжецы
входят в партийную элиту, если они, конечно, не евреи... Впрочем, наша эпоха
создала принципиально новый тип еврея.
     -- Еврея-антисемита?
     -- Ага! Такие своих же соплеменников готовы топить... Чур, это не  я. Я
только лжец.
     -- А ваши собственные убеждения?
     -- Собственные?!  Во-первых, у меня их отбили железной пряжкой. Но  тех
убеждений мне, честно говоря, и не жаль.
     -- А другие?
     -- Хм...  У людей нашего  ремесла,  старина, убеждения, если  есть,  то
всегда только другие.
     -- Достоевский говорил,  есть люди,  которые с пеной у рта  доказывают,
стараясь привести  в свою веру. А сами не верят. "Зачем же убеждаете?" -- "А
я сам хочу себя убедить".
     --  Сынок!  Я  бы  хотел  кончить  дни  на  такой каторге, где  отдыхал
Достоевский,  выковывая свои  взгляды.  Мне  осталось  одно убеждение:  надо
думать  в унисон с руководством. Пускай борются  такие, как  вы, Слава.  Что
касается  меня, то  принципы  я  израсходовал на  обстоятельства. Одно  меня
утешает:  мы  игнорируем  истину,  стараемся   ее   ликвидировать.  Но  ложь
затягивает, как трясина.
     -- И вас тоже! Утонете! Может, лучше тонуть в истине?
     -- Что? Писать правду для себя? Да для себя я ее  и так знаю.  А писать
для других -- опять посадят.
     -- А если появится щель?
     -- Щель, чтобы гавкнуть и спрятаться? Щель... Да и где она -- правда? И
чья она? Твоя? Моя? Их? Фейхтвангер объяснил  миру, что  нацисты  превращают
Германию  в сумасшедший дом. Но вот  он приехал в страну, где диктатура была
изощреннее фашистской,  и стал пускать пузыри... Вы же  знаете, Слава, как я
отношусь к  Солженицыну. Но разве в  том, что он, а не кто-либо  другой стал
выразителем  нашей лагерной эпохи, заслуга его  таланта? Нет, дело случая. Я
знаю старого писателя, у которого есть повесть, похожая на "Один день  Ивана
Денисовича",  только написана  раньше. И с точки зрения  правдолюбцев  вроде
вас, гораздо  более  сильная  и мрачная. Повесть не попала к Твардовскому  и
выше. А и попала -- ее бы не напечатали, потому что герой  повести -- еврей,
и его убивают зверски, а когда тело вывозят из лагеря, охранник для проверки
протыкает  ему сердце, как  положено,  штыком.  Оптимизма  не получилось.  В
щелочку просунулся Александр Исаич, и слава Богу. Но многие другие остались,
а дверь захлопнулась.
     -- Кто этот человек?
     -- Вопрос нетактичный, мальчик.
     --  Извините, -- смутился Вячеслав.  --  Я имел  в виду,  что я автора,
возможно, знаю.
     -- Если знаете, догадайтесь. Давайте посидим, вот пустая скамейка, а то
я устал маршировать.
     Яков Маркович вынул из кармана  сложенную "Трудовую правду", расстелил,
уселся, сопя.
     -- Ладно!  --  Слава  присел  рядом.  -- Допустим,  убеждений  нет,  но
честность -- простая человеческая честность еще есть?
     -- Хе! Честность... Кому она нужна? Разве может желчь разлиться по телу
и сделать его здоровым? Нет, я хочу  утонуть в трясине лжи вместе  со всеми,
на  кого я израсходовал жизнь. Твердя изо дня в день всю эту чушь  о светлых
идеалах, я изо всех сил тяну их в омут. Честность только тормозит.
     -- А как же совесть?
     -- Совесть?.. --  Раппопорт умолк, глаза его стали злыми. Он поморщился
от  боли,  вытащил из  кармана конфету,  развернул,  пососал. Желудочный сок
устремился  на  конфету. Яков Маркович  рыгнул, и  ему  стало легче.  -- Вы,
Слава,  моей совести не видели, и сам я  тоже.  Если она  и была,  ее  давно
направили в нужное русло. Мать моя в царской ссылке сидела  за  то,  чтобы я
был свободен. А я? Мне велели рассказать побольше, не то посадят жену. Там я
кончил  университет  совести. А от сына я теперь слышу,  что это я виноват в
том, что  наша свобода  хуже  тюрьмы,  и  обвиняю  в  этом  свою мать.  Цепь
замкнулась.  На кой  ляд  мне маяться с совестью? Остатки сил я  потрачу  на
доказательство, что наш советский паралич -- самый прогрессивный.
     -- Ну, Рап, вы Мистификатор!
     -- Я? Да это век такой. Если потомки обзовут нашу  эру, то не  атомной,
не космической, а -- Эрой Великой  Липы.  А я, ее  сын, даром хлеб не ем.  Я
нужен.  Макарцев  держит  меня,  потому  что со  мной  он  спокоен.  Сам  он
ничтожество, хотя и корчит из себя порядочного. И Ягубов без меня червяк! Не
на Ленина, а  на меня надо молиться. Да Ленина, с его путаницей мыслей, я бы
в "Трудовую правду"  литсотрудником не взял. У нас его давно бы посадили  за
левизну  и правизну. Данный строй может  существовать только благодаря таким
червеобразным, как я. Вопросы есть?
     Ивлев обратил  внимание на молодую  женщину с  коляской, поглядел на ее
длинные ноги в ботинках, сказал:
     -- Чепуха, конечно, но спрошу. А что если бы произошло невероятное?
     --  Интересно! Через сколько  лет --  через  пятьдесят или пятьсот? Эта
земля, дружище, может, как никакая другая, страданиями и терпением заслужила
от Бога более порядочную власть. И прессу... Но...
     -- А вы?
     Раппопорт прикрыл ладонью глаза, задумался.
     -- Я? Я часть этой системы и этой страны, винтик. Куда же мне деваться,
поскольку  я еще не  умер? Я думаю одно,  говорю другое, пишу  третье. Какая
богатая  интеллектуальная жизнь! Нет, атмосфера нашей  прессы  уникальна,  и
только в ней я дышу полной грудью.
     -- Что же вы тогда будете делать?
     Старичок-пенсионер, постукивая клюкой,  подошел  к  скамье, покашлял  и
осторожно сел  на  край.  Раппопорт не отвечал, поднялся,  сложил  газету  и
спрятал в карман.  Они  снова  пошли  вдоль бульвара,  и только  тогда  Яков
Маркович прохрипел:
     -- Что буду делать лично я? Это вы серьезно? Знаете, тогда ведь границу
откроют. Я, пожалуй, тогда эмигрирую, если, конечно, доживу.
     -- Вы? Побежите от свободы? Но куда?!
     --  А что? На Западе  принято считать, что  данная идеология привлекает
нищие  народы.  В  действительности   она   привлекает  только  честолюбивых
насильников,  своих  и  чужих.  Эти  ребята  понимают,  что  отсталых  легко
обмануть.  Кроме того,  на свете  еще немало  наивных  людей, которые просто
устали от благоденствия.
     -- Разве их ничему не научил наш зоосад?
     --  Клетку можно почувствовать только изнутри. А у них руки  чешутся по
цепям.  У  них сладостное  предчувствие зуда  от  кнута. Погаси  свет  --  и
тараканы лезут изо всех щелей. Уж они уговаривать  себя не заставят, схавают
все, что  плохо лежит. А схватив, первым делом  отгородятся от мира  колючей
проволокой и начнут выпускать -- что? Конечно, "Правду".
     -- "Трудовую правду"?
     -- Не возражаю! В  любом  случае,  сразу  понадобятся  профессиональные
лжецы.
     -- Но вы же не знаете других языков!
     -- И  не нужно. Я  понадоблюсь тогда,  когда их уже заставят кукарекать
по-русски.  Моя функция -- оболванивать массу,  развивать стадные инстинкты,
науськивать одних  людей  на  других, ибо  человек  человеку друг, товарищ и
волк.  На мой век  работы  хватит. Без лжи, Вячеслав Сергеич, люди почему-то
забывают, что есть на свете истина. Выходит, хотя у меня самого совести нет,
именно  я временно исполняю обязанности совести прогрессивного человечества.
Вот такие дела, старина. Вы уж извините за откровенность. И вообще, поменьше
меня слушайте, я ведь не врать не умею. Надеюсь, все останется между нами?..
Тем более, что есть причина, чтобы помалкивать...
     -- Причина? Она всегда была!
     Яков Маркович погладил вращательным движением занывший опять желудок.
     -- Следователь Чалый, век его не забуду, был милейший  человек. Говорил
ласково,  с  пониманием. Про детей своих рассказывал  --  очень  их любил. И
чтобы  лучше меня  в  доверительной  беседе  видеть, направлял  мне  в  лицо
настольную лампу -- вплотную  к глазам. И держал эту  лампу  часов по шесть.
Это было как десять  солнц, которые вы  бы видели  сейчас.  Если я  закрывал
глаза, он  колол меня  пером в шею,  отрываясь от протокола. Вот  они, синие
пятна!..  Не  того мне жаль,  что зрения  осталось в  одном  глазу пятьдесят
процентов,  а в  другом -- двадцать  пять.  И  не того, что  очки  для  меня
заказать -- никто  не хочет шлифовать  линзы. Жаль,  что глаза  теперь болят
заранее. Кто-нибудь только  еще идет к  выключателю свет зажечь, а у меня --
как удар  током.  Ничего  не  могу  поделать! Свет  стараюсь  зажигать сам и
отвлекаю внимание разными способами.
     -- Вы это к чему?
     -- К тому, что на шмон у меня такое же предчувствие. Руки тянутся назад
и  вкладываются  пальцы в  пальцы:  сейчас поведут... По  редакции  рукопись
ходит, не слышал?
     -- Пока нет. Надеюсь, меня не минует?
     -- Поосторожней, Славик, не нравится мне это...
     -- Что вы! Сейчас не пятьдесят второй.
     -- Но и не пятьдесят седьмой! По-моему, они копошатся... Кстати, почему
бы вам не мотнуть в командировку?
     -- Хотите меня спрятать? Но мне бояться нечего!
     -- Таких  людей нет... Что вы все время  оглядываетесь на женщин, будто
никогда  их не видели?  Да,  хотел вам  сказать:  совокупляться лучше  дома,
Вячеслав Сергеич.
     Ивлев почесал нос, пробормотал:
     -- У кого дома?
     -- У меня. Понадобится, не стесняйтесь, берите ключи.


        29. ШАБАШ

     По вечерам  каждый, кто по  графику  под стеклом у  Анны Семеновны  был
"свежей головой", вместо того, чтобы выискивать в  полосах блох, читал серую
папку. И каждый, сделав для себя открытие, приходил к  выводу, что  лучше об
этом  не  распространяться:  почти  наверняка  рукопись  в  конверте  в стол
главного  редактора  положена  специально,  чтобы ловить на этот примитивный
крючок. Если бы Макарцев сам  оказался леваком, он не  держал бы  Самиздат в
кабинете.  Впрочем, и другие мысли  приходили  в  голову.  Что,  если  Игорь
Иванович придумал новый способ воспитания сотрудников и рассчитывает поднять
свой  престиж?  А  может,  наверху  что-нибудь  слышно  и  есть  надежда  на
послабления? Никаких иллюзий не было только  у Якова Марковича. Он колебался
между доверием редактора и необходимостью предупредить друзей.
     А на "Трудовую  правду" сыпались ошибки, и Ягубов не мог  понять в  чем
дело.  У  секретаря  парткома  и  директора  автозавода  поменяли  инициалы.
Народного артиста СССР оскорбили, назвав заслуженным. Перепутали счет в двух
хоккейных матчах, состоявшихся  в  разных  городах,  и к Анечкиному телефону
пришлось  посадить  сотрудника   отдела  спорта,  который   не   отходил  до
одиннадцати  вечера.  Некоторые  читатели   угрожали,  что  из-за  ошибки  в
хоккейном  счете перестанут выписывать "Трудовую правду". Это было неопасно:
тираж газеты  был установлен  сверху  и  зависел  от  бумаги,  покупаемой  в
Финляндии.  Уменьшение  подписки  увеличивало  розничную продажу,  и только.
Однако за ошибки по головке не гладили. В подписанной полосе Ягубов попросил
портрет обрубить так,  чтобы  Ленин  смотрел вдаль,  а  не вниз. Верстальщик
обрубил цинк, но отсек часть ленинского затылка, и  Ягубов ездил объясняться
в ЦК. Верстальщика уволили, дежурные получили выговора.
     Приказы Ягубова о выговорах Кашин вывешивал на видном месте, однако что
ни день проскакивали  новые  ошибки.  Очередная "свежая голова", зачитавшись
рукописью  в кабинете Макарцева, небрежно  просматривала полосы. Хорошо еще,
Бог миловал от крупных идеологических ляпов -- тут звонков читателей не было
бы, но от звонка сверху не поздоровилось бы всем.
     Яков Маркович  пыхтел над материалами по субботнику. Каждый  день шли в
номер  статьи,  информация. Ягубов требовал широты охвата и,  что раздражало
Таврова больше  всего, творческого подхода.  Поэтому, когда  Анна  Семеновна
вошла к Раппопорту, он сам спросил:
     -- Опять к Ягубову? Вы думаете, он мне не надоел?
     -- У вас внутренний телефон все время занят. Может, неисправен?
     -- Исправен! -- пробурчал Раппопорт, вставая.
     В  действительности он вытаскивал один проводок  от этого  телефона  из
розетки, предполагая, что Ягубов или кто-то другой слушает, что происходит в
отделах. Следом за Локотковой,  бесцеремонно разглядывая  ее ноги и то,  что
находится выше, Тавров побрел к замредактора. На лестнице он не  удержался и
слегка погладил Анну Семеновну по симпатично выступающей сзади части тела.
     -- Что это вы, Яков Маркыч? -- строго спросила она.
     -- Ox, Анечка... Воспоминания молодости...
     Локоткова хихикнула, но для порядка назидательно произнесла:
     Ягубов расхаживал по  кабинету,  преисполненный  возбуждения. Увидев  в
дверях Таврова, радостно улыбнулся.
     -- Входите, входите, Раппопорт,  -- потирая руки, сказал он. -- Для вас
у меня новость.
     Ругать не будет, мгновенно сообразил Яков Маркович. А  с чего же он так
радуется?
     -- Звонили сверху по поводу субботника?
     -- Уже знаете? И знаете, кто звонил?
     Раппопорт мог бы, конечно, догадаться и об  этом (велика мудрость!), но
Ягубов не дал ему времени подумать.
     --  Только что звонил по  ВЧ товарищ Хомутилов. Он просил передать, что
его шефу доложили о нашем почине, а он сообщил... вы сами понимаете кому, --
Ягубов сделал внушительную паузу. -- И оттуда приказано поздравить коллектив
редакции.  Большая честь!  Мы  на правильном пути:  Политбюро на днях  решит
сделать субботник всесоюзным.
     -- Я рад за вас, -- Яков Маркович с шумом выпустил воздух через нос.
     Ягубов не обратил внимания на его последнее слово.
     --  Все это большая честь, но и ко  многому нас обязывает. Тираж газеты
-- девять миллионов, нас читает вся страна!
     -- А конкретнее? -- перебил Тавров.
     -- Конкретнее? Давайте трудиться так, чтобы оправдать доверие.
     -- Мой субботник уже идет.
     --  Вот  именно! -- подхватил Ягубов. -- Это  вы хорошо  сказали.  Член
Политбюро (пока не сказали кто)  лично выступит у нас в газете со статьей по
поводу субботника, и статью подготовите вы.
     -- Вот это уже конкретнее, -- похвалил Тавров.
     Ягубов подождал, пока  Раппопорт осмыслит свою ответственность, подошел
к столу и взял гранки.
     --  Да, чтобы  не забыть! Насчет юбилея Парижской коммуны... Подправьте
гранки, пожалуйста. Не  надо никаких баррикад, поменьше о восстании и толпах
народа на улицах. Ведь все это имеет чисто исторический  интерес. И добавьте
о новой сильной власти, которая была необходима. Ясно?
     Раппопорт молча забрал из рук Степана Трофимовича  статью и  сразу,  не
заходя к себе, отправился в справочную библиотеку. Там сидел Ивлев.
     -- Клюнули?! --  воскликнул Ивлев  и  перешел на  шепот.  --  Им просто
нечего  делать.   Разобраться   в  политике  или  экономике  образование  не
позволяет. А  субботник -- тут они при деле. Но потомки... Потомки будут вас
презирать, Тавров, за эту подлость.
     -- Потомкам, поскольку вы моложе  и у вас есть шанс с ними встретиться,
передайте, что  в статьях членов Политбюро я  использовал только  нацистскую
терминологию: "борьба за наши  идеалы", "великая победа" и прочая. Пустячок,
а приятно.
     -- Вот они где! -- раздался крик на весь читальный зал.
     В дверях красовалась борода Максима Петровича.
     -- Тише, Макс, -- урезонил его Тавров, -- что за оргия?
     -- Оргия впереди.
     -- Уже знаешь?
     -- "День тот был  пятница, и настала суббота". Евангелие от Луки. С вас
причитается...
     -- Но ты же не пьешь, завязал.
     -- Я бросил не пить. Пошли!
     Закаморный,  Раппопорт  и Ивлев  гуськом вылезли из двери  библиотеки и
направились  в  отдел коммунистического воспитания.  Яков  Маркович  изнутри
повернул ключ,  чтобы не  ломились посторонние, и  тут же на столе оказалась
бутылка водки, извлеченная Максимом из кармана потрепанного пальто.
     -- Какая  оперативность! -- восхитился Раппопорт.  -- Ну-с, распределим
обязанности: я разливаю, вы -- пьете.
     Он выплеснул остатки чая из одного стакана под стол, взял с подоконника
еще стакан и наполнил оба.
     -- Налейте и себе глоток, Яков Маркыч, -- попросил Вячеслав.
     Тавров посмотрел на часы.
     --  Как говорил мой друг  Миша Светлов, от без пяти четыре до четырех я
не пью.
     Максим поднял стакан и почесал им кончик носа.
     -- Ну, выпьем за то, во им